—Я знаю — мы не увидимся…— дрожащим голосом сказала я.
—Это неправильно так думать.— Он положил горячую руку на мое плечо.— Я непременно найду формальный по вод приехать сюда. В крайнем случае, приеду в качестве туриста. Тем более не нужно раздражать моих «друзей», что бы они не мешали моему возвращению…
Он быстро оделся и, поцеловав меня на прощание, вышел из квартиры.
Мы встречались почти каждый день. Или я его выкрадывала из Дома журналистов через черный ход, или он прибегал к помощи Геры, семейная жизнь которого за этот месяц серьезно пошатнулась.
Далеко не в первые дни я узнала, почему Серж, Гера и еще несколько человек называли его принцем. Он рассказал о своем происхождении. Показал фотографии своих монарших родственников, своего дома, конюшни, яхты. Я поняла, что он не то чтобы стесняется своего происхождения, но считает его каким-то несправедливым.
Он был твердо убежден, что социализм, отменивший не равенство по рождению,— это будущее человечества. Он не мог не признавать, что пока социализм несовершенен, но горячо верил в то, что когда социализм разовьется и победит на всей земле, то у каждого будет и своя машина, и хороший дом, и яхта, если он того пожелает…
—И собственная конюшня породистых лошадей?— спросила я.
—Нет,— печально покачал головой Принц.— На всех породистых лошадей не хватит.— И тут же нашелся:— Но ведь и не все их любят. И потом, их дорого содержать… Так что лошади будут только у тех, кто их очень сильно любит.
Я не считаю нужным и даже возможным описывать наши встречи. Толстой сказал: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
Только одна особенность была в нашем счастье, отличающая его от счастья других. Оно с каждым днем уменьшалось, как шагреневая кожа. Я с ужасом считала фатально убывающие дни.
Он успокаивал меня, но от его слов мне становилось только хуже. Я понимала, что всю остальную жизнь мне придется обходиться без этих слов.
Он был совершенно убежден, что мы не только встретимся, но и соединимся, что впереди у нас бескрайняя счастливая жизнь. Он рассказывал, как увезет меня отсюда, если не найдет достойную работу в СССР.
Восхищаясь моими моделями, он говорил, что откроет для меня где-нибудь в самом центре Европы модное ателье, при котором будет магазин. Он ни секунды не сомневался в том, что через несколько лет мое имя будет известно не меньше, чем имена Коко Шанель или Тэда Лапидуса.
Он совершенно искренне верил в то, что говорил. Он был уверен, что все у него получится, как получалось до сих пор. Вот только бы мама была здорова.
Мое же неверие основывалось только на интуиции.
Чем ближе был день его отъезда, тем горше и отчаяннее были наши встречи. Мы выкраивали У судьбы каждую минуту. И, как назло, в последние дни на него свалилась гора хлопот. Он должен был закончить все начатые и уже обещанные материалы, ввести в курс дела своего преемника, познакомить его с Москвой и со всеми нужными людьми.
Необходимо было придумать систему нашей связи. О том, чтоб посылать письма обычной почтой, и разговора не было. В посольство его страны я тоже не могла относить письма. Своему преемнику, которого он знал еще с Сорбонны, он полностью доверял, но встречаться с ним — означало подвергать ненужному риску и меня и его, потому что за новеньким будут смотреть не в четыре, а в восемь глаз. И так будет до тех пор, пока он, как и Принц, не зарекомендует себя верным другом СССР. А на это могли уйти годы.
Наконец мы решили, что я буду отдавать свои письма Гере, тот их будет каким-то образом передавать преемнику Принца, а тот пересылать через дипломатическую почту Принцу. Его письма будут проделывать точно такой же путь, только в обратном порядке.
За три дня до отъезда Принца мы вдвоем отправились на электричке в Алабино. Ведь он с того дня ни разу там не был и не мог уехать, не попрощавшись с Петей и Алмазом.
Кроме нас, в вагоне ехала только бригада каких-то ремонтных рабочих в спецовках. Они сидели все вместе и всю дорогу резались в карты, положив на колени между собой какой-то жестяной дорожный знак При этом они деликатно матерились вполголоса и, воровато поглядывая на нас, покуривали, держа папироски в рукаве. Окошко над ними было приоткрыто, и дым вытягивало на улицу.
Мы забились в угол на двухместное сиденье подальше от веселой компании. Принц всю дорогу храбрился, пытался шутить, но я видела, что он грустен.
—Ты знаешь, когда я тебя полюбил?— спросил он.
—Нет, но догадываюсь… Наверное, когда я пришла в пивной бар?
—Нет.— Он помотал головой.— Раньше.
—Когда я сняла косынку на дороге?
—Нет, еще раньше,— засмеялся он.
Мы говорили по-русски, чтобы не привлекать к себе внимания. В крайнем случае Принца можно было выдать за эстонца. Кто разберется, решила я, эстонский это акцент или какой-нибудь другой. Особенно издалека.
—Неужели тогда, когда я записывала телефон на седле?— с возмущением спросила я.
—Нет. Тогда я тебя полюбил еще больше…
—Ну, тогда я не знаю.
—Я полюбил тебя с самого первого взгляда, когда ты только показалась из-за поворота на дороге.
—Как же ты меня разглядел под этой клеенкой?
—Я увидел твой силуэт. Ты была в Третьяковской галерее?
—Конечно, была…— удивилась я вопросу.
—Конечно, была!— воскликнул он.— Я дурак, что спросил.— Ты помнишь картину Кустодиева «Красавица»?— Он сделал ударение на букве «и».
—Помню.
—У тебя был такой силуэт, как на этой картине…
—Оказывается, у меня есть соперница?
—Нет! Это у меня есть соперник! Кустодиев рисовал картину с тебя.
—А ты посмотрел на табличку под картиной? Там указано, когда она написана. Тогда меня еще и на свете не было, а моей маме было всего семь лет.
—Тогда он рисовал ее с твоей бабушки! Ты же говорила, что очень похожа на нее.
—А вот это не исключено… Хотя нет. Бабушка к тому времени, когда была написана картина, вышла замуж за дедушку и не могла позировать в обнаженном виде. А вообще то ты прав. Самой мне это не приходило в голову, но сейчас я вспоминаю бабушкины фотографии, и действительно есть что-то общее… Неужели тебе всегда нравились такие большие женщины? Странный вкус для человека твоего происхождения и утонченного европейского воспитания.
—Происхождение вашего Питера Первого было более высокое, чем мое, а он полюбил простую женщину, которая стала царицей Екатериной Первой. Она была очень крупная женщина.
—Так он же воспитывался в дремучей России, а ты в Сорбонне…
—Это не имеет большого значения. Я все время любил русских женщин.
—Где же ты их видел?— насторожилась я.
—На картинах. Я очень любил русское искусство и русских женщин. Но когда увидел их в Москве, немножко разочаровался… Они были не совсем похожи на тех, кого я любил…
—Нужно было интересоваться современным искусством,— усмехнулась я.
—И когда я только увидел твой силуэт и то, как ты оглянулась, я подумал, что вот первая русская женщина, которую я встретил. Наверное, они водятся только на лесных дорогах…— Он засмеялся.— А когда ты полюбила меня?
—Я полюбила тебя значительно позже,— серьезно сказала я.— Минут через пять после тебя. Когда ты слез с коня и снял кепку. А до этого я тебя немножко боялась и злилась на твою тупость…
—Да, я был большой болван,— с удовольствием вспомнил Принц.
ИАлмаз был в этот день грустный. Он понял, что Принц приехал с ним прощаться. Он смотрел на меня своими темно — фиолетовыми бездонными глазами, и мне чудился в них укор, словно он безмолвно кричал мне: «Да сделай ты хоть что-нибудь! Разве ты не понимаешь, что он уезжает навсегда!»
«Я понимаю,— отвечала я ему тоже одними глазами.— Но сделать ничего нельзя…»
Мы проехались немного на нем вдвоем, как в тот раз, по той же лесной дороге. И Алмаз все время с укоризной оглядывался на меня.
Принц не стал переодеваться в треники. Но кепочку восьмиклинку натянул на нос, как тогда.
Петька, поджидая нас, прикорнул, привалившись к тол стой березе на опушке. Когда мы стали с ним прощаться, Петька шмыгнул носом и отвернулся.
—А я смотрю — вас нет и нет…— сказал он куда-то в сторону. Он, наверное, хотел обнять Принца, но застеснялся и неловко сунул ему руку для прощания.
Принц улыбнулся, привлек его к себе и обнял за плечи.
—Ничего! Увидимся. Напиши как-нибудь… Тебе можно.
Ты герой моего очерка,— сказал он, похлопывая его по плечу.— Вот мой постоянный адрес.— Он протянул ему визитную карточку с маленькой золотой короной.— Пиши туда, а мне перешлют, где бы я ни был. А это тебе, чтобы было чем писать…
Он достал из кармана свою роскошную авторучку «Монблан» с золотым пером. На ней была выгравирована точно такая же золотая корона, как и на визитной карточке.
Мы расстались на вокзале. Он поехал по делам, а я до мой. Было девятое октября. Уехать он должен был одиннадцатого. Я зашла в квартиру, заперла за собой дверь, села на галошницу и заплакала. Проплакала я все три дня. Просто ничего не могла с собой поделать.
Татьяна десятого октября просидела у меня целый день и не могла меня успокоить…
После ее замужества мы редко виделись. А в этот последний месяц и подавно. Она забегала только один раз, дней через десять после памятной поездки за грибами. Я, конечно, рассказала ей все.
—Неужели это тот самый хмырь на лошади?— недоверчиво сказала она, рассматривая фотографии принца, вырезки из газет и журналов, которые он принес по моей настоя тельной просьбе. На одних он был в форме автогонщика с различными кубками в руках, а на других верхом на лошади, замахивающийся или бьющий по мячу странной клюшкой для игры в поло.
—Тот самый. Ты прочитай, как о нем пишут. Видишь, везде перед именем стоит титул.
—А это нельзя самому напечатать?— вдруг спросила Татьяна.
—Какая же дура ты, Танька,