Вначале я провела выходные у подруги Ба-Ба, Ян А-И. Она была матерью младшего из двух мальчиков, с которыми я была вынуждена проводить время, когда все наши три семьи собирались вместе. Хотя мне нравился ее сын, ее саму я побаивалась. Они были очень похожи – у обоих были маленькие подбородки, придававшие их округлым лицам выражение любопытства. У матери и сына была очень смуглая кожа, словно их долго запекали в духовке. Сын Ян А-И был добряк добряком. Но Ма-Ма и Ба-Ба утверждали, что в Китае темные лица считаются дурным предзнаменованием, и как‑то раз обмолвились, что такая же темнота у Ян А-И и внутри. Я не понимала, что это означает, но все равно старалась держаться от нее подальше.
Муж Ян А-И не казался ни особенно хорошим, ни плохим, но он напоминал мне Лао Бая с его гибким подходом к морали. Он всегда делал то, что велела ему Ян А-И.
Насколько я помню, они тогда только‑только переехали в квартиру с двумя спальнями в Квинсе – то ли в Форест-Хилле, то ли в Элмхерсте: эти два района в моем сознании сливаются в один. Это была самая лучшая американская квартира, какую я видела не по телевизору, даже лучше квартиры Элейн. Кухня в ней соединялась с гостиной, так что у них была комната, способная вместить настоящий обеденный стол, вокруг которого стояли стулья из того же гарнитура. За пределами Китая я еще ни разу не видела собственными глазами такой красивой мебели.
Ян А-И забрала меня и привезла в свою красивую квартиру незадолго до ужина, и я провела немало времени перед едой, любуясь их обеденным гарнитуром. Из самого ужина мне запомнились всего три вещи. Во-первых, мне пришлось попросить вилку. Моя рука все еще напоминала хорошо накачанный мяч; я не могла пользоваться палочками несколько дней, а взять с собой пластиковый гибрид ложки с вилкой, который потихоньку умыкнула из больницы, забыла. Во-вторых, все, что лежало на тарелках, было коричневого цвета, и когда я сумела кое‑как поднести пищу ко рту, меня постигло жестокое разочарование: вся еда была одинаковой на вкус, соленой и жестко-резиновой, как пережаренные школьные обеды. Я с тоской вспомнила больничную еду и понадеялась, что, несмотря на мое отсутствие, Ма-Ма все же не забудет оставить для меня желе. В-третьих, меня полностью исключили из разговора за столом. Ян А-И и ее муж беседовали так, будто меня там вообще не было. Хотя их сын пару раз пытался заговорить со мной, он был слишком стеснителен и уже вкусил ненависти к родителям, свойственной детям на пороге отрочества, которую мне еще только предстояло познать. Мы с ним сидели на своей стороне стола, старательно жуя, жуя, жуя пересоленную еду, а взрослые все жужжали и нудели то об одном, то о другом. Только после ужина, когда я взялась мыть посуду, а сын Ян А-И ушел в свою комнату, она впервые обратилась ко мне.
– Ван Цянь, – сказала она без тени улыбки, – ты знаешь, что люди говорят, будто моя семья имеет низкий уровень дохода?
Я этого не знала. Даже не представляла, что люди могут так говорить о других. Но Ян А-И меня пугала, поэтому я кивнула.
– На самом деле всех нас называют малообеспеченными, всех друзей твоего отца, хотя в Китае мы жили очень хорошо.
Еще кивки.
– Но тебя и твоих родителей даже малообеспеченными назвать нельзя.
Еще один мой кивок, на сей раз более медленный.
– Потому что если считать, что в Америке у моей семьи низкий уровень дохода, то у вас вообще никакого дохода нет, – припечатала она.
Никто никогда не говорил мне ничего подобного. Я не сразу поняла, о чем она толкует, и потрясение несколько смягчило этот болезненный укол. Зато потом, когда я лежала на жестком диване в гостиной, заставляя себя уснуть, эти злые слова вернулись ко мне. Я не ощущала желания заплакать, как было дома у Элейн, потому что была слишком занята распутыванием загадки, которую задала мне Ян А-И. Что это означает – что у нас нет никакого дохода? Ба-Ба и Ма-Ма зарабатывали деньги. Я видела эти деньги. Я тоже зарабатывала какие‑то деньги. Мне это все не приснилось. Но я понимала, что Ян А-И зажиточнее нас. Достаточно было посмотреть на этот стол, на этот диван. К тому же Ма-Ма говорила мне, что они богаче нас потому, что Ян А-И нашла способ постоянно продлевать свою визу – чего по собственной тупости, как она сказала, не смог сделать Ба-Ба.
Вернувшись в то воскресенье домой, я сказала Ба-Ба, что хочу провести следующие выходные у кого‑нибудь другого.
– Почему? – удивился он. – У них такой красивый и дорогой дом. И наверняка тебя вкусно кормили.
Я не хотела говорить Ба-Ба, что у нас нет никакого дохода. Ему не нужно было это знать.
– Я не хочу быть в дорогом доме. Там было слишком грустно.
Ба-Ба не стал мучить меня вопросами, и его взгляд снова унесся куда‑то далеко, но в следующую пятницу из больницы меня забрала подруга Ма-Ма, Ву А-И.
Ву А-И была одной из новых подруг Ма-Ма, появившихся у нее после поступления в магистратуру. Она была не такой устрашающей, как Ян А-И, но тоже не особенно мне нравилась. В ней чувствовалась какая‑то поверхностность. Уже одна ее внешность напоминала мне о том, что говорила Ма-Ма еще пару лет назад: что женщина может быть прекрасна, не будучи красавицей, но не может быть красивой, не имея достоинства.
Когда Ву А-И приехала забрать меня из больницы, на ее лице было столько косметики, что она напомнила мне стюардессу в самолете, которым мы прилетели в Америку много лет назад. Не помню точно, во что она была одета, но это были вещички яркие, шелковистые и с логотипами, какие я видела в подземке на женщинах настолько высококлассных и элегантных, что они составляли резкий контраст с потускневшим граффити на грязном алюминии.
Ма-Ма при виде экстравагантного облика Ву А-И даже сползла чуть ниже на подушках, и в этот момент мне захотелось разодрать эти логотипы в клочья. На Ма-Ма была только белая больничная сорочка с мелким голубым узорчиком, как на той столешнице, которую мы нашли на обочине и приволокли в свою кухню. В тех местах, где на сорочке не было завязок, из просветов выглядывало голое тело, обработанные края ткани заворачивались, состаренные постоянными стирками.
Каждый раз, когда мне случалось бывать рядом с Ву А-И, она либо сама болтала о том, как хороша собой, либо требовала, чтобы собеседник подтвердил, что считает ее красавицей. Как‑то раз я спросила Ма-Ма, почему она дружит с женщиной, у которой на уме только одно. Ма-Ма ответила, что в глубине души Ву А-И очень добра, но мир научил ее определять свою ценность внешностью, сравнивая себя со всеми остальными женщинами и девушками. «Попробуй понять ее, вместо того чтобы осуждать, Цянь-Цянь, – сказала Ма-Ма. – Тебе повезло больше, чем ей, потому что у тебя есть не только внешность». Я старалась не забывать ее слова, но мне трудно было по-настоящему понять то, в чем я пока ничего не смыслила.
У Ву А-И была дочь, Фэн-Фэн, на два года младше меня. Я с разочарованием обнаружила, что мать успела заразить ее своей пустоголовостью. Когда Ма-Ма была здорова, она заставляла нас проводить время вместе, то и дело уговаривая меня быть «понимающей» и «милой». Но я не могла заставить себя со вниманием относиться к тому, о чем трещала Фэн. Как бы я ни принуждала себя полюбить ее, я неизменно приходила к одному и тому же выводу: Фэн – тупица. К тому же каждый раз, когда мы проходили мимо окна или стеклянной двери, Фэн на ходу поворачивала голову, следя глазами за собственным отражением до тех пор, пока оно не исчезало. Помимо нее, единственным человеком, которого я видела за этим занятием, была Ву А-И.
В первый вечер, когда я у нее осталась, Ву А-И готовила в кухне, а мы с Фэн стояли рядом, исполняя обязательную роль слушателей ее историй о красоте. Все эти истории я уже слышала, и не раз, но это не имело никакого значения.
– Ван Цянь, представляешь, когда Фэн-Фэн жила в Китае, одна моя подруга сказала ей кошмарную вещь – что она якобы не такая красивая, как я!
В первый же раз, слушая эту историю, я поняла, что Ву А-И хочет, чтобы я в ответ удивилась и оскорбилась, поэтому выдала ей требуемые эмоции, приоткрыв рот и негодующе сморщившись.
– Нет-нет, не переживай так, ничего страшного! Потому что… знаешь, что сказала Фэн-Фэн?
Я помотала головой, чего от меня и ждали.
– Это невероятно! Я не могу поверить, что она это сказала! Ей ведь тогда было всего пять лет!
Фэн к этому моменту уже сияла, как и во время предыдущих пересказов этой истории.
– Она сказала моей подруге, ты представляешь, она сказала: «Ты тоже не такая красивая, как моя ма-ма!»
После этого они обе залились смехом. Дуэт у них был хорошо срепетированный. Это смотрелось почти органично.
Вот тогда‑то я впервые пристально их разглядела. Лица обеих отличались тонкостью черт, но ни одна из них не была по-настоящему хорошенькой. Обеим недоставало доброты и серьезности, которые делали Ма-Ма прекрасной. Но Ву А-И тем не менее считала своим долгом неоднократно напоминать Фэн в тот вечер, что у ее матери глаза больше и красивее, чем у моей Ма-Ма. Но потом Ву А-И не упустила возможности и сказала, что глаза у Фэн и близко не такие большие и красивые, как ее собственные.
Глаза – главное мерило красоты в китайской культуре. Чем больше глаза – чем больше их сходство с глазами белых, – тем красивее женщина. И действительно, глазки у Фэн были такие маленькие, что я даже сомневалась в их кровном родстве с матерью. Только когда я училась в колледже, до меня дошло, что Ву А-И сделала пластическую операцию на веках – ту же самую, которую программа, заложенная в детстве Фэн, заставила ее пройти впоследствии. Фэн словно верила, что, иссекая плоть своих моновек, сможет выкопать и выбросить комплексы, которые мать запихивала в нее все эти годы.
Однако в тот момент, слушая, как Ву А-И ругает Фэн, я не могла не перенестись мысленно за наш собственный обеденный стол, за которым Ма-Ма и Ба-Ба с таким азартом разбирали по косточкам бесчисленные изъяны моей внешности. Это вызывало во мне желание полюбить Фэн – по-настоящему полюбить, не только потому что Ма-Ма мне приказала, а потому что у нас с ней действительно было нечто общее. Но товарищества, посеянного градом грубых, жестоких снарядов, которыми палили по нам уста родителей, было недостаточно, чтобы пустила корень настоящая дружба. Как бы я ни старалась – а ведь, видит бог, в те выходные я очень старалась, – мне не удалось закрыть глаза на то, что Фэн скучная. Это заставило меня задуматься: может быть, в формуле Ма-Ма не хватало одной составляющей? Может быть, даже в большей степени, чем достоинства, красота требовала внутреннего содержания?