Моей первой мыслью было, что я смотрю в иссохший лик смерти. Вторая мысль была вопросом: как ей удалось получить койку больше, чем у Ма-Ма? Но потом до меня дошло, что это всего лишь иллюзия: женщина была крошечной, и, когда сидела в своей койке-трансформере, казалось, что у нее почти нет ни шеи, ни туловища. Словно вся она была лишь воздушным шаром-головой, огромным по сравнению с остальным телом, с глазами, глядевшими на мир словно свозь дымный щит.
С тех пор я заглядывала к ней каждый раз, проходя мимо. Я задерживала дыхание перед тем, как миновать ее палату, и скрещивала пальцы, загадывая, чтобы она оказалась там. Только увидев ее, я позволяла себе снова дышать. Придя в больницу, я должна была пройти мимо палаты старухи на пути к Ма-Ма, и это превращалось в суеверную игру: если старуха там, то с Ма-Ма все будет хорошо. Поэтому с того момента, как я выходила из лифта, и до того, как делала шаг вдоль ее двери, я под вопли страха, звеневшие у меня в голове, шептала одними губами мантру: Пожалуйста, будь там. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, будь там.
К старухе никогда не приходили посетители, но однажды, как раз перед тем как выдохнуть перед ее дверью, я увидела, что она сжимает в руках серо-бурого плюшевого мишку размером в две ее ладони. К тому времени у нас уже сложился привычный ритуал: она выкрикивала слово «сестра!» в коридор, пока Ба-Ба или я не заглядывали к ней, после чего умолкала. Она не улыбалась, нет – только смотрела на нас из-под бумажно‑тонких век, чуть кривя приоткрытый рот; кости и вены проглядывали на ее руках сквозь тонкую пленку пятнистой кожи.
Я ни разу не заговорила с ней. Но для меня было утешением каждый день видеть ее. В эти моменты, когда наши взгляды скрещивались, появлялось ощущение, будто мы – семья, будто ни она, ни я, ни кто‑либо другой в этой больнице не настолько одиноки, насколько мы на самом деле одиноки.
Ба-Ба по-прежнему работал в адвокатской конторе, но теперь разрывался на части между всеми теми местами, где обязан был быть. Как и я после школы, он сразу после работы спускался в метро и ехал в больницу, и там мы делили на троих мамин ужин, который приносили ей на картонном подносе. Когда на раздаче была щедрая сотрудница, она выдавала нам два или три дополнительных блюда – целый пир. Ма-Ма всегда оставляла мне желе в стаканчике. Я никогда прежде не пробовала желе, и, когда впервые подцепила кусочек на вилку и встряхнула его, а оно стало плясать и извиваться, мне на миг представилось, будто я – просто богатая белая американская девочка, которая может себе позволить играть с едой.
На Ба-Ба, похоже, постоянные встречи с копами в больничных коридорах не влияли: легче ему не становилось. При виде полицейского его рука всегда сильнее сжимала мою, словно ему было нужно напомнить себе, что мы по-прежнему здесь, вместе и в безопасности. Даже уже разминувшись с полицейским, Ба-Ба не возобновлял разговор, то и дело искоса поглядывал через плечо, наблюдая за фигурой позади нас, прислушиваясь к ускоряющимся шагам.
Но когда Ба-Ба не бежал от собственных теней, он любил меня смешить. И умножал свои старания в то время, пока Ма-Ма была в больнице – наверное, потому что мои улыбки стали такой редкостью. У меня словно атрофировались нужные для них мышцы.
В нашем распоряжении было не так много возможностей посмеяться, но Ба-Ба знал, что мой смех предпочитает кататься на плечах самых непритязательных придумок. Одна из них, чуть ли не самая любимая, родилась благодаря простой сантехнической механике: Ба-Ба уходил в туалет и оставлял в унитазе увесистое, щедрое творение, не сливая за собой воду. Впервые задумав этот розыгрыш, он вернулся в нашу комнату и тут же воскликнул: Ой! Я забыл в ванной комнате книгу! – а потом попросил меня принести ее. Я пошла, куда послали, уткнувшись носом в свою книжку и не отрывая от нее взгляда, пока не стало слишком поздно, пока я не оказалась прямо перед унитазом, где мне открылся полный обзор на великолепную коричневую кучу. А потом из-за двери выглянул Ба-Ба и послышалось его заявление: мол, ой, извини, должно быть, забыл спустить воду.
И еще, конечно же, была наша песня, «Си-Моу-Хоу». Мы снова начали танцевать под нее по вечерам, возвращаясь от Ма-Ма, после того как Ба-Ба запирал дверь в нашу комнату и убеждался, что за ней не слышно ничьих приближающихся шагов. Его плечи, наконец, расслаблялись и опускались, мои ступни нашаривали его ступни и взгромождались сверху, и мы вдвоем покачивались под ритм, въевшийся глубоко в наши кости. Это была моя колыбельная, уносившая мое сознание прочь от мерного писка больничной аппаратуры.
За время, которое Ма-Ма провела в больнице, я придумала еще много суеверных игр, не требовавших других участников. Я заключала с собой маленькие пари: например, если я смогу добраться до вот этого перехода или здания до смены сигнала светофора или вопля чьего‑нибудь клаксона, то с Ма-Ма все будет в порядке. Еще в то время я стала чаще запинаться о собственные ноги. И даже начала ударяться о дверные рамы, выходя из помещений. Словно мои руки вдруг ни с того ни с сего отросли и стали слишком длинными, словно размах их сделался слишком широк. Я не раз и не два задевала ими других людей, предметы и все, что меня окружало. Чем старательнее я заставляла себя идти быстрее, двигаться плавнее, спасти Ма-Ма, тем больше спотыкалась, тем чаще обманывала ожидания, и цели мои рассыпались в прах прямо перед моими протянутыми руками.
Одно особенно неудачное падение произошло во время большой перемены. Я не помню, что тогда делала и как это вообще случилось, помню только, что слонялась вдоль школьной изгороди далеко от своих подружек, игравших в классики. Я размышляла о том, как это глупо – прыгать сперва на одной ноге, потом на другой с клетки на клетку, когда в мире есть люди настолько больные, что им приходится лежать в постели утыканными иголками. А потом вдруг я споткнулась неизвестно обо что и упала, приземлившись на вывернутую правую руку. Тут же постаралась как можно скорее подняться на ноги. И в спешке еще сильнее вдавила в землю тыльную сторону руки, которая уже начала наливаться синюшностью.
Никто не заметил моего падения – по крайней мере, никто ко мне не подошел. Я же не смела оглядеться по сторонам. Если кто и видел, если кто и засмеялся, мне не хотелось этого знать. До конца уроков я изучала все оттенки синего и лилового, в то время как моя рука раздувалась, точно тесто на дрожжах. Не прошло и часа, как я уже не была способна ни взять ею карандаш, ни писать. С доски читать я по-прежнему не могла. Более того, зрение у меня еще сильнее ухудшилось. Поэтому я сидела неподвижно и время от времени кивала, пытаясь вести себя нормально и запоминать то, что вечером придется делать в домашнем задании.
Мне повезло, потому что на той неделе я носила розовый свитер, который был мне велик на несколько размеров. Предполагалось, что я постепенно дорасту до него, но плетение жесткой акриловой нити уже растянулось. Расстояние между нитями становилось все больше и больше, пока рукава не стали спадать, полностью закрывая кисти рук. И этот свитер оказался идеальным прикрытием для моей раздувшейся конечности.
Когда уроки окончились, я ничего не сказала ни Кристине, ни кому‑либо другому. Нет, я сразу направилась к двери, а оттуда по коридору к туалету, притормозив лишь тогда, когда рукой задела дверную раму – моя неуклюжесть никуда не делась, – отчего болью прострелило кисть и запястье, которое к этому времени тоже распухло.
Я надеялась, что от проточной воды станет легче, но, как оказалось, чувствительность похожей на клубень таро руки была не такой, как у нормальной. Даже после того как я пустила сперва ледяную воду, а потом почти кипяток, рука все равно ничего не чувствовала. К этому моменту начали одна за другой подходить одноклассницы, поэтому я снова опустила рукав на раздутую руку и вышла из туалета, надеясь, что никто не заметит каплющую с нее воду.
Всю дорогу до больницы св. Винсента я размышляла, как скрыть приключившееся с моей рукой от Ма-Ма, чтобы ей не пришлось беспокоиться. К тому времени как я вошла внутрь и шагала мимо палаты старухи, ни одна отговорка так и не пришла мне в голову. Более того, я была настолько сосредоточена на своей руке, что, пока не миновала дверь старухи, даже не осознала, что не заглянула в палату, проверяя, там ли она. Дурное предзнаменование!
У Ма-Ма выдался плохой день, и ей было не до меня. Когда я пришла, в палате была медсестра, объяснявшая Ма-Ма, что, поскольку вены рук уже все заколоты, им придется ставить капельницы в ноги. И теперь в верхней части стопы Ма-Ма торчала длинная, устрашающего вида игла. Это означало, что она не сможет гулять, поэтому ей оставалось только лежать в постели, и все ее мысли крутились вокруг собственной боли и тревоги.
Я не вспоминала о своей травме, пока мы с Ба-Ба не вышли из больницы. Только протянув руку, чтобы провести картой по считывателю турникета метро, я вспомнила, что теперь мне больно держать ею предметы. Ба-Ба ничего не заметил: у него был тот самый отсутствующий взгляд, который подсказал мне, что он снова сражается со своими тенями. С невольной гримасой проведя по считывателю картой, я снова спрятала руку в рукав – на тот случай, если Ба-Ба все же вернется ко мне.
Глава 23Матери
Ба-Ба начал оставлять меня по выходным у друзей нашей семьи. Он говорил мне, что это к лучшему, что он должен быть с Ма-Ма в больнице, но такой маленькой девочке, как я, вредно проводить так много времени в подобных местах. Мне хотелось ему верить, но сомнения таранили мой мозг со всех сторон. Я была стражем Ма-Ма, ее маленьким доктором. Не подвожу ли я ее, слушая его?
Впрочем, это не имело значения, потому что, в конце концов, я была послушной девочкой, делавшей то, что велит папа, даже если это означало одновременно предавать маму, даже если это означало плакать и позориться, как тогда дома у Элейн.