Рон открывает калитку в металлическом заборе с острыми пиками на концах прутьев, и они направляются через снег к входной двери.
— Что ты им скажешь? — шепчет Джессика.
— Правду. Нам нужна помощь.
Он хватает латунный дверной молоточек и трижды ударяет в дверь.
Проходит несколько секунд.
Никто не подходит к двери.
— Давай попробуем пойти к другому дому, — говорит Рон.
Они пробуют достучаться ещё в пять домов на этой улице, потом ещё в три — на другой. Но, несмотря на стоящие у домов машины, следы колёс и ботинок на снегу перед домами и другие очевидные свидетельства проживание, каждый дом, к которому они подходили, пустовал.
Часы Рона сигналят 23:00, когда они подходят к пересечению Мэйн-стрит и 12-ой улицы. Они с Джессикой дрожат от холода, снег не перестаёт идти, и за его стеной почти ничего нельзя рассмотреть; лишь смутные очертания зданий и витрин в тусклом свете фонарей.
— Мы так и умрём, если останемся здесь, — говорит Джессика, клацая зубами.
Рон оглядывает улицу. Сейчас на земле лежит почти тридцатисантиметровый слой снега, следы машин полностью заметены. И на дороге, и на тротуаре — везде — лишь гладкий, ровный слой снега.
— Рон?
Ему кажется, что краем глаза в квартале отсюда он видит движение — фигура, одетая в белое.
— Рон! Я сейчас до смерти замёрзну, стоя здесь…
— У меня идея.
Они переходят улицу и идут на юг по тротуару.
— Рон, я уже не чувствую ног.
— Тогда тебе повезло. Мои просто горят от холода.
Через четыре квартала они пересекают 8-ую улицу, и Рон останавливается у навеса с надписью «Любое снаряжение». Снег залепил некоторые буквы, поэтому не все слова на витрине угадываются.
— Почему мы сюда пришли? — спрашивает Джессика.
— Если мы не скроемся от этой стихии, то умрём. Мне кажется, лучше вломиться в магазин, чем в частный дом, я прав, советник?
Она смотрит на него, как на сумасшедшего.
— Милый, а получше идеи у тебя нет?
— Нет.
— Тогда смотри по сторонам и молись, чтобы в этом магазинчике не было сигнализации.
Рон поднимает продолговатую хромированную урну с сигаретным пеплом и окурками внутри, поднимает её на уровень плеч и бежит к стеклянной витрине. От первого же удара урна пружинит, отскакивает обратно на засыпанный снегом тротуар, а стекло остаётся целым и нетронутым.
Рон снова поднимает урну и снова ударят по стеклу, и на этот раз по нему идёт паутинка трещинок, которая постепенно распространяется на всю высоченную витрину. Тогда Рон отходит назад и швыряет девятикилограммовую урну в потрескавшееся стекло.
Она пробивает витрину, и стекло рассыпается мелкими осколками.
Рон и Джессика стоят секунд десять с закрытыми глазами и ждут.
Наконец, она говорит:
— Сигнализации нет.
— Или она отключена из-за отсутствия электричества.
Они пролазят через витрину магазина и идут мимо кассы. В дальнем углу Рон замечает тёмные фигуры, и у него застывает кровь в жилах и перехватывает дыхание.
— Что такое? — спрашивает Джессика.
— Ничего.
«Просто три манекена в рыболовных костюмах».
Они проходят мимо прилавка с оборудованием для скалолазания и ледорубами. У дальней стены с потолка свисают спальные мешки в окружении рюкзаков с внешней и внутренней рамой.
Они проходят через заднюю дверь в узкий, мрачный коридор. Джессика пробует открыть дверь в ванную комнату, но та не поддаётся.
— Чёрт.
— Тебе нужно в туалет, милая?
— Ага.
— Можешь присесть прямо перед кассой.
— Рон, ты прям как ребёнок.
Они возвращаются обратно в магазин.
— Вот оно, — говорит Рон.
— Где?
В темноте почти невозможно рассмотреть, но в середине комнаты, между стеллажами со слишком дорогими рубашками с эмблемой Патагонии и пуховиками с надписями «Колумбия» развёрнута демонстрационная поляна: у костра кругом сидят манекены в сандалиях и майках, готовят еду на походной газовой плите, а за их спинами поставлена двухместная палатка.
Рон и Джессика расшнуровывают обувь, вылазят из мокрых пуховиков и штанов и забираются в палатку, где ложатся в спальные мешки. Пару минут они колотятся от холода, а потом Рон начинает замечать признаки согревания: ползание мурашек по конечностям и горящие огнём обветренные и обмороженные щёки.
— Согреваешься? — спрашивает он.
— Потихоньку.
Он подтягивается в своём мешке ближе к Джессике, пока не ощущает её тёплое дыхание на своей щеке.
— Болит?
— Хватит спрашивать.
— Прости, я врач, у меня это вошло в…
— Ты пластический хирург.
— Ну, да…
— Слушай, я не это хотела сказать. Это всё из-за боли.
— Просто давай думать, что, спустя долгие годы, мы будем вспоминать эти события и…
— Ты издеваешься?
Они лежат в темноте, прислушиваются к глухому завыванию ветра, проносящегося сквозь развитую стеклянную витрину.
Наконец, Джессика садится и говорит:
— Не могу заснуть. Рон, я очень хочу пить. Из-за того вина и этих долгих блужданий… У меня явно обезвоживание.
— Ладно, видела котелок, что стоит у того искусственного костра?
— Да.
— Возьми его, выйди на улицу и набери снега. И плотно утрамбуй его. Я пока посмотрю, смогу ли разжечь ту походную плиту.
До того, как Рон стал пластическим хирургом тринадцать лет назад, он был заядлым туристом. Проводил бесчисленные выходные в Каскадных горах[6] и даже во время учёбы в медицинском умудрялся выкраивать каждый месяц по неделе для похода в горы.
Пока Рон стоял в темноте у фальшивого костра и пытался разобраться с газовой походной плиткой, он осознал, сколько всего изменилось за прошедшее десятилетие. Ему потребовалось минут пять, чтобы выяснить, куда крепить красный баллон с газом.
Он прикручивает баллон и слышит, как Джессика залазит обратно через разбитую витрину и проталкивается мимо вешалок с одеждой.
— Как дела? — спрашивает она.
Он зажигает спичку и подносит её к горелке.
Плита загорается.
Когда огонь начинает угасать, пожрав малую толику пропана, Рон открывает вентиль газа на баллоне, и ленивое рыжее пламя превращается в глухо ревущее синее.
— Ставь сюда.
Она ставит котелок на плитку.
— Надо взять три бутылки из-под воды — я видел их у рюкзаков — и наполнить водой. Чтобы заполнить этот котелок, нам понадобится много снега.
Пока Джессика идёт за следующей порцией снега, Рон садится рядом с одним из манекенов и следит за плитой, регулируя огонь и помешивая пластиковой ложечкой снег.
Понадобилось чуть больше времени, чем Рон рассчитывал, но вскоре у него получается пол котелка растопленного снега. Он сливает его в бутылку, которая раньше принадлежала милому белокурому манекену в обтягивающей розовой спортивной майке.
— Джесс, ты ещё долго? — кричит он.
Проходит минута.
Он натягивает куртку и мокрые, промёрзшие ботинки. Он выключает плитку, поднимается и идёт к входу в магазин мимо кассового аппарата к разбитой витрине.
В разбитое стекло залетает порывами ветер.
Рон выходит на тротуар.
— Если ты здесь, Джесс, я с тобой разведусь к чёртовой матери, потому что это абсолютно не смешно…
Никакого ответа. Лишь тихое шуршание падающих на его куртку снежинок.
Рон видит три бутылки из-под воды, лежащие в снегу, и замечает несколько дорожек следов, ведущих к тротуару.
В шести метрах впереди всё скрывает тьма и снег.
Наручные часы сигналят полночь. На мгновение Рона накрывает ужас, такой сильный, что мужчину вот-вот вырвет, но он заталкивает это давно не возвращавшееся ощущение в забытый уголок разума. Последний раз оно посещало его в годы учёбы на медицинском — тогда он часто просыпался по ночам в холодном поту, убеждённый, что у него не хватит способностей удержать равновесие в горах.
В морозной, снежной тишине Рон идёт по тротуару. Щёки снова начинают гореть. В правой руке мужчина сжимает пугающего вида ледоруб с всё ещё болтающейся на лезвии этикете с ценой.
Он не раз спал на природе в пустынном Национальном парке Каньонлэндс или у подножия Денали. Осенние ночи на Аляске были тихими (когда, наконец, замолкают москиты), и ему не раз казалось, что он слышит далёкое жужжание звёзд, похожее на работающую турбину.
Но сейчас, когда он идёт по пустым улицам Лон Кона зимней ночью, тишина совершенно другая — скорее, не отсутствие вокруг признаков жизни, а скрывание за маской, и в ней нет ни крупицы мира и спокойствия.
Он идёт по третьей улице, его ноги болят, а брюки цвета хаки промокли насквозь от снега.
Он начинает жалеть, что не переоделся в магазинчике со снаряжением в новую, сухую одежду.
Но теперь уже поздно возвращаться.
Рон огибает кирпичное здание конца девятнадцатого века и заворачивает в узкий проулок. Пройдя метров шесть, он упирается в двойные двери без ручек. Там и обрываются четыре пары следов.
Он начинает колотить кулаками в двери и кричать:
— Джессика! Ты меня слышишь?
Если и слышит, то не отвечает.
Рон осматривается, замечает засыпанные снегом мусорные контейнеры, тянущиеся над головой и прогибающиеся под тяжестью снега на десяток сантиметров линии электропередач, слышит, как в нескольких кварталах от него скрипит и стучит о косяк дверь.
Ему кажется, что сейчас он сойдёт с ума. Рон садится напротив здания, опускает голову между коленей и впервые за долгие, долгие годы молится.
Он заворачивает за угол Мэйн-стрит и третьей улицы в поисках чего угодно, способного проломить дверь, за которой скрывается его жена, и останавливается, заметив впереди свет. Рон уверен, что его там прежде не было — этого мягкого свечения через окна здания, к стене которого прислонено не менее пятидесяти пар лыж.