— Вот как Роджер видит мир, — сказала Тереза.
Она присела так, что ее глаза оказались вровень с главной улицей. Подбородок уперся в конец внезапно обрывающегося тротуара: город был построен словно на краю пропасти.
— Смотри! — позвала меня Тереза.
Она пустила струю дыма в окно типичного нью-йоркского особняка, облицованного песчаником. Дым исчез внутри, а потом стал выходить через щели и подниматься вверх через трубу. Тереза провела рукой над домом, разгоняя его. Рука выглядела огромной и зловещей, как Годзилла, — казалось, она сейчас порушит хрупкие крыши. Я подошел поближе и тоже опустился на колени, чтобы увидеть улицу на уровне глаз. Все было как в жизни, вплоть до дорожных знаков и указателей с надписями вроде «Река» или «Опал-стрит». Буковки были очень четко выведены на тонких металлических пластинках. Я обнаружил, что здание городской электростанции Роджер сложил из множества крохотных кирпичиков.
Тереза была совсем рядом, ее локоть касался моего. Я уже собрался рассказать что-нибудь занимательное — например, представить картину горящего города, когда все это превратится в многоэтажный ад и люди, спасаясь от пламени, будут толпиться на крышах и выпрыгивать из окон, — как вдруг она наклонилась и поцеловала меня. Ее теплый рот прижался к моему. Потом она прижала мою голову к себе двумя руками. Мы стояли на коленях и целовались, не в силах оторваться друг от друга. Я приобнял ее и хотел поцеловать ее скулы, а потом запястья: так делали герои фильмов, на которых приходилось ориентироваться столь неопытному любовнику, как я. Но внезапно все стало получаться само собой, без всяких усилий с моей стороны. Я слышал, как пульсирует моя кровь.
кровь есть скорее матовая чем прозрачная жидкость пурпурного или ярко-красного цвета если она выливается из артерий
Через какое-то время мы как будто опомнились и сели на пол. Тереза сняла свои сандалии, и у меня снова застучало в висках: по этому жесту я решил, что у нее уже было что-то с другими мальчиками. Она сидела, скрестив босые ноги.
— Сядь рядом! — приказала она.
Я боялся взглянуть на нее, потому что можно было все испортить: заметить какой-нибудь недостаток в ее лице, веснушки или асимметрию линии рта. Я смотрел на бейсбольный стадион на модели города. Он был воспроизведен во всех подробностях, с киосками и скамейками на трибунах. Крохотное табло показывало счет: «Нью-Йорк янкиз» — «Чикаго кабс» 9:7.
температура крови обычно составляет сто градусов по фаренгейту
Я сел так близко от нее, что наши колени соприкоснулись. Она взяла мою руку и прижала к себе. Запястьем я почувствовал пластиковую дужку ее бюстгальтера. Я потом сказал Тоби, что для меня это была «граница познанного мира». На несколько мгновений я как бы забылся: стал думать об отце, об Уите, вообще о мужчинах. Ну почему никто не рассказал мне об этом? Ведь каждый, без сомнения, испытывает в жизни такие минуты полного блаженства. Уит, наверное, был абсолютно счастлив, когда крутился в невесомости в своем космическом корабле, а отец — когда смотрел на частицы в электронный микроскоп, как астроном на звезды. Люди живут ради таких моментов. Еще я думал о близнецах-математиках и о Тоби. Вот у них таких моментов, наверное, не будет. Вундеркинды и гении, влюбившись или поддавшись похоти, как бы сдаются враждебному миру, как осажденные крепости.
— Мне про это никто не рассказывал, — сказал я вслух.
Тереза велела мне замолчать и погасила фонарик.
26
Мы стали часто бывать в мастерской. Иногда приходилось ждать до самой ночи, пока Роджер не закончит возиться со своими моделями. Как только он возвращался в главное здание, пахнущий клеем и совсем сонный, мы тут же бросались через лужайку в мастерскую. Там мы целовались, лежа на куске парусины под священным городом Роджера — местом, где можно было купить хот-дог во время чемпионата по бейсболу, а потом перейти через улицу и преклонить колени под сводами кафедрального собора.
Как-то раз Тереза, когда я только что запустил руку ей под рубашку, вдруг сказала:
— Я, наверное, не доживу до сорока лет.
— Что ты такое говоришь? Это что, предвидение?
— Нет, просто замечание. Или предупреждение. Не важно. Ты лучше спроси меня, почему я не доживу.
— Ну, почему?
— Нет, спроси без «ну».
— Почему?
— А потому что у меня нет хобби, которым можно заняться в старости.
— У тебя еще куча времени. А кроме того, сорок лет — это не старость.
— Ну да, середина жизни, — усмехнулась она.
— И ничего смешного. Средний срок жизни у женщин сейчас — семьдесят шесть лет, — проинформировал я.
— Ну еще бы ты этого не знал!
— А у твоих родителей есть какие-нибудь хобби? — спросил я и тут же пожалел, что затеял этот разговор. Я ведь пришел сюда на романтическое свидание.
— Не-а.
— Совсем нет?
— Ну, если можно назвать словом «хобби» споры по нескольку дней подряд, тогда есть, — ответила она. — Помню, мы как-то поехали в отпуск и они ровно сорок восемь часов спорили о расходе бензина в арендованной машине. Они могут спорить о чем угодно: о гостиницах, об аэропортах, о ситуации на дороге. Если они когда-нибудь разведутся, то, наверное, из-за того, что один из них забудет получить квитанцию в гостинице.
— Значит, у них большой запас жизненных сил, — сказал я, вытаскивая сигарету.
— Ну а у твоих родителей есть хобби?
— Да. Мама любит готовить блюда разных стран, убирать в доме и планировать поездки в экзотические места.
— Типичные хобби среднего класса.
— Кроме того, она состоит в клубе путешественников. Они там разговаривают про Европу или Африку, как будто это картинки в путеводителе. А мой отец преподает в университете, он физик. Еще он варит свое собственное пиво и все время рассматривает свои ногти.
Мы, не сговариваясь, взглянули в окно.
— Я не хотела бы умереть во сне, — сказала Тереза. — Очень надеюсь, что этого не случится. А ты как бы хотел уйти?
Она знала про мою аварию, но я почему-то никогда не говорил ей, что пережил клиническую смерть. Рассказать об этом значило для меня допустить собеседника совсем близко к себе.
— Давай я догадаюсь, — предложила она. — Разбиться при прыжке с парашютом?
Я покачал головой.
— Погибнуть в авиакатастрофе?
— Нет.
Она покрутила сигаретой, словно призывая меня поторопиться.
— На самом деле я уже один раз умер, — сказал я. — Во время аварии. Ненадолго.
Ее рука с сигаретой замерла. Повисла пауза. Я рассматривал маленький мегаполис, пешеходов на тротуаре.
— Я был мертв очень недолго, — сказал я.
— Ничего себе! — выдохнула она.
— Клинически мертв, — сказал я, на этот раз уже не без хвастовства.
— Ну, это все равно смерть.
— Я мало что запомнил.
Она поглядела на парусину, на которой мы лежали, и спросила:
— Чувства?
— Не понял.
— Там были чувства? Мне приходилось беседовать с пациентами, которые тоже пережили клиническую смерть, и они говорят…
— Что?
— Одна женщина сказала так: это как будто ты снимаешь с себя мокрый купальник в золотом туннеле.
— Ну нет, это не так.
— А как? — Тереза сделала глубокий вдох и на выдохе попросила: — Ну расскажи! Пожалуйста!
— Я слышал звук, похожий на радиопомехи. И у меня было такое чувство, будто я поднимаюсь из теплой воды. Вот и все.
Она удивленно подняла брови:
— И все?
— Все. Еще теперь, когда я вспоминаю смерть, у меня во рту остается странный привкус, как будто туда положили старый цент.
— А откуда ты знаешь, какой вкус у старого цента? Ты, наверное, в детстве вечно тащил в рот всякую гадость?
— Ну… Просто знаю откуда-то. У меня это часто бывает: вспоминаю разные вещи и тут же возникают вкусовые ощущения, очень странные. Вот, например, слово «печенье» имеет вкус сырого картофеля.
— Значит, ты все чувствуешь на вкус?
— Ну да.
— А у меня какой вкус?
Она сидела чуть поодаль, расстояние между нами было не меньше метра.
— Не могу вспомнить. Напомни мне, пожалуйста.
— Внимание, эксперимент! — объявила она, склоняясь ко мне. — Испытание вкусовых рецепторов.
— Точно!
Мы сдвинулись синхронно, как две половинки разводного моста, и поцеловались, не вставая с колен и чуть не потеряв равновесия.
— Вкус хлеба и апельсинов, — заключил я.
Она села обратно на парусину.
— Хм. Я действительно каждый день съедаю за ланчем сэндвич и апельсин, как и положено хорошей девочке из меннонитской семьи. — Она помолчала, а потом спросила: — А хочешь знать, какой у тебя вкус?
— Ну, какой?
— Вкус слюны.
— Спасибо.
— Нет, ты подумай: как это люди могут терпеть вкус чужой слюны у себя во рту? Разве это не удивительно?
— Я не знаю.
— Все наше тело — это река из множества разных жидкостей.
— Тебе виднее.
— Вот у этих братьев-математиков во рту сухо, — сказала она. — Поцеловать Кэла Сондерса — все равно что поцеловать мел.
— Верю тебе на слово.
Мы посидели какое-то время молча. Потом в главном здании раздался удар колокола. Это был сигнал тушить свет.
27
Раз в году, в марте, в Институте Брук-Миллза по развитию таланта устраивали день открытых дверей. Во время этого мероприятия «гости» института давали своего рода концерт. Присутствовали их родители, ученые и несколько корреспондентов местных газет. Цель состояла в том, чтобы продемонстрировать достижения программы, но на практике все оборачивалось только нервотрепкой для ее участников. Тоби подолгу репетировал и возвращался в нашу комнату уже поздно ночью, вымотанный и отрешенный, весь погруженный в музыку. Дик и Кэл подали документы на получение патента на свое изобретение и теперь готовились к пресс-конференции. Хотя на самом деле подготовка сводилась к тому, что они постоянно спорили и играли в нарды. Роджер снова поселился в институте, чтобы устроить выставку из некоторых своих моделей. Мне Гиллман вручил новую книгу по истории и попросил воспроизвести из нее отдельные фрагменты. Что касается Терезы, то она объявила бойкот всей этой затее, назвав ее цирком.