Однажды мне случилось читать «Белого клыка» на лоджии (весна еще только перетекала в начало лета, и пока находиться там было вполне терпимо), и я увидела в окно Мэрилин. Она взбиралась на крыльцо, держа в пасти что‑то коричнево-белое, комкообразное. Ба-Ба готовил ужин, а Ма-Ма отключилась и дремала, что теперь происходило почти постоянно. Я потихоньку выбралась из комнаты и открыла двойные входные двери, за которыми сидела Мэрилин, дожидаясь меня на крыльце. Прямо перед ней лежал коричневый комок перьев с толстым белым брюшком. Мэрилин так и лучилась гордостью, когда я наклонилась, чтобы исследовать этот предмет. Потом я уставилась на нее, вспоминая параграфы прочитанных мною многочисленных книг по фелинологии – рассказы о кошках, которые приносили в подарок своим хозяевам умерщвленных птиц и мышей.
– Мэрилин! – Я шагнула мимо птички, своего четвертого подарка в Америке, подхватывая кошку на руки, радуясь неожиданному воссоединению. – Ты приберегла для меня воробья, хотя сама наверняка голодная!
Она заурчала, и я вместе с ней пошла в дом и по коридору в нашу комнату. В спальне по-прежнему дремала Ма-Ма, лежа на боку, обхватив руками талию, скрюченная, как креветка. Я опустила Мэрилин на кровать, и она трижды обернулась вокруг своей оси, прежде чем свернуться в шарик под локтем у Ма-Ма, урча и уткнувшись носом в собственный хвост.
Не желая оставлять Мэрилин одну, я забрала «Белого клыка» с лоджии, прежде чем вернуться в спальню, где забралась с книгой в постель. Должно быть, я придремала, потому что очнулась я от раскатов гнева Ба-Ба, сотрясавших комнату.
– Что эта грязная тварь делает в постели Ма-Ма?!
Я открыла глаза и увидела Ба-Ба, нависшего надо мной, держащего одной рукой Мэрилин, которая шипела, извивалась и выворачивалась, стремясь обрести свободу.
– Я… я ее впустила…
Я вскочила, чтобы перехватить кошку, но Ба-Ба вышел из комнаты, направляясь в кухню. Я погналась за ним, краем глаза заметив, что Ма-Ма теперь сидела в постели, обхватив руками живот.
К тому времени как я вбежала в кухню, Ба-Ба уже выбрасывал Мэрилин из открытого окна.
– Не-ет!
Время замедлилось, мой вопль растянулся в нем, но я подбежала к окну как раз вовремя, чтобы увидеть, как Мэрилин приземлилась на все четыре лапы и рванула прочь. Ба-Ба захлопнул окно так стремительно, что пришлось отдернуть руки, чтобы он не расплющил мне пальцы.
Он заговорил спокойным, тихим голосом, напугавшим меня сильнее всего.
– Эта кошка – дурной знак. Ни тин дон лэ ма?[96]
Я заставила себя кивнуть, но была не вполне уверена, что действительно это сделала.
– С нас и так несчастий довольно, не хватало еще, чтобы ты приносила новые. А теперь накрывай стол к ужину.
Мы ели в безмолвном напряжении. Не торопившееся садиться июньское солнце все еще освещало небо, сумеречные лучи просачивались в окно и окрашивали наш семейный застольный портрет в тона сепии. Жуя безвкусную пищу, я пыталась проглотить осознание, что моя учеба в лучшей школе никак не повлияет на невезение нашей семьи.
Глава 26Выпускной
На следующей неделе Ма-Ма вернулась в больницу Св. Винсента. Это случилось, когда я была в школе: Ма-Ма ощутила острую боль и позвонила врачу, который велел ей приезжать немедленно. Ба-Ба где‑то перехватил ее: на пересадочной станции метро в Манхэттене или, может быть, прямо в больнице. Я была на уроке – то ли на математике, то ли на английском, – как всегда сосредоточив внимание на грезах наяву, пока Ма-Ма снова протыкали иглами.
Ма-Ма снова заболела, и меня это опечалило, но не потрясло. Ба-Ба предостерегал меня, а я не слушала. Я видела Мэрилин после того инцидента несколько раз. Однако вместо того чтобы кормить ее, я делала вид, что она просто какая‑то незнакомая кошка на улице. Однажды утром она увязалась за мной и прошла три квартала до станции метро, и когда стало ясно, что она не отстанет, я схватила длинную ветку, упавшую с дерева, и замахнулась на нее.
– Ты – дурное предзнаменование! Убирайся!
С тех пор я ее не видела.
Но это уже не имело значения: было слишком поздно. Невезение, которое я внесла в дом, снова заразило Ма-Ма.
Тело Ма-Ма, как оказалось, не смогло приспособиться к бытию без желчного пузыря и половины печени. А еда на нашем столе была недостаточно здоровой, так что теперь у Ма-Ма появилась болезнь под названием «панкреатит». Я даже не подозревала о существовании поджелудочной железы, а теперь она разрушала мою жизнь.
Оказалось, что панкреатит – частое заболевание у алкоголиков, поэтому сменявшие друг друга медсестры и молодые врачи всегда задавали один и тот же вопрос о Ма-Ма. Я взяла на себя задачу информировать их всех о том, что у Ма-Ма очень-очень сильная аллергия на алкоголь.
Врачи велели полностью перестать кормить Ма-Ма. Вместо еды они подключали к ее венам мешки с прозрачной жидкостью. «Каждый такой мешок, – говорила Ма-Ма, указывая на жидкость, которая мерно капала из подвешенных пластиковых сосудов, – стоит четыреста долларов. Если каждый день на меня будут тратить по три таких мешка, это тысяча двести долларов!»
После трех дней на капельницах с этой дорогой водицей щеки Ма-Ма порозовели, отеки исчезли, и кожа утратила былую болезненность, ставшую привычной для нас обеих за годы, прожитые в Прекрасной стране.
– Вам нужно потреблять меньше натрия, – говорил один врач-кореец с сияющей улыбкой и в белом халате.
– Меньше жира. Ешьте естественную, здоровую пищу, – указывал другой врач, белый, но не тот хирург с танцующими руками и рублеными отрывистыми речами.
– Больше никаких консервов, – рекомендовал третий, с коричневой кожей и ореховыми глазами.
К тому времени как Ма-Ма собрала целый поднос советов, которые мы вряд ли могли себе позволить соблюдать, она провела в больнице почти неделю и выкачивала из капельниц – по ее собственным скрупулезным подсчетам – седьмую тысячу долларов в форме жидкого питания. Вены на локтевых сгибах и предплечьях у нее так были истыканы иглами, что капельницы снова пришлось ставить в стопы.
А еще это была неделя перед выпускным в начальной школе, пять дней, наполненных бесполезными, но дорогостоящими экскурсиями по музеям, кинотеатрам и ресторанам – все ради того, чтобы нашим учителям больше не приходилось тянуть постылую лямку, уча нас. Я пропустила их все, приходя в школу только тогда, когда у нас были запланированы репетиции торжественной церемонии, а потом ехала на метро в больницу.
На церемонию девочки должны были прийти в белых платьях, а мальчики – в белых рубашках и черных брюках. Мне казалось странным, что мы должны одеться так, словно собираемся пожениться, ради того, чтобы просто спеть со сцены какие‑то невнятные песенки. И это создавало проблему, поскольку у меня не было вообще никакой белой одежды. Я не носила платьев, предпочитая образ девчонки-сорванца, потому что нам было дешевле покупать отдельные предметы одежды на вырост, в которые я «врастала» в течение года. И мы почти никогда не покупали белое: оно было слишком маркое и имело склонность желтеть. Но у меня не было выбора: стоило надеть любой другой цвет – и я торчала бы комком грязи среди чистоты моих одноклассниц.
Одна из подруг Ма-Ма повела меня выбирать платье. Я не могу вспомнить, кто именно, но предпочитаю думать, что это была Лин А-И, хотя мы никогда не ходили по магазинам, когда я оставалась у нее по выходным. Эта женщина, кто бы она ни была, повела меня в Macy’s, в котором мы с Ма-Ма осмеливались заниматься только «витринным шопингом». Мы с ней поднялись на этаж дорогих платьев для девочек, и она велела выбрать то, которое мне понравится. Несметные ряды вешалок с кружавчиками и бантиками устрашали меня. В Америке мне еще никогда не приходилось делать такой роскошный и обременительный выбор. Большинство платьев были на тоненькую фигурку – наверное, рассчитанные на девочек, питавшихся нежирными, с пониженным содержанием натрия, совершенно натуральными продуктами, чьих матерей никогда не приходилось срочно везти в больницу, чтобы сажать на голодную диету, – но я сумела найти одно платье, которое хорошо село на мне и при этом не сделало меня похожей на многослойный торт на ножках. На кассе я выдала пару робких протестов, когда А-И протянула карточку, чтобы расплатиться. Мы с ней обе знали, что это притворство, что у Ма-Ма и Ба-Ба нет денег на легкомысленное одеяние маленькой невесты.
Ма-Ма снова выписали из больницы как раз перед моим выпускным торжеством. Но я не торопилась расслабляться: к тому времени я уже уяснила, что невезение просто так не уходит, хоть Мэрилин и ушла.
В день выпускного я заранее нашла свое место на площадке у школы, где мы должны были выстроиться в алфавитном порядке, перед тем как гуськом направиться в столовую, в которой убрали разделительные перегородки, чтобы все родители могли насладиться нашим нестройным хоровым выступлением. Я бормотала себе под нос свежевыученные тексты, когда на меня наткнулся мистер Кейн в очках, стекла которых потемнели под солнечными лучами. Он носил дорогие очки, которые защищали и от солнца, но когда они темнели лишь частично – например, сейчас в полуосвещенном школьном дворе или когда у нас в классе меняли лампы, и они поначалу светили слишком ярко, – он был похож на слепого.
– Цянь! Вот ты где! Я искал тебя всю неделю.
Я отреагировала робкой улыбкой. Чуть ли не больше всего остального я жаждала избавиться от мистера Кейна. Мои первые впечатления об учителе-мужчине – и к тому же белом мужчине – заставили меня всерьез тревожиться о том, как я буду справляться с жизнью в мире, где, по словам Ба-Ба, таким, как он, подвластно все. Мистер Кейн мастерски умел включать во мне один из двух режимов: либо дискомфорт, либо печаль. Он ни разу не сделал мне ничего откровенно плохого, так что эту особенность было трудно объяснить. Но он был, как заметил Ба-Ба после одного родительского собрания,