Когда вошел он, все ресторанное пространство с разношерстной публикой, с озабоченными собственной выгодой официантами, с золотыми драконами и иероглифами, с китайскими фонариками и сизым папиросным дымом свернулось и, как в гигантскую воронку, устремилось в него.
Он был в темно-синем, почти черном капитанском кителе и в восхитительно кремовой рубашке… Я не могу спокойно видеть эти морские рубашки, напоминающие мне мои любимые чайные розы. Ох, знали бы капитаны, за что я их люблю!
Рядом с ним были еще двое капитанов, но поначалу я их просто не увидела.
Он остановился в расписных красных дверях и посмотрел в зал с таким видом, словно хотел сказать: «Ну что, заждались? Вот он я! А вы не верили, что я приду!» Головы всех сидящих, словно по команде, повернулись в его сторону.
Скупым движением руки он подозвал метрдотеля, грузного, представительного мужчину, который уже сам, без зова, трусил к нему, лавируя между столиками со слоновьей грацией.
Отдав необходимые распоряжения, рыжий капитан, прищурившись, оглядел зал с видом охотника, высматривающего дичь в собственных угодьях. Дойдя взглядом до нас с Татьяной, он удовлетворенно кивнул и, как мне показалось, еле заметно улыбнулся в мой адрес.
Было уже часов девять, и все столики в ресторане были заняты, но для рыжего капитана тут же вынесли свободный и поставили около низенькой эстрады, где оркестранты, не переставая играть, косились на нового посетителя и обменивались многозначительными взглядами.
Однако капитану не понравилось местоположение столика, и он заставил перенести его таким образом, что он оказался рядом с нашим.
Только после этого капитан, сверкнув новым орденом Ленина на кителе, прошел через весь зал, но не к приготовленному для него столику, а к оркестрантам, и что-то зашептал в ухо совершенно лысому коротышке скрипачу, на что тот несколько раз согласно, с пониманием, кивнул. Капитан что-то незаметно сунул ему в карман и сел за свой столик, который наш официант Сережа уже уставлял целой батареей бутылок.
И только тут я заметила, что рядом с рыжим еще два капитана. Один атлетического сложения черноволосый красавец со сладкими греческими глазами и другой, симпатичный, неторопливый, больше похожий на инженера или ученого, как впоследствии и оказалось.
На кителях у обоих также сверкали новенькие ордена. Кажется, они назывались орденами Трудового Красного Знамени. Там сверху был такой флажок, а в середине — золотые серп и молот. Впрочем, может быть, я что-то путаю.
Надо сказать, что за последний год это был первый мужчина, на которого я посмотрела с интересом. Когда завязались наши жутковатые отношения с Наркомом, то, естественно, он занимал все мое воображение без остатка, но, если б даже мне кто-нибудь и понравился, я все равно боялась бы лишний раз взглянуть на него. На другой же день это стало бы известно Наркому.
Много позже я поняла, что это просто особенность моей натуры: я никогда не искала других приключений, пока находилась в близких отношениях с кем-то. Даже если эти отношения уже пошли на убыль. Было, правда, исключение, но до сих пор у меня от него неприятный осадок…
Музыканты заиграли «Одесский порт», очень модную в ту пору песенку. Рыжий благосклонно кивнул скрипачу, и тот неожиданным баском запел. В том месте, где должны быть слова «Мне бить китов у кромки льдов, рыбьим жиром детей обеспечивать…» он пропел «Им бить китов» и сделал подбородком в сторону капитанов.
Когда песня кончилась, капитаны поднялись и направились к нашему столику. Разумеется, впереди был рыжий.
— Китобои! Орденоносцы! — воскликнул он на весь зал. — Если вы сейчас же не познакомите меня с самой красивой девушкой города Москвы и ее прекрасной подругой, я буду считать свой праздник омраченным, а вас перестану называть друзьями.
Говоря это, он смотрел на меня в упор.
— Девушки, — выступил вперед похожий на ученого, — разрешите вам представить самого знаменитого китобоя планеты, капитана-гарпунера Сидора… Тьфу ты, черт! То есть Александра Дровяка!
— Бедные киты… — шепнула Татьяна.
— Очень приятно, — церемонно сказала я, протягивая руку, которую рыжий с жадностью схватил и начал больно тискать в своей жесткой ладони, — Маша. А это моя подруга Татьяна.
— Девчонки, — сказал рыжий, не отпуская моей руки, — мы сейчас из Кремля. Там нас награждали! Давайте отпразднуем это вместе! Не каждый день ордена дают! Правильно, Люсик? — спросил он у интеллигентного, которого, как это позже выяснилось, на самом деле звали Леня.
И, не особенно дожидаясь ответа, он скомандовал друзьям:
— Вира помалу!
Мы не успели понять, в чем дело, как столик наш со всем, что было на нем, поднялся в воздух, торжественно перелетел к их столику и слился с ним, укрывшись одной скатертью. Мы испугались, что нас тоже будут переносить на руках, и перешли за их столик сами. При этом кто-то из приятелей тихонько присвистнул. Я была в маминых танкетках на высоченных каблуках, и Александр едва доставал мне макушкой до носа. Его это нисколько не смутило, он галантно отвел меня к объединенному столу и ловко подставил перенесенный кем-то из ребят стул.
Метрдотель возник было в дверях, но Александр послал ему особенный взгляд, и тот успокоился.
Тотчас за столом появилось еще шампанское, гора шоколада, огромный букет багрово-красных роз, и началось…
Выяснилось, что у Сидора — так все почему-то звали Александра — тройной праздник. Во-первых, он добыл своего 350-го кита, что является абсолютным рекордом среди гарпунеров страны, а может быть, и всего мира, во-вторых, его за это наградили, а в-третьих, у него сегодня день рождения. За это и выпили.
Оркестр тем временем играл песню об Одессе, которую голосом Утесова пел скрипач. Между прочим, очень похоже. Кстати, оркестр весь вечер пел одесские, в том числе и блатные, песни. Или это были песни о моряках и рыбаках. Когда кто-то из публики пытался прорваться к эстраде, чтобы изменить репертуар, наши китобои вставали грудью, и сладкие, как черный виноград, глаза третьего моряка Егора, которого друзья почему-то называли просто Чоем или Великим Чоем, становились горькими, как маслины. Искатели музыкального разнообразия благоразумно отступали.
Татьяне понравился именно он. Это она мне сказала в туалете, когда мы выскочили туда «почистить перышки».
Сидор — так я вслед за всеми стала называть Александра — все время приглашал меня танцевать, даже если музыка была не слишком подходящая для этого. Танцуя, он прижимал меня к себе стальными руками, и я все время коленом — из-за нашей разницы в росте — чувствовала, как он возбужден. Принимая во внимание, что у меня не было мужчины больше четырех месяцев, можно догадаться, как это действовало на меня.
Татьяна танцевала с Егором. Разница в росте у них была противоположной, но, судя по их лицам — ее разгоряченному, а его смущенному, — между ними тоже происходило что-то похожее.
Во время одного танца, чтобы хоть как-то отвлечься от искушения, я спросила у Сидора, почему друзья его так зовут, и он рассказал мне забавную историю…
Они учились в мореходке и, как и положено нормальным студентам, отчаянно бражничали. И вот в одно прекрасное утро, когда вся веселая компания в жутком похмелье лежала вповалку у кого-то на даче и оглашала окрестности десятой станции Большого Фонтана стонами и жалобами на судьбу, явился он и приволок целый ящик яблочного сидра. С тех пор к нему и прилипла эта кличка. Буква «о» в ней появилась для благозвучия.
Естественно, такое поведение моряков привлекло к ним внимание всего зала. А если к ним, то и к нам. Мы пользовались невероятным успехом. В дальнем углу, в полумраке сидела холостяцкая компания грузин, которые были чуть постарше наших морячков, — они не сводили с нас глаз. В конце концов они прислали за наш столик с Сережей две бутылки шампанского.
Егор страшно вспылил и собрался пойти бить морду, но Сидор остановил его, сказав, что «сделает» их другим способом. Он пошептался о чем-то с Сережей, тот скрылся за своей занавеской и вскоре продефилировал оттуда через весь зал с подносом, на котором было не менее полудюжины шампанского.
А потом мы с удовлетворением наблюдали, как раздувались щеки, сверкали глаза и дергались усы за грузинским столиком.
Сидору этого показалось мало, он подошел к скрипачу и что-то ему сказал. Скрипач кивнул и объявил, перекрикивая гул возбужденных голосов:
— А сейчас мы для наших гостей из солнечной Грузии исполняем грузинскую народную песню «Сулико». В этой песне поется о несчастной любви…
Кто-то из грузин вскочил и схватился за то место, где у него должен был висеть кинжал, но его товарищи в шесть рук осадили его.
Вскоре грузинская опасность чудесным образом рассосалась. Взглянув украдкой в их сторону, я увидела, что их столик пуст.
Потом мы поехали кататься по Москве на такси, сразу на двух машинах. Сперва, конечно, на смотровую площадку около высотного здания МГУ. Там я вдруг почувствовала себя страшно одинокой. Одиночество мое было вдвойне горьким оттого, что я не могла никому ничего рассказать.
Я вдруг поняла, что Нарком был для меня больше чем страх, больше чем удивление, больше чем страсть, что никто его не знал лучше меня. Его вообще не знали и потому ненавидели. И всю эту людскую ненависть к нему я вдруг всем своим существом почувствовала на себе, словно она, отражаясь от него, попадала в меня. Тяжелая, безысходная тоска навалилась на меня, и я заревела…
Танька — дура — решила, что это пьяная истерика, и стала уговаривать меня, как ребенка из школы для умственно отсталых детей… Я жутко разозлилась и набросилась на нее с кулаками, чего не было уже с пятого класса, когда она вздумала что-то очень остроумное сказать в адрес Лехи.
Насчет кулаков — это, конечно, сказано для красного словца. Я лупцевала ее ладонями по спине и по ядреной упругой заднице, а она, стерва, с кокетливым смехом уворачивалась и звала на помощь Егора. За этой возней я как-то забыла о своем одиночестве, и слезы высохли в моих глазах.