– Это… точно? Ошибки быть не может?
– Не может. Я уже была у врача. Закрой рот, люди смотрят.
– К-к-какой месяц?
– Третий. Слушай внимательно. Никаких абортов – я так решила. Осенью буду рожать. С родителями я уже говорила, с бабушкой тоже, они не возражают. От тебя ничего не требуется. Но бабушка сказала, что ты должен знать. Наверное, правильно. Никаких алиментов я, боже сохрани, не прошу, – мы в разводе. Но ребенок – твой, и нужно, чтобы ты…
– Ур-р-р-ра-а-а!!!
На дикий вопль, ударной волной прокатившийся по залу, обернулись все до единого. Официантка уронила поднос, и бумажные стаканчики из-под кока-колы весело покатились по полу. Охранники, стоящие у дверей, переглянувшись, дружно зашагали к нам. Но Осадчему уже было все равно: он схватил меня на руки и, сметая все на своем пути, галопом заскакал по «Макдоналдсу». Мне потребовались все мои голосовые возможности, чтобы объяснить лейтенанту милиции Петру Осадчему, что с беременными женщинами так не обращаются. Угомонился Петька только тогда, когда я клятвенно пообещала – будет сын.
Эпилог
Нина Петровна и Софья Петровна Осадчие появились на свет в последних числах октября, ночью, основательно помучив меня и акушерскую бригаду. Утром я сквозь сон услышала знакомые голоса, скандирующие: «Ни-ну! Ни-ну! Ни-ну!» Выглянув из окна роддома, я узрела внизу на клумбе мужа, бабушку, примчавшихся из Парижа родителей и семейство Мелкобесовых в полном составе – включая месячного Якова Арменовича Саркисяна, своим криком перекрывшего весь сводный хор. Через несколько дней я вернулась домой. Стояли последние ясные дни осени, клены роняли рыжие листья, во дворе горели кисти рябины, и рождение моих девиц праздновалось с невероятным размахом. В разгар торжества раздался звонок в дверь. Я выбежала в прихожую и оказалась в горячих объятиях Дато. Он обнял и поцеловал меня так непринужденно, словно приходился мне, по меньшей мере, родным братом, полез поздравлять подозрительно хмурящегося Осадчего, сказал: «Вах! Богини!», заглянув в кроватку, и, наконец, втащил в квартиру огромную корзину роз. Никогда, ни на одном московском рынке я не видела такой красоты. Багряные лепестки дрожали от свежести, они еще были обрызганы водой; алые отблески играли на стенах квартиры. Пока все ахали и восхищались цветами, Дато отвел меня в сторону и сунул в руку бархатную коробочку. Открыв ее, я обнаружила внутри две золотые цепочки замысловатого плетения и крошечные крестики в бриллиантах.
– Дато! Но я не могу! Это очень дорого! Дато, ни в коем случае! Передай Георгию Зурабовичу, что большое спасибо, но я никак не могу…
Дато подпрыгнул на месте, замахал руками, как ветряная мельница, и объявил, что мой отказ будет воспринят Георгием Зурабовичем как тяжелейшее оскорбление в его жизни. Георгий Зурабович большой, уважаемый человек. Георгий Зурабович помнит о своих друзьях. Георгий Зурабович очень уважает меня лично и моего супруга, пусть даст бог счастья и здоровья на долгие годы. Георгий Зурабович просит не понять его неправильно, поэтому подарок – для вот этих красавиц, а не лично для меня. Георгий Зурабович все понимает… и так далее. В конце концов бурного напора кавказского темперамента не выдержал даже Осадчий.
– Фиг с ним – бери. Пусть меня увольняют! За коррупцию и несоответствие!
– Вах!!! Дорогой! Какая коррупция? Кто «несоответствие»? Что за глупости? Давай пить за твоих красавиц! Мра-а-авол джами-и-и-е-е!
В общем – полный дурдом…
Большое, на семи листах, письмо от Марсианки пришло мне еще в июне. В августе в Москве появилась она сама – похудевшая, коричневая от загара, с выгоревшими льняными волосами и татуировкой на плече – черной ящерицей. В сентябре подруга успешно поступила в Училище живописи и ваяния имени Сурикова. Но это уже начало совсем другой истории.