«Как было раньше и для нас, — подумал он. — И до того, как первая собака пришла в пещеру и уселась рядом с человеком у костра, и потом, еще долго-предолго. Даже сейчас бывает, что при виде кролика…»
Очень медленно, с видом чуть ли не виноватым, волк потянулся к кролику и взял его зубами. Хвост задвигался — не завилял по-собачьи, но было похоже.
— Вот видишь! — воскликнул Эбенезер, и волк отпрянул.
Замелькали его лапы, и вот уже тает в зарослях серое пятно — будто призрак уплывает в глубину леса.
— Забрал! — возмутился Тень. — Ну что за шельма!..
— Но сначала предложил мне, — торжествующе возразил Эбенезер. — Так еще ни один волк не поступал, а этот сумел на миг подняться над своей звериной сущностью. Просто он очень голоден, вот и не удержался.
— Индейский подарок, — хмыкнул Тень.
Эбенезер отрицательно покачал головой:
— Ему было стыдно забирать. Ты же видел, как он хвостом вилял. Давал понять, что ему сильно есть хочется. Сильнее, чем мне.
Пес смотрел на зеленые своды сказочного леса, ловил ноздрями прель опада, крепкие пьянящие ароматы печеночного мха, волчьей стопы, тонких стебельков пастушьей сумки, новорожденных древесных листьев — запахи ранней весны.
— Может быть, однажды…
— Да-да, знаю-знаю, — перебил Тень. — Может быть, однажды удастся окультурить и волков. И кроликов, и белок, и всю прочую дикую живность. Любите вы, собаки, витать в облаках.
— Мы не витаем, — сказал Эбенезер. — Мечтаем — возможно. У людей была привычка мечтать. Они сидели и выдумывали всякое-разное. Так появились мы. Нас выдумал человек по имени Вебстер. Он долго с нами возился. Переделал нам горло, чтобы мы могли говорить. Изготовил контактные линзы, чтобы мы читали. А еще…
— Ну и много ли проку было людям от их мечтаний? — сварливо перебил пса Тень.
Да, это горькая правда, подумал Эбенезер. Людей на планете почти не осталось. Только засевшие в своих башнях мутанты — одному Богу известно, чем они там занимаются, — да все еще держится крошечная колония в Женеве. Остальные давным-давно перебрались на Юпитер. И там изменились — мало в них осталось человеческого.
Эбенезер медленно развернулся и, волоча хвост, побрел по тропе.
«Эх, жалко кролика, — размышлял он. — Такой был славный. И резвый, мастак бегать. Хотя на самом деле он не боялся. Сколько раз я гнался за ним, а он знал: нипочем не поймаю».
Но при всем при этом Эбенезер не мог сердиться на волка. Для волка кролик — не партнер в игре. Для волка не держат мясной и молочный скот, не растят на полях пшеницу, чтобы делать из нее собачье печенье.
— А ведь я обязан рассказать Дженкинсу, что ты сбежал, — ворчал безжалостный Тень, следуя за псом по пятам. — Тебе положено слушать, или забыл?
Эбенезер не ответил, семеня по тропе. Конечно, Тень прав. Не с кроликом надо было играть, а сидеть в усадьбе Вебстеров и слушать.
Слушать и чуять тех, кто приходит, — их звуки и запахи. Воспринимать всем существом. Это как будто внемлешь происходящему за стеной; разве что в твоем случае все очень слабое, зыбкое, подчас далекое, едва уловимое. Уловить-то можно, а вот понять…
«Это все он, живущий во мне зверь, — подумал Эбенезер. — Древний зверь, любитель выкусывать блох, грызть косточку, разрывать сусличьи норы. Он не дает мне слушать, заставляет тайком выбираться из дома и носиться за кроликами. Побуждает рыскать по лесу, когда надо читать книги, что теснятся на полках в классе.
Слишком быстро, — сказал он себе. — Мы движемся слишком быстро. Нам не дали положенного срока.
Тысячи лет понадобились человеку, чтобы невнятное ворчание превратилось в зародыш речи. Тысячи лет — чтобы впервые добыть огонь, еще тысячи — чтобы изобрести лук и стрелу. Тысячи лет — на постижение искусства обработки почвы и выращивания урожая. Тысячи лет — на переселение из пещеры в собственноручно построенный дом.
Мы же меньше чем через тысячу лет после того, как научились говорить, остались одни. Совершенно одни, если не считать Дженкинса».
Лес поредел; впереди высился холм, и по его склону, точно старые больные люди, разбредшиеся с тропы, взбирались чахлые, корявые дубки.
На вершине стоял дом — груда жилых и подсобных построек, — пустивший в землю корни и приникший к ней. Старость разрисовала его под окружающий пейзаж — под траву, цветы и деревья, под небо, ветер и погоду. Этот дом был построен людьми, полюбившими и его, и прилегающие акры, — точь-в-точь как теперь все это любят собаки. В нем жил и умирал легендарный клан, оставивший метеоритный след в столетиях. Тени людей из этого клана словно таятся в углах ненастными вечерами, когда в стрехах свистит ветер, когда рассказываются у горящего камина разные истории. О Брюсе Вебстере и Натаниэле, первопсе. О человеке по фамилии Грант, велевшем Натаниэлю передать другим поколениям Слово. О молодом Вебстере, пытавшемся добраться до звезд, и о Вебстере старом, который ждал его, день-деньской сидя на лужайке в инвалидном кресле. О чудовищах-мутантах — за ними собаки следили веками.
И вот люди покинули Землю, от славного клана осталось только имя, а теперь собаки делают то, что Грант однажды завещал Натаниэлю.
«Вам придется пойти дальше тем путем, которым шли мы к своей мечте. Вам придется считать себя людьми». Вот его слова, сказанные десять веков назад. И время наконец настало.
Собаки пришли в этот дом, когда он обезлюдел. Собрались со всех концов земли, вернулись туда, где первопес выговорил первые слова, прочел первую строчку. В усадьбу Вебстеров, где однажды родилась мечта о двойственной цивилизации, о том, как человек и собака, рука об лапу, пойдут в будущее.
— Мы делали все, что могли, — проговорил Эбенезер так, словно обращался к кому-то. — И продолжаем делать все, что можем.
С другой стороны холма донесся звон бубенчиков, сопровождаемый исступленным лаем. Щенки гнали коров в усадьбу на вечернюю дойку.
Здесь повсюду лежала серая вековая пыль. И не снаружи пробралась она в подземелье, а в нем создалась — за тысячу лет какая-то часть сооружения истаяла, обратилась в прах.
Джон Вебстер чуял едкий запах этой пыли, пробивающийся сквозь запах сырости, и слышал тишину — она словно мелодия звенела в голове.
Над пультом с тумблером, диском и полудюжиной шкал светилась одинокая люминесцентная лампочка. Страшась потревожить сонное безмолвие, Вебстер осторожно приблизился; казалось, ему на плечи давит тяжкий груз столетий. Рука потянулась к пульту робко, как будто Джон сомневался, что перед ним не иллюзия, и для полной уверенности требовалось прикосновение пальца к тумблеру.
Да, это не иллюзия. Тумблер, диск, шкалы, лампочка над ними — все настоящее. Зато больше ничего нет в этом тесном склепе. Вообще ничего, лишь голые стены.
Все так, как показано на древнем плане.
Джон Вебстер покачал головой в задумчивости: «А чего еще можно было ожидать? План сказал правду. План помнит. Забыли только мы. Забыли, а может, не знали, а может, нам было все равно. Наиболее вероятно третье — нас это никогда не интересовало. Впрочем, возможно, о существовании этого пульта было известно очень немногим. Потому что другим не полагалось знать. Секретность. Она соблюдалась неукоснительно, даром что пульт не пригодился. Считалось, что может наступить день…»
Джон смотрел на пульт и колебался. Вновь медленно протянул руку, затем отдернул. «Не стоит, — сказал он себе, — не стоит. Ведь план не дал никакой подсказки насчет предназначения этого подземелья, насчет техники, которая заработает от прикосновения пальца к тумблеру».
«Оборона», — сказал план.
И только.
Оборона!
Тысячу лет назад решено было ее создать. В ней уже тогда не было никакой необходимости, но она должна была существовать. Защита на крайний случай, на случай неизвестно чего. Да, человеческое братство даже в ту пору было зыбким — одно неосторожное слово, одно необдуманное действие могло его погубить. Спустя десять мирных веков все еще жила память о войне. О ней никогда не забывал Всемирный комитет. Война — это то, к чему надо быть постоянно готовым, то, чего категорически нельзя допустить.
Вебстер застыл в неподвижности, обратившись в слух, — в этом подземелье бился пульс самой истории. Истории, которая прошла весь свой путь и уперлась в тупик. Стремительный кипучий поток разлился по низине и превратился в стоячее болото, где не бурлят водовороты желаний и стремлений, а снуло коротает свой век горстка последних людей.
Вебстер протянул руку, приложил ладонь к стене, ощутил скользкий холод камня, шершавый ток стронутой пыли. Фундамент империи, подумал он. Ее подвальный этаж. Закладной камень могучего здания, что гордо вознеслось высоко над землей. Когда-то в этой громадине гудела деловая жизнь всей Солнечной системы.
Да, это была империя, но зиждилась она не на завоеваниях, а на упорядоченных людских отношениях, на уважении, на чуткости и взаимопонимании.
Человеческому правительству здесь жилось и работалось спокойно, потому что оно верило в надежность и мощь своей обороны. И оборона действительно была надежной и мощной — да разве могло быть иначе? В те времена люди трудились на совесть, учитывали абсолютно все. Они прошли очень суровую школу и прекрасно знали, что нужно делать.
Вебстер медленно развернулся и взглянул на тропинку, протоптанную им в пыли. Беззвучно ступая в собственные следы, он вышел, затворил за собой тяжелую дверь и повернул штурвал замка, предоставив подземелью и дальше бережно хранить свою тайну.
Поднимаясь по подземным лестницам, он думал: «Теперь можно писать книгу. Почти все материалы собраны, у меня готов четкий план. Это будет блестящий исторический трактат, все объясняющий… и даже интересный — если кому-то доведется его прочесть».
Но он был уверен, что книга останется непрочитанной. Ни у кого не найдется времени или желания.
Вебстер долго стоял на широкой мраморной лестнице перед своим домом, глядел на улицу. Красивая улица, сказал он себе. Самая очаровательная в Женеве. С деревьями на обочинах, с ухоженными клу