мбами, с пешеходными дорожками, выскобленными и надраенными до блеска неутомимыми роботами.
И на этой улице ни единой души. Впрочем, ничего странного — роботы заканчивают уборку рано, а людей в городе живет немного.
С макушки высокого дерева разлилась трель. Песня радости и счастья, песня о солнце и цветах щедро лилась из пернатого горлышка.
Очаровательная улица дремала на солнышке, как и весь огромный город, давно утративший смысл существования. На этой улице носиться бы хохочущей ребятне, прогуливаться влюбленным парам, отдыхать в тенечке старикам. Этому городу — единственному на Земле, последнему на Земле — полниться бы шумом жизни и деловой суетой…
Птица пела, человек стоял на лестнице и смотрел, тюльпаны блаженно кивали под легким пряным ветерком, что веял вдоль улицы.
Вебстер повернулся к двери, повозившись, отворил, шагнул через порог.
Его встретила мрачная тишина. Как в церкви: витражные стекла, мягкие ковры, глянец на потемневшем от времени дереве, мерцание серебра и меди в лучах, проникающих сквозь стрельчатые окна. Над камином широкая картина в приглушенных тонах: дом на холме.
Этот дом пустил корни, вцепился в землю мертвой хваткой. Из трубы идет дым, и ветер жиденько размазывает его по серому грозовому небу.
Вебстер пересек комнату, не слыша собственных шагов. «Ковры, — подумал он. — Ковры берегут здесь покой. Рэндалл хотел тут все изменить, но я не позволил — и правильно сделал. Должно же сохраниться нечто старое, то, за что человек может держаться, — наследие, завет, обещание».
Он приблизился к рабочему столу, щелкнул выключателем настольной лампы. Медленно опустился в кресло, потянулся к папке с записями. Раскрыл, глянул на титульную страницу: «Исследование функционального развития города Женева».
Смелое название. В нем и чинность, и эрудиция. А за ним — уйма труда. Двадцать лет корпения в пыльных архивах, двадцать лет чтения и сопоставления, двадцать лет изучения слов и деяний тех, кого уже нет. Сколько просеяно фактов, сколько отбраковано лишнего и осмыслено содержательного — и в результате выявлена тенденция в жизни не только города, но и всего человечества. Не панегирики героям, не легенды — факты, и только факты.
А факты, как известно, упрямая вещь.
Раздался звук. Не шаги, а слабый шорох — и Вебстер понял, что он в комнате уже не один. Развернулся вместе с креслом. Сразу за границей круга света от настольной лампы стоял робот.
— Прошу прощения, сэр, — сказал он, — я счел необходимым доложить. На морском берегу вас ожидает мисс Сара.
Вебстер чуть заметно вздрогнул.
— Мисс Сара? Гм… Давненько ее здесь не было.
— Да, сэр, — подтвердил робот. — Когда она вошла в дом, сэр, это было почти как в прежние времена.
— Спасибо, Роско, что сообщил, — поблагодарил Вебстер. — Я сейчас же пойду к ней. А ты принеси что-нибудь выпить.
— Она пришла со своими напитками, сэр, — сказал Роско. — Что-то от мистера Баллентри.
— От Баллентри?! — воскликнул Вебстер. — Надеюсь, это не отрава.
— Я наблюдал за мисс Сарой, сэр, — сообщил Роско. — Она сама пила и сейчас выглядит вполне здоровой.
Вебстер встал, пересек комнату, прошел по коридору, распахнул дверь. Навстречу хлынул шум прибоя. Вебстер заморгал, ослепленный блеском горячего песчаного пляжа, протянувшегося узкой полосой от горизонта к горизонту. Впереди расстелилась омытая солнцем синева с белыми мазками пенных гребней.
Вебстер шагал, хрустя песком. Глаза привыкали к яркому солнцу.
Он разглядел Сару, сидевшую в светлом парусиновом кресле под пальмами. Возле кресла на столике стоял кувшин — типично женский, в пастельных тонах.
Пахло солью, ветер с моря развеивал солнечную жару.
Женщина услышала приближение Вебстера, встала, протянула руки навстречу. Он прибавил шагу, сжал ее кисти, вгляделся в лицо.
— Ни на минуту не постарела, — сказал он. — Красавица, как и в тот день, когда мы впервые встретились.
Она улыбалась; глаза были очень ясны.
— А у тебя, Джон, чуть прибавилось седины на висках. Но от этого ты только похорошел.
Он рассмеялся:
— Сара, мне уже почти шестьдесят. Подползает средний возраст.
— А я не с пустыми руками, — сказала Сара. — Это из последних шедевров Баллентри. Сократит твой возраст вдвое.
— Удивляюсь, что Баллентри не сократил вдвое население Женевы своими снадобьями.
— Это снадобье ему удалось на славу.
Вебстер убедился, что Сара не преувеличила: напиток легко пьется и вкус необычен — наполовину металлический, наполовину экстатический.
Вебстер придвинул второе кресло, сел напротив Сары и вопросительно посмотрел на нее.
— Красиво тут у тебя, — произнесла она. — Рэндалл постарался?
Вебстер кивнул:
— Разгулялся на всю катушку, пришлось его палкой гнать. А его роботы! Они еще безумнее, чем он.
— Но мастер отменный. Соорудил для Квентина марсианскую комнату — это и впрямь нечто неземное.
— Могу представить, — кивнул Вебстер. — Здесь он тоже хотел устроить уголок дальнего космоса. Дескать, чтобы было где посидеть и подумать. Еще и обиделся, когда я не разрешил.
Вебстер тер большим пальцем тыльную сторону левой кисти, глядя на синий дымчатый горизонт. Сара наклонилась вперед, приподняла его палец.
— Бородавки так и не свел?
— Ага, — ухмыльнулся он. — Давно надо было это сделать, да все времени не находилось. Я же такой занятой. Да и привык к ним.
Она отпустила палец, и Вебстер возобновил рассеянное потирание.
— Да, ты занятой, — сказала Сара. — Редко показываешься на люди. Как продвигается работа над книгой?
— Вот-вот начну писать, — ответил Вебстер. — Пока распределяю материал по главам. Сегодня кое-что проверил напоследок — нужна была полная уверенность. Спустился в подвал старого здания Солнечной администрации. Там что-то военное. В пультовой сдвинешь рычажок…
— И что будет?
— Не знаю. Надо думать, что-то серьезное. Надо бы разобраться, да что-то душа не лежит. И так двадцать лет копаюсь тут в пыли, наглотался ее досыта.
— У тебя удрученный голос, Джон. И усталый вид. Зря ты себя заездил. Ну правда, какая необходимость? Тебе надо отдыхать, путешествовать. Еще выпьешь?
Он отрицательно покачал головой:
— Спасибо, Сара, не буду. Не в настроении я. Мне страшно, Сара.
— Страшно?
— Эта комната, — сказал Вебстер. — Иллюзия. Зеркала создают иллюзию расстояния. Вентиляторы гонят воздух через струи рассола, насосы создают волну. Солнце — синтетическое. Если оно мне надоест, достаточно щелкнуть переключателем, и будет луна.
— Иллюзия, — произнесла Сара.
— Вот именно, — кивнул Вебстер. — Все, что у нас есть, — иллюзии. Нет настоящей работы, серьезного занятия. Незачем трудиться, некуда идти. Я вкалываю по двадцать часов в сутки; я напишу книгу, которую ни одна живая душа не прочтет. От людей и потребуется-то сущий пустяк — выделить на чтение какое-то время. Но они не удосужатся. Им неинтересно. Казалось бы, что стоит — прийти ко мне и попросить экземпляр, а если некогда, только дай знать — я сам охотно принесу. Но этого не случится. Моя книга отправится на склад, где уже пылятся все книги, появившиеся на свет до нее. Спросишь, какова же моя награда за труды? А я тебе скажу: двадцать лет подвижничества, двадцать лет самообмана, двадцать лет душевного равновесия.
— Я понимаю, Джон, — тихо сказала Сара. — Все понимаю. Мои последние три картины…
— Что с ними, Сара? — вскинул глаза Вебстер.
Она пожала плечами:
— Ничего, Джон. Никому они не понадобились. Говорят, это уже не модно. Натурализм безнадежно устарел. Сейчас в ходу импрессионизм. Мазня…
— Мы слишком богаты, — сказал Вебстер. — Мы получили все… Все — и ничего. Когда человечество переселилось на Юпитер, те немногие, кто остался, унаследовали Землю, и она оказалась чересчур велика для нас. Мы не справились с таким громадным хозяйством. Не научились им управлять. Мы решили, что владеем Землей, но на самом деле это она владеет нами. Свалившееся на нас сокровище страшит, подавляет волю.
Сара коснулась его руки:
— Бедняжка Джон.
— Мы не можем вечно жить иллюзиями, — сказал он. — Однажды кому-то из нас придется взглянуть правде в глаза и начать все снова, с чистого листа.
— Я…
— Что, Сара?
— Я пришла попрощаться.
— Попрощаться?
— Я выбрала Сон.
Ужаснувшись, Вебстер взвился на ноги:
— Нет!..
Она рассмеялась, но это был натужный смех.
— Джон, а давай и ты со мной. Заснем на несколько веков. Может, когда проснемся, все окажется иным.
— И это по той единственной причине, что никто не заинтересовался твоими картинами?
— Нет, Джон. Причина другая, и ты ее только что назвал. Иллюзии. Я все понимала, чувствовала, но не могла с этим смириться.
— Но ведь Сон — тоже иллюзия.
— Конечно. Вот только спящий не осознает этого; ему кажется, что все реально. Нет ограничений, нет страхов, кроме тех, что созданы намеренно. Все очень естественно, Джон, — естественней, чем в жизни. Я ходила в Храм, мне там все объяснили.
— А что бывает по пробуждении?
— Адаптация. В какой бы эпохе ни проснулся человек, какая бы ни была там жизнь, ему помогут приспособиться. Он будет жить в этой эпохе так, будто там и родился. А может быть, даже лучше. Кто знает? Да, может быть, и лучше…
— Не может, — мрачно возразил Джон. — Если только кое-кто не сделает для этого кое-что. А люди, которые предпочли спрятаться во Сне, не станут ради этого «кое-чего» просыпаться.
Сара съежилась в кресле, и Вебстер устыдился:
— Извини. Я не о тебе. И не о ком-то конкретно. Обо всех нас.
Пальмы громко шептались, поскрипывали ветками. Лужицы, оставленные волной на песке, поблескивали на солнце.
— Я не стану тебя отговаривать, — сказал Вебстер. — Ты же все обдумала, знаешь, чего хочешь.
«Ведь у нас не всегда было так, — подумал он. — Давным-давно, тысячу лет назад, из-за подобного решения люди бы спорили с пеной у рта. Но джувейнизм положил конец мелким разногласиям. Джувейнизм многим вещам положил конец».