—Подожди,— серьезным, строгим голосом сказала я, поднимаясь с дивана.— Подожди, давай разберемся в ситуации…
Я знала, что самый надежный способ охладить любой пыл — это назвать вещи своими именами.
Я поднялась с дивана, одернула задравшееся платье, поправила волосы, села на стул и закурила.
—Что ты от меня хочешь?— спросила я его, как старая усталая учительница спрашивает нерадивого ученика.
Он сел напротив, тоже закурил и, гася спичку, как бы между делом уточнил:
—Вы хотите, чтобы я это сказал?
—Да. Я хочу, чтобы ты это сказал,— произнесла я, прибавив еще стали в голосе.
—Я безумно хочу вас… Вы мне так нравитесь, что у меня даже голова временами кружится…
—И по этому случаю ты собираешься таскать меня на руках по всей квартире?— усмехнулась я.
—Но мне этого очень хотелось…
—А чего тебе еще хочется?
—Чуть слышно целовать ваши руки, шею, глаза, губы…
—А что же тебе мешает?— тихо спросила я. Меня поразило это «чуть слышно»…
Он меня просто истерзал своими «чуть слышными» поцелуями. Они были так нежны, так трепетны, так вездесущи и язвительны, что через какое-то время я почувствовала, как у меня течет по ногам…
—Нет, я так не могу,— прохрипела я в отчаянии и убежала в ванную.
Как оказалось, он, дурачок, меня неправильно понял.
Когда я вернулась чистая, слегка влажная, душистая и совершенно голая под небрежно запахнутым халатом, он успел привести себя в порядок и сидел в застегнутой на все пуговицы рубашке, причесанный, с сигаретой в руке и круто заложив ногу на ногу, чтобы не было видно, как у него лопаются штаны.
Я присела перед ним на корточки, отчего полы халата разошлись чуть ли не до пояса.
—Ты что, ежик, обиделся?
—Вы же сами сказали, что не можете,— пожал плечами он.
—И ты из-за этих слов мог отказаться от меня?— изумилась я.
—Почему отказаться… Но раз вы не можете…
—Ах ты, мой сладкий ежик,— сказала я и растрепала его тщательно уложенные короткие и жесткие волосы.— Конечно, я так больше не могу…— шептала я, расстегивая маленькие юркие пуговки на его рубашке и покрывая его гладкую, твердую, горячую грудь поцелуями.— Ты же меня чуть с ума не свел своими губами и руками… Иди же ко мне — что ты сидишь как деревянный…
Он бросил сигарету в пепельницу и поднялся со стула.
Это было волнующее зрелище. Он стоял с растерянной физиономией, все еще боясь поверить, что вот оно все уже про исходит, и с оттопыренными спереди брюками.
Я содрала с него рубашку и, зацепив пальцем за ремень, повела в спальню. Там я одним движением плеч скинула халат, юркнула под одеяло и закрыла глаза, щадя его целомудрие. Но в щелочку между веками я все же видела, как он дрожащими руками расстегивал ширинку, потом, путаясь в штанинах, стаскивал с себя узкие брюки вместе с носками. Оставшись в одних семейных сатиновых трусах он, прежде чем их снять, на мгновение запнулся и посмотрел на меня. Я по-правдашнему плотно сожмурила веки…
Он лег рядом со мной и вытянулся в струнку. Ему опять нужно было что-то преодолевать, как перед первым поцелуем…
Мне надоело быть стервой, и я прошептала:
—Где же ты? Иди ко мне.
Медленно, неловко он повернулся, чиркнув меня по бедру чем-то огненным, и лег на меня. Я медленно развела ноги и слегка приподняла колени, удивляясь, как легко и уютно помещается он у меня между бедер.
Я уже открыла глаза, увидела его ошеломленно-счастливое лицо и закрыла их, готовясь улететь далеко-далеко, но через несколько мгновений снова их открыла… Он, не при бегая к помощи рук, пытался войти в меня, но при этом метил гораздо выше, чем следовало. И при этом был так настойчив и силен, что даже причинял мне боль.
И хоть я была уже в полусознательном состоянии, у меня хватило самообладания понять, что у него совершенно нет опыта в этом деле, что он толком не представляет себе, где что находится, и, скорее всего, не делал этого ни разу в жизни…
Волна необыкновенной нежности прошлась по всему моему телу, я благодарно поцеловала его в шею, прямо в бьющуюся жилку И, опустив руку, которой обнимала его за спину, просунула ее между нашими животами и помогла ему войти. И при этом убедилась, что совершенно напрасно называла его ребенком. Говорить о нем такое нельзя было даже в шутку… Разумеется, у него он был не таких габаритов, как у Николая Николаевича, но даже самая строгая женщина не могла бы предъявить к нему ни одной претензии…
Входил он в меня медленно, чуть слышно, как и целовал. И это было не от боязни, а от нежности. Когда он через сладкую, мучительную бесконечность вошел в меня весь и прижался ко мне что есть силы, я невольно застонала от нестерпимого блаженства… Он резко отстранился, замер и испуганно прошептал:
—Что? Тебе больно?
Сердце мое просто растаяло. Он ни разу не слышал, как стонет женщина в страсти.
—Мне так хорошо, что я схожу с ума…— прошептала я, обхватив ладонями его окаменевшие ягодицы и вжимая его в себя…
Он был совершенно неутомим. В какой-то момент я полностью потеряла контроль и над собой и над ситуацией… Я уже несколько раз и взлетала в поднебесье, и проваливалась в бездну наслаждения, а он все так же молча и упорно, не меняя ни темпа, ни положения, наверное, больше часа продолжал свою работу, которая из безумно приятной сделалась сперва просто приятной, потом чуточку чрезмерной и в конце концов уже почти нестерпимой… Я понимала, что у него могут быть естественные для первого раза затруднения, и потому молчала… Наконец он вытянулся в струнку и надолго затих, не покидая меня. Выждав довольно долго, я осторожно выбралась из-под него и побежала в ванную.
Там меня слегка удивило его обилие… Обычно из меня мало что вытекает, и я даже шучу, что ничего мужского мы с ней не отдаем, но тут из меня просто полилось… И так много. В этом была некая загадка, которая чуть позже объяснилась самым неожиданным образом…
Когда я, естественно, совершенно голая — чего уж тут скрывать — вернулась из ванной и подошла к трюмо, чтобы поправить волосы и вообще поинтересоваться, во что в моем возрасте обходятся такие бессонные ночки, он вдруг сорвался с постели, подскочил ко мне и стал покрывать мои ягодицы пылкими, жадными поцелуями. Я с удивлением посмотрела на него через плечо.
—Ты что, ежик?
—Просто я еще ни разу не видел вас сзади,— сказал он, на секунду оторвавшись от своего занятия, и снова прижался губами к тому месту, где ягодицы начинают раздваиваться.
—Ну и как?— улыбнулась я и с удивлением заметила, что у него стоит. Да так мощно, словно это только начало любовных игр, самые первые поцелуи.
—Великолепно!— воскликнул он и поцеловал половин ку в самую макушку.— Превосходно!— оторвался он от меня, чтобы тут же припасть к складочке под ягодицей.— Потрясающе!— и я ощутила крепкие звучные поцелуи в ямочки на крестце, сперва в левую, потом в правую…
—Может, мы все-таки ляжем?
—Н-нет,— пробурчал он прямо в меня, не отрывая рта от моей кожи.
—Почему?— удивилась я.
—Там вы на все это великолепие ляжете, и оно будет недоступно…
—Глупый…— улыбнулась я.— Как ты скажешь, так я и лягу…
—Почему?
—Ведь я же отдалась тебе…
Он поднялся и требовательно заглянул мне в глаза.
—Навсегда?
—Навсегда бывает только смерть…
Он вздрогнул, и морщины на его лбу стали заметно глубже. Чтобы окончательно не погружать его в философские размышления, я опустила руку и нежно погладила его дружка. Тот вздрогнул и зазвенел от напряжения…
—Я смотрю, ты уже совсем готов?
—Я давно готов,— сказал он, помотав головой, словно стряхивая с себя наваждение. Я не придала значения слову «давно»…
—Так как же мне лечь? Приказывай, мой господин!
—На живот,— сказал он, делая свирепые глаза.
Я легла, как он хотел, замирая от предвкушения, так как не только он, но и я уже была снова готова…
Никто ни до ни после него не относился так к моей заднице. Она для него была не просто источником удовольствия. С одной стороны, он ей поклонялся, как поклонялись древние греки Афродите, а с другой, она вызывала в нем совершенно неутолимые желания и страсти.
—Самое лучшее было бы ее съесть,— сказал он однажды.— Но и это не выход, потому что через полчаса я умру без нее…
Он мог часами целовать ее, гладить, покусывать, похлопывать, порой весьма чувствительно, разговаривать с ней, играть. Вкладывая член или нос между двух половинок, он просил меня неожиданно сжать их. Он назвал это путешествием Одиссея между Сциллой и Харибдой.
Потом, двумя днями позже, он придумал другую игру: я вставала спиной к нему, а он брал новенькую рублевку или пятерку и держал ее двумя пальцами так, что часть бумажки находилась между расслабленных половинок я же внимательно следила за его рукой в зеркало трюмо, поставленное под специальным углом. В какой-то момент он разжимал пальцы, а моя задача была сжать ягодицы и поймать ускользающую рублевку. Иногда мне это удавалось. Чаще всего нет. Но это было очень мило, и мы хохотали вовсю…
Я не считаю, что грудь у меня менее привлекательна и сексуальна, но к груди он относился совершенно по-другому — с бесконечной нежностью и сыновней почтительностью. Из этого я невольно сделала вывод, что в детстве ему не хватало материнской ласки. Немного позже я начала думать, что не хватает и сейчас…
После долгой и весьма продолжительной атаки с тыла в течение которой он так и не позволил мне повернуться на спину, он скатился с меня, тяжело дыша и вздрагивая всем те лом, а я так и осталась лежать на животе, проваливаясь в сладостную дремоту. Когда я очнулась (не думаю, чтобы я отключилась больше чем на пять минут) и повернулась на бок, он лежал рядом на спине, вытянувшись в струнку поверх одеяла, совершенно голый, закинув обе руки за голову и не мигая смотрел в потолок.
—Что с тобой?— слегка даже испугалась я.
—Выходи за меня замуж,— сказал он не моргнув.
—Прямо сейчас?