Эвер: Что ж, я всегда рядом, если понадоблюсь.
Я жду очередного язвительного комментария в мой адрес, но все, что я получаю, это обычный эмодзи в виде большого пальца вверх.
На этом мы с ним прекращаем разговоры на некоторое время.
За окном уже август, а я прохожу мимо ворот небольшого кладбища в Халф-Мун-Бэй.
Сан-Франциско запретил хоронить людей на своей территории еще в далеком 1900 году на том основании, что население в этом городе плотное. В одном из ярчайших случаев иронии, известных человечеству, город Сан-Франциско признал захоронения опасными для здоровья. Задумайтесь на минуту.
Таким образом, мы хороним наших близких на окраине города, а не внутри него.
Моя Барби обожала Халф-Мун-Бэй. Город в области залива Сан-Франциско, который и по сей день сохранил свою красоту характерной дикому побережью. По сути, это череда пляжей, окруженных скалами. Отец решил похоронить ее именно там, потому что думал, что ей понравится этот прекрасный вид.
Я остаюсь наедине с собой. Сегодня будний день. Папа на работе, а Ренн в школе на летних курсах. Даже если бы они оба были не заняты, я бы все равно проводила время в одиночку.
Мне не удалось заставить себя присутствовать на похоронах мамы. Я была слишком занята тем, что выбросила свой телефон с обрыва и ненавидела себя, чтобы отдать ей последние почести. Кроме того, мне было бы не по себе от пристальных взглядов всех присутствующих. Они все знали, каким образом она умерла.
Но вот я здесь.
Чтобы найти ее могилу, уходит около получаса. Отчасти это происходит так долго потому, что я ужасно нервничаю, но в основном потому, что кладбища такие. На них сложно ориентироваться. Могила у нее самая что ни на есть обычная. Одинокое вертикальное надгробие из гранита и гармонирующая с ним ваза. Я достаю цветы, которые принесла с собой, и ставлю их в эту самую вазу.
– Привет, мам. Прости, мне потребовалось немного времени. Или же шесть лет, если точнее.
Молчание вполне ожидаемо, но все равно на душе как-то больно. Я стою. Никуда не усаживаюсь.
– Знаю, прошло много времени, и меня не было на твоих похоронах… и да, я знаю, что ужасно относилась к Ренну с папой. И к Пиппе в том числе. Я все эти вещи уже знаю. Даже не думай, что я об этом не вспоминаю. Просто… – я хлопаю глазами, глядя на ее могилу, размышляя о том, как давно это было, но при этом я помню ее такой, как будто виделась с ней еще вчера.
В своей голове я слышу, как она говорит: «Все в порядке, дорогая. Просто поговори. Я слушаю».
Я глубоко вздохнула.
– После случившегося мне нужно было пару минут, чтобы прийти в себя. Как видишь, эти пару минут превратились в целых несколько лет. Я просто хотела поблагодарить тебя за то, что ты спасла меня. За то, что ты самая лучшая мама для своей дочки. Прости, что из-за чувства вины я не смогла поступить правильно. Обещаю, теперь все кончено. Я стану доброй ко всем, кто еще жив и кого я люблю. Ко всем.
И я серьезно. Абсолютно ко всем.
Могила словно смотрит прямо мне в глаза. До сих пор я думаю, что мамину гибель можно было предотвратить, но теперь я не считаю, что обязана расплачиваться за это своей собственной жизнью, просто существуя. В этом мире от меня нет никакого толку. Я знаю, что мама вряд ли получит удовольствие от осознания того, как я несчастна. Я знаю, что она мечтала о моем поступлении в Беркли. Мечтала о том, чтобы я была с Джо. Чтобы я осуществила свою мечту. Мечту, которой я так стеснялась и которой мама так гордилась.
Более того, я знаю, что мама желала видеть именно меня дизайнером ее надгробия. Она всегда шутила на этот счет, пока была жива, очевидно, считая, что ее смерть наступит лишь через много-много десятилетий.
И пока еще не поздно все осуществить.
– Я не способна исправить то, что уже случилось. И если бы я только могла… Прости, что в тот день я не отложила телефон в сторону. Прости, что не уделяла тебе больше внимания. Но поскольку я не могу повернуть время вспять и изменить прошлое, я собираюсь сделать кое-что, что ты хотела от меня, об этом я точно знаю. Как думаешь, папа и Ренн будут против?
Разумеется, могила ничего не отвечает, и это прекрасно. В противном случае все было бы ужасно. Я знаю, что папа и Ренн поддержат мое решение. Поэтому я сажусь перед могилой моей матери, достаю альбом и карандаш и начинаю делать наброски.
Как только я возвращаюсь домой, я звоню Джемме. Она удивилась моему звонку, но рада меня слышать. Я спрашиваю, как у них с Брэдом дела.
Будь добра к тем, кто еще жив. Я дала сама себе обещание. И я сдержу его.
– Трудно сказать, – говорит она. – В одни дни терпимо. В другие нет. И оба эти дня объединяет то, что мы не в силах их контролировать.
Я признаюсь Джемме, что уже давно собиралась с ней поговорить, и прошу прощения за то, что не позвонила раньше:
– Стараюсь улучшить связь со всеми вокруг, – объясняю я.
– Маленькие шажки – тоже шажки. Они многому нас учат, – отвечает она уверенно и жизнерадостно, как, впрочем, и свойственно самой Джемме.
Мы болтаем десять минут. Я поигрываю обручальным кольцом, которое все это время не снимала со своего пальца. Оно успокаивает меня и напоминает, что Дом существовал здесь не так давно.
Джемма рассказала мне о красивейшей церемонии чествования Доминика в одной средней школе перед уходом на летние каникулы. Оказывается, он спонсировал одного ребенка и оплачивал его обед в течение обоих семестров, а также вызвался провести для детей краткий курс первой помощи. Мы обе заплакали, но это слезы облегчения. Мы льем слезы по тому, насколько хорошим человеком он был.
И ведь он правда был таким. Не всегда, конечно. И не со всеми. Но все равно он таким оставался.
«Пожалуйста, не зови меня идеальным», просил он меня еще на Мысе. Никто не идеален.
Я интересуюсь у нее, не может ли она оставить мне электронный адрес Джо. Я объясняю, что не хочу отягощать его, но хочу показать ему кое-что. Она продиктовала его мне и вздохнула:
– Дом всегда был таким милым и любящим. А Сеф такой вспыльчивый… но от этого я лишь сильнее люблю его, знаешь?
Так и хочется ей ответить: «О да, конечно». На самом деле, мне это уже давно известно. Я каждой клеточкой своего тела это чувствую.
Я обещаю навестить ее и Брэда, когда вернусь в Массачусетс, и мы вешаем трубку.
Я сканирую свой предварительный эскиз надгробия для своей матери и отправляю его Джо вместе с плейлистом, который я слушала во время работы над ним. Все британские музыканты, которых, как мне кажется, он оценит.
Дорогой Джо,
тебе не кажется, что пришло время позвать наших муз к себе. Как тебе такая идея?
Эв.
На мой вопрос, очевидно, ответ отрицательный. Джо так и не удосужился ответить. Даже когда я нахожу возможность доставить ему английский хот-дог на день рождения, что, на мой взгляд, он бы с удовольствием принял, как англофил.
На следующий день я отправила ему еще одно письмо. В этот раз прикрепляю к нему свои старые наброски, которые я сделала еще давным-давно. Те, которые папа прислал мне в коробке несколько месяцев назад. Та самая коробка, которая, как я теперь поняла, должна была побудить меня вернуться домой, а не насмехаться над моими огрехами.
Я добавляю несколько цитат, которые, как мне кажется, могли бы его тронуть. Цитаты про творчество и муз, сказанные Уильямом С. Берроузом, Стивеном Кингом и Майей Анжелоу. На этот раз я больше ничего ему не пишу.
Я вовсе не рассчитываю на то, что он снова выйдет на связь, потому что скучает по мне. Мы оба и раньше проявляли достойную восхищения сдержанность в этом вопросе. Скорее, я рассчитываю на него, потому что он хочет вернуть свой творческий настрой.
После третьего письма, которое я ему отправляю, я начинаю чувствовать себя мошенницей, пытающейся убедить его, будто я африканский принц, чья семья трагически погибла в авиакатастрофе, и мне нужно, чтобы он предоставил данные своего банковского счета, чтобы я могла перевести на него все свои миллионы, но я не останавливаюсь на достигнутом.
От Джо нет вестей ни на третий день, ни на четвертый. Я продолжаю посылать ему крупицы того, что я делаю, над чем работаю. Музыку. Слова к песням. Наброски. Писать ему – все равно что зубы выдергивать. Возможно, он не очень часто заглядывает в свою электронную почту. Или мои письма сразу попадают в спам. По ощущениям это похоже на то, как будто жмешь на педаль газа, пока машина находится на нейтралке. Но это лучше, чем ничего, и я не могу перестать думать о том, что я обещала маме. Я ведь должна лучше обращаться с теми, кого я люблю, кто еще жив.
И вот однажды, через две недели после дня рождения Джо, я захожу в свою электронную почту и замечаю новое сообщение от него. Его имя выделено жирным шрифтом. Джозеф Грейвс. У меня пальцы задрожали. Так много зависит от его ответа.
Возможный ответ: «Прошу, отвали от меня, иначе напишу заявление в полицию».
Ну или: «Ок, давай сыграем в игру. Хочешь, чтобы мы друг перед другом отчитывались? Я буду писать понемногу каждый день, а ты рисовать периодически».
Когда я открываю его письмо, я не обнаруживаю ни того, ни другого.
Текст полностью отсутствует. Только прикреплен какой-то вордовский документ. Весь исписанный. Если точнее, то он содержит 4032 слова.
Я открываю файл и читаю с жадностью слова в нем, как изнемогающий от жажды человек, отыскавший воду в пустыне. Джо продолжил там, где остановился в последний раз. Его герой, этакий Холден Колфилд из повести Сэлинджера «Над пропастью во ржи», все еще в пути, пытаясь найти смысл жизни в Новом Орлеане. Хотя в последней главе он решает переехать в город Роли, чтобы уберечься от наркотиков. Мне очень нравится! Он пишет обо всем без купюр, все как есть. Еще и так мрачно все расписывает. Это напоминает мне то, на каких книжках я в свое время выросла.