На основании проведенного анализа нетрудно прийти к выводу, что даже если соглашаться не со всеми критическими замечаниями, высказанными мной в ходе обсуждения, философскую позицию Алена никак нельзя назвать безупречной в теоретическом отношении. В связи с этим возникает вопрос: как оценивать то, что стало поводом для сделанных замечаний, и можно ли в таком случае говорить об ошибках философа?
Отвечая на эти вопросы, во-первых, замечу, что понятие «ошибка» к гуманитаристике подходит в очень малой степени, и прежде всего в силу того, что здесь практически отсутствуют четкие критерии, правила и, тем более, строгие законы (но не закономерности). У меня нет ни прав, ни достаточных оснований исправлять чьи бы то ни было тексты (ну, если речь, конечно, не идет о грамматических ляпсусах или очевидной бестолковщине, о чем в связи с работами авторитетных исследователей говорить, естественно, не приходится). Поэтому мои замечания в адрес Алена – это не более чем выражение субъективного отношения к обсуждаемым вопросам, и уже читателю надлежит решать, чью сторону он принимает.
А во-вторых, я хотел бы воспользоваться аргументами самого Алена, который частенько призывал к особому отношению к ошибкам, совершаемым выдающимися людьми. Прежде всего, он соглашался с мнением древних, которые считали, что «…мудрец никогда не ошибается, даже ошибаясь, а глупец ошибается всегда, даже изрекая истину; ибо он изрекает чужую, а не свою собственную истину. <…> В этом заключена главная способность к творческому суждению; все другое – обезьянничанье»[224]. По тому же поводу философ писал: «…Сильная мысль никогда не бывает ложной; заблуждение в таких случаях исходит от вещей, а не от нас»[66]. Более того, совсем в плюралистическом духе не известных ему постмодернистов он заявлял: «Приведите мне какое-нибудь мнение, которое не было бы правильным?»(46). Иначе говоря, он считал возможным в каждом, даже, на первый взгляд, ошибочном, суждении зарекомендовавшего себя, авторитетного мыслителя обнаружить некую крупицу истины или интересный поворот мысли, а поэтому парадоксальным образом требовал, «…чтобы любое заблуждение находило свое место среди истин»(99). И это, по его мнению, возможно, поскольку «больше духовности в том, чтобы заблуждаться на манер Декарта, нежели исправлять Декарта на манер какого-нибудь бакалавра»[275], так как «…ошибка Декарта ценится дороже, чем школьная истина»[67].
На мой взгляд, в данном отношении Ален во многом был прав. Во-первых, если проследить весь путь, следуя которым мыслитель имярек, по нашему мнению, все же совершал ошибки, то можно получить ценнейший материал для дальнейших размышлений и интересных выводов именно потому, что «ошибки Декарта обладают позитивным значением, и они совершены при движении по верному пути»(18). Это как раз тот случай, когда очень полезно учиться на чужих ошибках (даже если мы их напрямую так не называем). Во-вторых, вчерашняя «ошибка» в гуманитаристике завтра может «обернуться» выдающимся открытием, а поэтому не нужно торопиться признавать ее таковой. В-третьих, когда мы ведем речь о гуманитарных проблемах, мы сплошь и рядом сталкиваемся с тем, что граница между «ошибкой» и «истиной» крайне относительна, размыта, конвенциональна.
Тем не менее я бы не стал отстаивать в столь категоричной форме, какую использует Ален, ценность любых ошибок, пусть даже и совершенных великими умами: ведь подобный подход отдает фетишизмом и открывает двери сознательной идеологизации. Собственно говоря, к подобному выводу парадоксальным образом призывает и декартовское «Все подвергай сомнению», руководствоваться которым не стеснялся даже такой «закоренелый» материалист, как К. Маркс. А уж «апологету сомнения», Алену, казалось бы, тут и карты в руки…
В рамках обсуждения возможных просчетов Алена естественным образом может возникнуть простая мысль: устарел! Устарел философ, устарели его взгляды, устарели его выводы…
À propos: но разве не устарел Вольтер или Гете? Разве не устарел Платон или даже Гегель? В какой-то мере – да, устарели, но мы и теперь обнаруживаем в их работах то, что актуально сегодня и, что не менее важно, то, что помогает нам лучше понять наше вчера и даже попытаться предвидеть наше завтра.
Ален – моралист, Ален – эссеист, Ален – внимательный наблюдатель за повседневной жизнью, за буднями простого человека, за обыденными делами своего современника (напомню: quart d’œil), Ален – педагог, Ален – эстетик, Ален – политолог, Ален – социолог… Этот перечень можно было бы продолжать, притом что ни одно из характеризующих этого предельно скромного и трудолюбивого мыслителя-гуманиста определений не покрывает полностью содержательного богатства его творческого наследия.
Да, Ален пришел в ХХ век из века XIX, если не из XVIII; да, он не создал собственного оригинального учения; но он ни в коем случае не был беспринципным эклектиком, никогда не ограничивался простым повторением идей великих мыслителей прошлого и всячески предостерегал от этого своих учеников. Труды и высказывания мэтров он рассматривал прежде всего в качестве пищи для размышлений. И в ХХ столетие он вошел почти неслышно, неспешно переосмысливая философское наследие прошлых веков и тысячелетий и с великим почтением относясь к взглядам и идеям своих кумиров. Естественно, что его советы – советы человека, который практически не успел побыть «современником» общества потребления, философии постмодернизма, разгула потребительской культуры, расцвета процессов глобализации и многого другого, – с трудом могут быть услышаны теми, для кого все перечисленное является обязательными и привычными элементами повседневной реальности, даже если детали этой реальности далеко не во всем и не совсем понятны большинству из них.
По мнению Алена, которое было высказано им в 1922 г. и верность которому, вероятнее всего, он сохранял до конца жизни, «…добродетель юноши – целомудрие, добродетель зрелого человека – справедливость, добродетель старика – мудрость…»[207]. А теперь скажите: кто в здравом уме станет против этого возражать? Никто! Так устарело ли это мнение? Безусловно! В этом еще одна антиномия, или «ошибка», порожденная особенностями самой личности Алена. Кто сейчас всерьез задумывается о добродетели, да еще столь тонко дифференцированной в соответствии с возрастом? Кто сейчас полностью согласится с тем, что «…церемонии, обязанности, костюм и мода – боги мира сего»[236]? Я полагаю, что таких будет немного, хотя в какой-то степени это высказывание остается верным и сегодня.
Так устарел ли Ален? Да, к сожалению, устарел… Не слишком ли прост и наивен философ, убежденный, что «красота не может лгать»[200], что «того, чье лицо красиво, никогда не следует бояться» и что «это правило универсально»[235]? Конечно, слишком прост и наивен, но при этом наследие философа – это отнюдь не музейный экспонат, не вырванный из живой жизни гербарий, а увлекающий путешественника своими тайнами лес символов и метафор, богатый своим разнобразием и увлекающий разнообразием богатств.
À propos: откройте практически на любой странице томик Стендаля или Бальзака – любимых писателей Алена. Или Гомера, Данте, Шекспира, Толстого, которых он также очень ценил. Устарели ли их мнения, рассуждения, выводы? Конечно: ведь многие из них воспринимаются сегодня как совершенно несовременные, а иной раз и наивные. И это вполне естественно. Но какое удовольствие испытывает искушенный (и даже неискушенный) читатель, вновь и вновь скользя внутренним взором и мыслью за теми, казалось бы давно устаревшими, смыслами, которыми насыщены страницы произведений этих мыслителей-художников! Идя на концерт музыки барокко – без сомнения, во многом устаревшей! – искушенный (и даже неискушенный) слушатель погружается в мир звуков, пребывание в котором приносит ему непередаваемое наслаждение. Стоя перед Мадонной Рафаэля искушенный (и даже неискушенный) зритель не задумывается о «несовременности» живописного изображения. И т. д.
Вы можете возразить: «Ну как можно равнять Бальзака, Баха, Рафаэля – и Алена?».
А я и не думал их равнять и даже не собирался их сравнивать! Поскольку каждый из них – это самостоятельный мир, упорядоченность которого крайне относительна, это специфическое мировоззрение, сложное и в большей или меньшей степени противоречивое, своеобразная система ценностей, уникальная и, вполне вероятно, в чем-то недостаточная. Мир любого человека, оставившего свой след в мировосприятии других людей, – это неповторимая страница в многотомной книге мировой культуры, обращение к которой позволяет нам лучше понимать и себя и окружающую нас среду и строже оценивать то, что сегодня стремится – порой ценой неимоверных потуг – выдать себя за современность.
Ален, его творчество, – это уникальный космос, знакомство с которым и путешествие по которому погружают нас во время и атмосферу культуры. В связи с этим значение обретают не столько даты, факты и события, сколько мысли и чувства в их всечеловеческом измерении. Именно этим бесконечно богаты многочисленные книги Алена. Так, как говорил и думал он, сегодня уже не говорят и не думают, а поэтому его наследие превращается в исторический документ и памятник культуры. Та система ценностей, на которую он ориентировался, сегодня подверглась радикальному пересмотру, и место интересовавших его понятий – таких, как «добро», «красота», «сомнение», «надежда» и др., – заняли далекие ранее от гуманитариев – «клиника», «безумие», «шизофрения», «наказание», «тюрьма», «патологическое», «пост» и т. д. Поэтому многочисленные работы философа – это, кроме всего прочего, свидетельские показания мудреца, говорящего с нами из прошлого.
Выводы, подобные тем, которыми завершал свои размышления Ален, сегодня уже просто не могут быть сделаны. Им, одним из целой плеяды замечательных французских философов, таких как П. Сурьо, Ш. Лало, Э. Жильсон, А. Фосийон, Р. Байе, Ж. Маритен, Г. Марсель, Э. Сурьо, М. Недонсель, Э. Мунье и немногие др. (на мой взгляд, например, французские, так же как и немецкие, экзистенциалисты, относятся уже к иному – в интеллектуальном и культуральном отношениях – времени),