— Ну-ка, возьми меня за руку!
Мерси старается успокоить Вэнди, обнимая ее.
Вдали, над Зимними землями, серое небо прорезает алая полоса. Она вспыхивает на мгновение и тут же исчезает.
— Ты это видела? — спрашивает Энн.
— Давайте подойдем поближе!
Бесси бежит сквозь заросли тростника и рогоза между лесом и стеной, ограждающей Зимние земли. Из-за стены переливается густой туман, укрывающий нас невесомой пеленой, пока мы не становимся похожими на едва заметные отпечатки на непросохшей картине. Мы останавливаемся перед самой стеной; она огромна и ужасна. И в ней есть ворота, а за ними мы видим острые вершины гор, черных, как оникс, — они торчат над туманом. На них налип снег и лед. Небо бурлит серыми облаками, непрекращающейся грозой. От вида всего этого меня пробирает дрожь. Все это запретно; все это искушает.
— Вы это чувствуете? — спрашивает Мэй. — Как будто под кожу что-то забирается?
Пиппа подходит ко мне сзади и берет за руку. Фелисити обхватывает ее за талию, а Энн вцепляется во вторую мою руку.
— Как думаешь, там, в Зимних землях, действительно есть место такой огромной силы? — спрашивает Пиппа.
«Дерево Всех Душ живо». Вот что написала загадочная леди на грифельной доске. Но прежде я ни от кого не слышала этого названия. И я в очередной раз осознаю, как мало на самом деле знаю об этом странном мире, которому должна помочь.
— Как тихо… Мы не видели тварей Зимних земель с тех пор, как сюда вернулись. Как ты думаешь, что там сейчас происходит? — спрашивает Энн.
Пиппа нежно склоняет ко мне голову.
— Нам бы самим все выяснить…
Глава 22
Утром фойе школы битком набито баулами и чемоданами — девушки собираются домой на пасхальную неделю. Они обнимаются, прощаясь друг с другом так, будто их ждет вечная разлука, а не встреча в следующую пятницу.
Я спускаюсь в самом подходящем для путешествия наряде — коричневом твидовом костюме, на котором не будут так заметны сажа и пыль железной дороги. Энн тоже надела тускло-коричневый дорожный костюм. Но Фелисити, конечно, не пожелала выглядеть уныло. На ней замечательное платье из шелкового муара того самого оттенка синего цвета, который лучше всего подходит к ее глазам. Я рядом с ней выгляжу как полевая мышь.
Кареты, которые повезут нас на станцию, столпились перед школой. Девушки группами идут за своими сопровождающими. Все воодушевлены, взволнованны, однако самое волнующее происходит между миссис Найтуинг и мистером Миллером.
— Один из наших людей прошедшей ночью куда-то подевался, — говорит мистер Миллер. — Молодой Тэмбли.
— Мистер Миллер, как мне удается присматривать за целой толпой девушек, а вы не в состоянии усмотреть за небольшой группой взрослых мужчин?
Бригид выглядывает из-за экипажей — она подробно наставляет лакея, как именно следует присматривать за нами, к немалому его раздражению.
— Виски! Чертово виски! — решительно произносит она с энергичным кивком.
Миссис Найтуинг вздыхает.
— Бригид, прошу тебя!..
Мистер Миллер сердито трясет головой:
— Нет, это не виски, мэм. Тэмбли стоял на страже, следил за лесом и за старым кладбищем, потому что мы слышали там какой-то шум. А теперь он исчез. Это цыгане, точно вам говорю.
Мистер Миллер с шипением выпускает воздух сквозь стиснутые зубы.
— Ну да, а вы прятались в восточном крыле, потому что шел дождь, насколько я помню, — фыркает миссис Найтуинг. — Будет вам, всегда найдется какая-то причина. Я уверена, что мистер Тэмбли скоро появится. Он молод, как вы сами сказали, а молодые склонны проявлять неповиновение.
— Может, вы и правы, мэм, только мне не нравится, что Тэмбли до сих пор нет.
— Надо верить, мистер Миллер. Я уверена, он вернется.
Мы с Фелисити обнимаем Энн. Мы обе отправляемся в Лондон, а Энн предстоит провести каникулы у ее ужасной кузины, в деревне.
— Не позволяй этим отродьям командовать тобой, — говорю я подруге.
— Это будет самая длинная неделя в моей жизни, — вздыхает Энн.
— Ну а моя матушка начнет таскать меня с визитами, чтобы я старалась всем понравиться, — говорит Фелисити. — Меня будут выставлять напоказ, как какую-нибудь дурацкую китайскую куклу.
Я оглядываюсь по сторонам, но мисс Мак-Клити нигде не видно.
— Ну-ка, — говорю я, беря подруг за руки, — немножко магии, чтобы добавить вам храбрости.
И вскоре магия течет у нас под кожей; глаза от нее разгораются, щеки — розовеют. Над нами пролетает ворона и с громким карканьем садится на башенку, откуда ее сгоняет рабочий мистера Миллера. Я вспоминаю птицу, которую видела ночью, — она словно растаяла. Или нет? «Было поздно, — говорю я себе, — и темно, а все это вместе может создать ложное впечатление». Но сейчас, когда во мне стремительно течет магия, я чувствую себя слишком хорошо, чтобы тревожиться.
Наш экипаж постукивает колесами по дороге в конце процессии. Я оглядываюсь на школу Спенс — на рабочих, которые, стоя на строительных лесах, скрепляют камни раствором, на миссис Найтуинг, вытянувшуюся перед входной дверью, будто страж, на Бригид, машущую рукой уезжающим девушкам, на густой ковер зеленой травы и яркие желтые нарциссы. Единственное, что портит картину, — это надвигающиеся дождевые облака. Они надувают щеки и дуют, заставляя девушек визжать и хвататься за шляпы. Я смеюсь. Магия течет во мне, согревая, и ничто плохое не может до меня дотянуться. Даже темные облака, опускающиеся на молчаливых горгулий, не догонят нас.
Внезапно кровь начинает бешено стучать в висках, так, что я слышу: трам-трам-трам-трам… Мир вокруг меня вертится каруселью. Грозовые тучи опускаются ниже и растягиваются, танцуя в небе. В ушах как будто гремит канонада. Летит ворона. Я моргаю. Она садится на голову горгульи. Горгулья скалит длинные зубы, у меня перехватывает дыхание. Кружится голова. Ресницы трепещут так же яростно, как крылья вороны.
— Джемма!
Голос Фелисити доносится как из-под воды, но потом становится четким.
— Джемма! Что случилось? Джемма, ты потеряла сознание!
— Горгулья, — говорю я дрожащим голосом. — Она ожила.
Две девушки, сидящие вместе с нами в экипаже, смотрят на меня настороженно. Мы все четверо вытягиваем шеи и выглядываем в окно, пристально глядя на крышу школы. Там все тихо и неподвижно, там нет ничего, кроме камня. Крупная дождевая капля падает мне прямо в глаз.
— Ох! — вскрикиваю я, откидываясь на спинку сиденья, и стираю воду с лица. — Это выглядело так реально… Я что, в самом деле потеряла сознание?
Фелисити кивает. И встревоженно морщит лоб.
— Джемма, — шепчет она, — горгульи высечены из камня. Что бы ты там ни видела, это была галлюцинация. Там совершенно ничего нет странного, клянусь! Ничего!
— Ничего, — эхом повторяю я.
Я бросаю последний взгляд назад и вижу самый обычный весенний день накануне Пасхи, вижу дождевые облака, надвигающиеся с востока. Неужели я действительно все это видела или мне просто показалось? Может быть, это новый фокус магии? Мои руки, лежащие на коленях, дрожат. Не говоря ни слова, Фелисити накрывает ладонью мои пальцы, стараясь разогнать страхи.
Говорят, что Париж весной великолепен, как никогда, и что человек там чувствует себя так, словно никогда не умрет. Я этого не знаю, потому что никогда не бывала в Париже. Но весна в Лондоне — это совершенно другое дело. Дождь то шуршит, то барабанит по крыше кареты. Улицы в равной мере забиты и разнообразными экипажами, и копотью и дымом газовых фонарей. Мальчишки-подметальщики едва успевают убирать с булыжника навоз и грязь, чтобы модные леди могли перейти улицу, с риском попасть под колеса омнибусов, чьи кучера от души проклинают дам. Но ругательства возниц — ничто в сравнении с тем, что оставляют за собой их лошади и что нужно поскорее убрать; и несмотря на все опасения насчет того, что меня ждет в Белгрейве, я бесконечно благодарна судьбе за то, что я — не подметальщик переходов.
Когда мы наконец добираемся до дома, я вся в синяках от того, что постоянно ударялась о стенки экипажа, а юбка покрыта слоем грязи толщиной в добрый дюйм. Горничная у входа забирает мои ботинки, ни слова не говоря о большой дырке на носке чулка.
Из гостиной выходит бабушка.
— Боже праведный! — восклицает она. — Что это такое?
— Весна в Лондоне, — объясняю я, заправляя за ухо сбившиеся волосы.
Мы проходим в большую гостиную, бабушка закрывает за нами дверь и ведет меня в тихий уголок рядом с огромным живописным полотном. Три греческие богини танцуют рядом с какой-то хижиной, а неподалеку играет на флейте Пан, и маленькая козочка беспечно жует клевер. Картина настолько отвратительна, я вообразить не могу, что могло заставить бабушку купить ее, разве что возможность горделиво выставить напоказ и хвастать ценой.
— Что это такое? — спрашиваю я.
— Три грации! — восклицает бабушка. — Мне они очень нравятся.
Наверное, это самая дурная живопись, какую только мне доводилось видеть.
— Этот козлоногий, похоже, отплясывает джигу.
Бабушка окидывает холст довольным взглядом.
— Он символизирует собой природу.
— Только на нем панталоны.
— Джемма, в самом деле, — ворчит бабушка. — У меня нет желания обсуждать с тобой искусство, в котором ты не слишком разбираешься. Я хотела поговорить о твоем отце.
— Как он? — спрашиваю я, тут же забыв о картине.
— Ты должна быть с ним поосторожнее. Как можно более сдержанной. Ты не позволишь себе разных выходок, как это тебе свойственно, ничего такого, что может его расстроить. Ты меня понимаешь?
Как мне это свойственно. Да если бы она знала…
— Да, конечно.
Я меняю перепачканную одежду на чистую и выхожу в семейную гостиную.
— А, вот наконец и наша Джемма! — говорит бабушка.
Отец встает из кресла у камина.
— Боже мой, да неужели эта прекрасная и элегантная юная леди действительно моя дочь?
Голос у него слабый, а глаза не такие яркие, как когда-то, он все еще очень худ, но под усами расплывается широкая улыбка. Когда он протягивает ко мне руки, я бросаюсь в его объятия, я снова — его маленькая дочурка. К глазам подступают слезы, но я не позволяю им пролиться.