Охранник жестом попросил меня пройти через детекторы, и я, ступив в арку, затаила дыхание. Я не знала, на что проверяют детекторы – молилась только, чтобы у меня этого не было. Я позволила себе дышать только после того, как прошла их все. Механизм молчал, пока я принимала свой рюкзак с другого конца конвейера. Белые рисунки на нем, которые когда‑то казались такими взрослыми, теперь, под светом ламп средней школы, выглядели вопиюще ребяческими. Я усилием воли выпихнула эту мысль из головы, следуя за вереницей ребят в столовую. Всем шестиклассникам было сказано приходить на завтрак пораньше, и мне пришло в голову, что, в отличие от моего первого дня в школе № 124, сегодня я здесь не единственная никого не знаю. А самое приятное, теперь я говорила по-английски и понимала правила поведения. Здесь я уже не ворвусь по ошибке в мужской туалет.
На пути от поста охраны к столовой я замечала, как другие дети улыбаются друг другу стеснительными, беглыми улыбками: каждый из нас втайне молился, чтобы не оказаться единственным, кто не успеет завести друзей. У меня эту надежду отодвигал на второй план пустой желудок. Я взяла поднос при входе в столовую и вошла в маленькую отдельную зону, куда манил меня запах завтрака. Неделей раньше я получила по почте два буклета с талонами на бесплатное питание, оранжевыми для завтрака и красными для обеда. Я взяла оранжевый талон и протянула его невозмутимой белой женщине с сеточкой на волосах, которая, забрав его, выложила на мою тарелку две порции еды: еще горячие хашбрауны и омлет, ярко-желтый от сыра. При виде этого богатства мой рот наполнился слюной. Кормили здесь лучше, чем в школе № 124. Но, опять же, потому я и получила талоны. Ба-Ба объяснил мне, что я перехожу из школы, где почти все получали бесплатные обеды, в школу, где я могу оказаться единственной, кому они полагаются. У меня могут возникнуть из-за этого трудности, предостерег он, но я отмахнулась от его слов.
Однако, когда я увидела, что белая девочка, стоявшая за мной, протянула невозмутимой раздатчице пять долларов, стыд мурашками пополз по моим щиколоткам, потом по бедрам и животу, добравшись в итоге до лица. Я опустила голову, не отрывая взгляда от своего подноса, и с радостью отметила, что краска стыда быстро сошла на нет. Вернувшись в зал столовой, я увидела, что поддаваться голоду действительно было не лучшим решением. Другие ученики уже вовсю знакомились друг с другом, садились вместе, разговаривали и настороженно посмеивались. Но некоторые еще только входили в столовую с выражением неуверенности на лице. Еще не слишком поздно, сказала я себе. К тому же, возможно, эти другие дети уже были знакомы по начальной школе.
Вместо того чтобы вторгаться в сложившуюся компанию (я была для этого слишком стеснительна), я села за свободный стол одна, лицом к двери, заставив себя приступить к еде в самой дружелюбной, доброжелательной манере. Садясь, я обратила внимание, что даже мебель здесь была прочнее и красивее, чем все, к чему я когда‑либо прикасалась в школе № 124. И все равно я надеялась, что не начну учебу в этой школе как девочка, которая сидит за обеденным столом одна.
Как раз когда я сунула в рот вилку с большим куском хашбрауна, в столовую вошли одна за другой три девочки. Похоже, они не были знакомы друг с другом, и на их лицах был написан тот самый ужас, который ощущала я, глядя на столы, за которыми дети быстро налаживали приятельские отношения. Я одарила каждую из них самой теплой, самой дружелюбной улыбкой, только после этого осознав, что между зубами у меня выглядывали хашбраун с омлетом.
Похоже, девочкам не было до этого дела. Они подошли ко мне одна за другой. Первой была Глория, миниатюрная кантонка, напомнившая мне подружек из школы № 124. Потом представилась Элина, гибкая румынка, которая слегка сутулилась, из-за чего ее плечи как бы самую малость заворачивались внутрь – отражая стеснение, какое ощущала и я из-за собственного высокого роста. А последней была Мия, латиноамериканка с улыбкой настолько яркой, что ею можно было осветить всю потогонную мастерскую. Как выяснилось, все мы были в одном классе, все – из иммигрантских семей. И до конца года мы стали неразлучны.
Мия была говорлива. Она умела заставить себя слушать, но только в вопросах, которые действительно имели значение. Она была нашим нравственным стержнем, и ее верность и дружба еще долгие годы служили мне примером. Элина была лидером де-факто – улыбчивая и наделенная определенной харизмой, которой недоставало остальным из нашей четверки. К тому же она была единственной из нас, кому повезло иметь брата, поэтому умела разговаривать с мальчиками. Только мы, сестры-иммигрантки, могли проникнуть взглядом сквозь фасад ее сдержанности и раскусить самоуничижительные шутки про «румынскую цыганку». А Глория была миротворицей, старательной тихоней, подававшей голос только тогда, когда нужно было пойти на уступки и загладить вину. Она раздражала меня и напоминала Ба-Ба с его постоянными наставлениями о том, как азиаты должны вести себя в Америке. Мне потребовалось куда больше времени, чтобы разглядеть в ней артистические наклонности – она вечно напевала песни «Битлз» – и способность чувствовать незримую боль окружающих людей.
Тогда мне и в голову не приходило задуматься о том, кем в нашей компании была я сама. В ретроспективе очевидно, что я играла много разных ролей: мозгового центра, задиры, девчонки-сорванца.
Вместе с ними троими изучать новый мир, полный не только азиатов, но и белых, и чернокожих, и латиноамериканцев, было уже не так страшно.
В школе-лаборатории мне впервые стало не скучно учиться. Предметы радовали разнообразием. Вместо того чтобы учить нас только спрягать глаголы или заставлять переводить с английского на испанский и наоборот, сеньора Торрес, миниатюрное живое воплощение бодрости духа, запланировала поход в ближайший испанский ресторан и выдала нам список слов, необходимых, чтобы сделать заказ по меню. Мы сможем заказывать блюда только по-испански, предупредила она, поэтому лучше выучить, как заказать желаемое, потому что придется есть именно то, что нам подадут.
Наша учительница по гуманитарным наукам напомнила мне мисс Пон. Белая, небольшого роста, миз Ротштайн носила короткую стрижку, а ее глаза искрились вниманием даже тогда, когда говорили ученики, а не она сама. Она задавала читать самые разные книги и при обсуждении обращала наше внимание не только на события, но и на их причины и значение. Вместо того чтобы просто дать нам посмотреть экранизацию книги, которую было задано прочесть, миз Ротштайн учила нас задавать вопросы – ей, друг другу, самим себе.
Как мисс Пон принесла в мою жизнь «Паутину Шарлотты», так миз Ротштайн подарила мне «Посвященного» – роман-антиутопию, в котором общество существовало без боли и борьбы. Его главным героем был двенадцатилетний мальчик Джонас, оказавшийся носителем уникального дара и бремени воспоминаний о прежних, более болезненных, более эмоциональных временах. Джонас был еще одной составляющей моей новой жизни, что позволяло мне чувствовать себя не такой одинокой. Размышления Джонаса о том, что он помнил и видел слишком многое, помогли обрести голос моим собственным чувствам. Я задерживалась на отдельных абзацах и фразах, многократно читая, перечитывая и повторяя их про себя. Многие слова из этой книги послужили мне талисманами, впервые вызвавшими к жизни и показавшими самые сокровенные глубины моих обид, моих радостей, моего одиночества.
Дома все становилось только хуже. Ма-Ма и Ба-Ба редко разговаривали. Мы жили двумя крайностями – либо молчание, либо вопли. Единственным плюсом было то, что приносящие дискомфорт звуки больше не доносились из их постели посреди ночи, так что мне не приходилось засыпать, зажимая уши. Ма-Ма по-прежнему не откровенничала со мной, как это было до операции. Время от времени она пропускала ужин, а иногда весь субботний день проводила у своей новой подруги на Лонг-Айленде, с которой я еще не была знакома. Я не знала, как мне заново завоевать доверие Ма-Ма после того, как подвела ее, и тишина дома, некогда наполненного словами, душила меня.
Однако пронырливость моя никуда не делась, и из того, что говорилось и о чем умалчивалось, я уловила две вещи: Ма-Ма злилась, потому что Ба-Ба купил машину, ничего ей не сказав, и теперь требовала, чтобы он согласился на то, что хотела она. Она была убеждена, что нашла способ выручить нас из нашей ситуации, но Ба-Ба возражал. «Это единственный вариант, при котором она сможет учиться в колледже!» – кричала Ма-Ма, когда думала, что я не слышу, а иногда прямо через мою голову за столом в кухне, и наши соседи торопливо разбегались по своим закуткам.
Обычно Ба-Ба ничего на это не отвечал, но однажды упомянул, что порой белые люди из правительства используют иммигрантов, чтобы выиграть выборы, и в прошлом они раздавали грин-карты. У меня не было возможности узнать подробности, но эта идея банным листом пристала к мембранам моего мозга.
Впрочем, был и второй положительный момент: поскольку Ма-Ма злилась на Ба-Ба за покупку машины, она решила воспользоваться ею, чтобы научиться водить. Ба-Ба это пришлось не по вкусу. Что, если она ее разобьет? – кричал он. Машина была его «деткой» – в большей степени, чем я, как мне казалось. Большую часть вечеров после ужина он уходил на улицу и вытирал всю ее сперва мокрым полотенцем, потом сухим. Это была большая жертва: на каждого из нас приходилось только по одному полотенцу.
Дважды машина подвергалась ночным нападениям. В первый раз взломщик забрал радиоприемник и некоторые другие детали, о существовании которых я и не подозревала. Ба-Ба тут же отогнал ее в ближайший сервис, словно она была ребенком с распухшей рукой, которого нужно срочно везти в больницу. Меньше чем через неделю она была как новенькая. Потом Ба-Ба купил специальную палку, которая блокировала руль. Теперь, чтобы управлять машиной, вначале нужно было снять палку – иначе она разбила бы окно. Палка была никому не известного бренда, самая дешевая и маленькая из всего ассортимента, и к рулю неизменно крепилась с трудом.