— С арго на арго, с арго на медицинскую латынь или на обиходный язык. Допускаю, что арго парижских клошаров вы не знаете, тогда переведите на любой из двух оставшихся.
— Пенис и влагалище из одного гнезда, — перевела я.
— А где же поэзия? — удивился Монтан. — Тут же явно записано стихами. Пожалуйста, прочтите, как это звучит по- русски.
Я прочла.
Он несколько раз со вкусом повторил последнее слово первой строчки.
— Очень, очень поэтично звучит! — воскликнул он, прищелкивая пальцами. — Вы знаете, что в молодости я жил в рабочем квартале. Там то же самое писали на стенах. Только по-французски… — засмеялся он.
Монтан поднял голову к потолку. Он был весь в расплывшихся черных точках, посреди которых торчали обугленные спички.
— И это мы делали. Это называлось «пролетарский салют».
— А как это делается? — спросила я. Мне давно не давала покоя эта загадка.
— Вы действительно не знаете? — усомнился Ив.
— Честное слово.
Он достал из кармана пальто спички и посмотрел через перила вверх и вниз, не идет ли кто. Потом извлек из коробка спичку, поплевал на стену в том месте, где начиналась побелка, и соскреб на деревянный кончик увесистый комочек размокшего мела. Потом приложил спичку головкой к полоске серы на спичечном коробке и одним движением, чиркнув головкой по сере, подбросил спичку к потолку. Спичка прилипла меловым комочком к потолку. Это произошло так быстро, что спичечная головка вспыхнула и разгорелась только под потолком. Спичка живо занялась, пространство вокруг нее моментально покрылось копотью. Сгорая, спичка изогнулась наподобие рыболовного крючка и так и застыла.
— Пролетарский салют! — сказал очень довольный собою Ив Монтан. — Это не всегда получается. Сегодня фортуна смотрит на нас!
Войдя в квартиру, он со свойственной ему импульсивностью, даже не раздеваясь, прошел в гостиную и, оглядевшись, пощелкал пальцами от восхищения.
— Я так и думал, так и думал…
— Что?
— Что эта матръёшка благородного происхождения… — улыбнулся он. — Кто ваши родители?
— Они были врачами.
— Были? — уточнил он.
— Да, их нет…
— А дедушка, который пил чай из русского стакана с подстаканником?
— Он тоже был врач.
Он подошел ко мне и, энергично потерев руки и подув на них, спросил:
— Я могу раздеть эту матръёшку?
— Конечно… — улыбнулась я.
— Вы думаете, ей это будет приятно? — спросил он, пристально глядя мне в глаза.
— Думаю, да… — сказала я и, подумав, добавила, как тогда в «Национале»: — Ведь она для этого и создана…
Как и тогда, он протянул ко мне руки и тут же отдернул, взглянув на меня с последним вопросом. Я слегка прикрыла глаза…
Он осторожно отстегнул огромную декоративную бронзовую булавку, которой была заколота шаль, положил ее на стол и, взяв за кончик, отвернул конец шали, потом шагнул ко мне почти вплотную, завел руки мне за спину, перехватил кончик и полностью развернул шаль. Потом он, не спуская с меня глаз, аккуратно свернул шаль и, поднеся к лицу, глубоко вздохнул, закрывая от блаженства глаза…
— О, мой Бог! — простонал он.
Шаль пахла морозом и духами «Ландыш серебристый».
Положив шаль на стул, он, запустив кончики пальцев под отворот шубки, нащупал скрытые пуговицы и не спеша одну за другой расстегнул их. Когда полы шубки разошлись, он слегка отодвинулся и восхищенно покачал головой, прошептав:
— Черт меня возьми! Это каждый раз так внезапно…
«Что он там такого увидел?» — подумала я.
Он зашел сзади, и шубка нечувствительно соскользнула с моих плеч. Я стояла не шелохнувшись. На какое-то мгновение он задержался за моей спиной, а когда появился передо мной, то был уже без пальто.
Я и опомниться не успела, как, опустившись на одно колено, он отстегнул кнопку ботика и, слегка придерживая мою ногу за щиколотку, приподнял ее, вернее, предложил мне ее приподнять и стянул ботик вместе с замшевой лодочкой на высоченном каблуке. Чтобы не потерять равновесие, я оперлась рукой на его плечо.
Поставив мою ногу на пол, он вытащил туфлю из ботика. Потом он снова взял меня за щиколотку. Я почувствовала, какие у него горячие руки. Погладив ступню, он ловко надел на нее туфлю.
Вторую ногу ждала точно такая операция. Только поставив уже обутую ногу на пол, он медленно провел рукой от щиколотки вверх по икре до самой подколенной чашечки.
Я невольно сжала его плечо. Он посмотрел на меня снизу вверх, сильно наморщив лоб, и прошептал:
— Я знал, что русские женщины прекрасны, но даже не представлял, что настолько…
Он легко поднялся и, робко протянув руку к пуговице моего официального, правда, очень сильно приталенного пиджака вопросительно посмотрел на меня…
Все-таки он был великим актером. На меня никогда еще не смотрели столь красноречиво. В этом взгляде было и удивление, и восторг, и вопрос, и просьба. Мне предстояло ответить на все сразу.
Но что я могла ответить, если от его руки, скользнувшей по моей ноге, сладкая дрожь пробежала по всему телу и закружилась голова, как от глубокой затяжки сигаретой. «Что ты делаешь, дура?» — расслабленно подумала я. Где-то далеко прозвучал зловещий голос Евгения Кондратьевича: «Ему что? Он споет и уедет, а тебе тут оставаться с нами…» «А-а! Черт с ними со всеми…» — решила я.
Но он ждал ответа на все свои вопросы…
— А если придет шофер? — хриплым голосом спросила я.
— Мы ему не откроем… — сказал он, медленно расстегивая первую пуговицу.
— Это очень рискованно… — сказала я не столько для того, чтобы его предостеречь, сколько для того, чтобы поддразнить.
— Я же француз. Какая любовь без риска? — шевельнув тонкими ноздрями, произнес он своим волшебным полушепотом, которым очаровывал концертные залы, и прикоснулся ко второй пуговице…
Никогда ни до ни после я не испытывала ничего подобного. Он был безумно пластичен. Его руки были божественно медлительны, расторопны и умны одновременно. Из его пальцев истекала в меня какая-то волшебная энергия.
Я не знала более обаятельного мужчины в те моменты, когда они забывают обо всем, кроме своей страсти. Никто и никогда, кроме него, не относился к моему телу с таким мистическим поклонением и религиозным восторгом, словно оно было ниспослано ему в дар непосредственно Богом, без моего участия.
В какое-то мгновение мне показалось это обидным, но потом я вдруг поняла, что моя грудь, живот, бедра, каждая часть моего тела — это вся я, вернее, мы со всем нашим крошечным прошлым, с шутками и тайнами, со всем нашим несбыточным будущим… Он не отделял меня от моего тела, как делали многие, почти все…
То, что происходило, было похоже на какой-то утонченный фантастический танец. С необычайной легкостью он извлекал из меня самые сокровенные, самые утонченные звуки любви. И я упивалась ими в полной тишине, забыв обо всем на свете. Ни стона, ни вскрика не вырвалось из меня. Мне хотелось петь… И я лежала, плотно сомкнув веки и губы, чтобы не выпустить из себя эту восхитительную музыку.
И по тому, как чудесно мы с ним совпадали, я поняла, что он слышит ту же мелодию…
Когда мы оделись, оказалось, что прошло всего полчаса, которые показались мне целой жизнью…
— Я же хотела предложить вам чашечку кофе! — воскликнула я, медленно возвращаясь к действительности.
Потом мы пили кофе, и его взгляд опять так много выражал…
Потом я спохватилась, достала из комода недостающие деньги и положила перед ним на стол. Мне отчего-то было страшно неловко это делать.
Он же, напротив, очень мило, как сделал бы это и до всего, поблагодарил меня и, достав из кармана крокодиловый бумажник, вытряхнул из него всю разномастную валюту.
— Я надеюсь, этого хватит?.. — вопросительно улыбнулся он.
Вся кровь, которая была во мне, бросилась в лицо.
— Нет, нет… Зачем?.. Не надо! — залепетала я, отпихивая от себя валюту, как заведующая секцией недавно в магазине.
— Но почему нет? — искренне удивился он.
— Это подарок… — пробормотала я и смутилась еще больше.
— Нет, нет, — решительно сказал он и, собрав со стола валюту, бросил ее в ящик комода, откуда я извлекла советские деньги. Задвинул ящик, повернул ключ и, покачав головой, добавил: — Нет! Это было бы слишком по-русски. Как у Достоевского в романе «Идиот». — И, резко сменив тон, спросил: — Вы любите Достоевского?
— Да, — ответила я.
— Какой роман больше?
— «Братья Карамазовы».
— Не читал… — Он с сожалением пожал плечами. — У нас все читают «Идиота».
Когда мы вышли из подъезда, то вплотную за нашим «ЗИМом» стояла «Победа». Впереди, рядом с водителем, сидел мужчина в шапке пирожком. Мне показалось, что это Евгений Кондратьевич. Увидев, что я смотрю на него, он демонстративно отвернулся.
Эта машина ездила за нами целый день. Я так и не смогла увидеть, кто же там сидел рядом с водителем.
В тот же вечер, докладывая Евгению Кондратьевичу по телефону о том, как прошел день, я почувствовала ка- кую-то особенную тишину, с которой он меня слушал, и как бы вскользь, будто не придавая этому особого значения, сказала, что Ив Монтан побывал у меня.
Я сказала, что случайно увидела в магазине дедушкин подстаканник и упросила Ива Монтана съездить со мной за деньгами. А тут, как назло, обеденный перерыв подвернулся. Я предложила гостю кофе…
— Вам продолжают оказывать очень высокое доверие, — прошипел он в ответ, — но если вы его снова не оправдаете, вас ничего не спасет, даже ваш дедушка. — И повесил трубку.
«Слава Богу, обошлось…» — подумала я с облегчением. Как же я ошибалась…
Ив Монтан, очевидно, тоже до конца держался этой версии, хотя вряд ли ему задавали вопросы на эту тему.
Как ни странно, но эта мимолетная встреча оказала на меня огромное влияние.
В 1956-м, после событий в Будапеште, Монтан еще верил, что так надо, и, когда в августе 1968-го, после известных событий в Праге, Ив Монтан на весь мир заявил о своем выходе из Коммунистической партии Франции, я невольно задумалась о том, что происходит в нашей стране и в мире, и впервые усомнилась в правильности наших социалистических догм. Он невольно открыл мне глаза. До этого я их просто отводила от действительности…