— Я часто спрашиваю себя, — мягко произнесла Сара, — могли ли мы остаться вместе…
Он раздраженно отмахнулся:
— Просто еще одна потеря — среди всего, чего лишился человеческий род. Если подумать, мы потеряли чудовищно много. Семейные связи и бизнес, работу и жизненные цели. — Вебстер посмотрел на нее в упор. — Сара, если хочешь вернуться…
Она покачала головой:
— Невозможно, Джон. Все давно в прошлом.
Он кивнул. Да, тут не поспоришь.
Сара встала и протянула руку:
— Надумаешь лечь в Сон, найди меня. Для тебя зарезервировано место рядом со мной.
— Вряд ли это случится, — сказал он.
— Что ж… тогда прощай, Джон.
— Подожди, Сара. Ты ничего не сказала о нашем сыне. Я нечасто с ним встречался, но…
Она рассмеялась:
— Том уже почти взрослый. И знаешь, что странно? Он…
— Я так давно его не видел, — вздохнул Вебстер.
— Что тут удивительного? Том редко бывает в городе. Это из-за хобби. Похоже, он от тебя кое-что унаследовал. Что-то вроде новаторства. Не знаю, как точнее это назвать.
— Ты про тягу к открытиям? Про поиск чего-то необычного?
— Про необычное — да, но не про открытия. Он просто уходит в лес и живет там как может. С несколькими друзьями. Мешок соли, лук со стрелами… Да, это странная причуда, но ему ужасно нравится. Говорит, кое-чему учится там. И выглядит он таким здоровым… На волка похож. Сильный, поджарый, и во взгляде что-то такое…
Она повернулась и пошла.
— Увидимся возле Храма, — сказал Вебстер.
Сара покачала головой:
— Не надо, Джон. Пожалуйста, не приходи.
— Ты забыла кувшин.
— Дарю на память. Там он мне не пригодится.
Вебстер надел пластмассовый мыслешлем, нажал на столе кнопку записывающего устройства.
«Глава двадцать шестая», — подумал он, а устройство защелкало, зафырчало и вывело: «Глава XXVI».
Вебстер потратил минуту, чтобы сосредоточиться, упорядочить в голове сведения, уточнить схему главы, затем возобновил мысленную диктовку. Устройство щелкало, булькало и гудело, выдавая ровные строки:
Машины продолжали функционировать под надзором роботов, производя все то же, что и прежде. А роботы были уверены, что иначе нельзя, что у них есть право трудиться, — и право, и обязанность делать то, ради чего они созданы.
Трудились машины, и трудились роботы, и вместе они производили материальные ценности, как будто никуда не делись потребители таковых, как будто на планете по-прежнему жили миллиарды людей вместо жалких пяти тысяч.
И эти пять тысяч оставшихся — или брошенных? — вдруг оказались хозяевами мира, которым прежде владели миллиарды. Эти пять тысяч унаследовали товары и услуги, предназначавшиеся для миллиардов.
На планете не было правительства, поскольку в нем отсутствовала всякая надобность. Конфликты и преступления, ранее сводившиеся правительством к минимуму, теперь не увеличились в числе благодаря унаследованному пятью тысячами богатству. Какой смысл воровать, если можно просто взять то, что тебе нужно? Зачем ссориться с соседом из-за клочка земли, когда бесхозна почти вся суша? Буквально в одночасье термин «имущественные права» стал не более чем фигурой речи в мире, где никто ни в чем не нуждался.
Задолго до этого в обществе практически сошла на нет насильственная преступность, а экономическая борьба опустилась до уровня мелких трений; в таких обстоятельствах исчезла нужда в государственном управлении. Как и в многочисленных таможенных и иных процедурах, обременявших человечество с момента зарождения торговли.
Исчезли и деньги, ведь в мире, где любую вещь можно просто взять на складе или заказать роботам, средства платежа бесполезны.
Как только человечество избавилось от экономического давления, ослабло и давление социальное. Больше не нужно было приспосабливаться к нормам и обычаям, игравшим столь важную роль в мире до переселения человечества на Юпитер — в мире, который не мыслил жизни без коммерции.
Веками терявшая почву под собой религия теперь исчезла напрочь. Семья, сохранявшаяся благодаря традициям и необходимости в материальном обеспечении и самозащите, распалась. Мужчина и женщина могли прожить друг с другом сколько захотят и расстаться когда захотят. Поскольку не было ни экономических, ни социальных причин сохранять брак от свадьбы до могилы.
Вебстер очистил разум; машина выжидающе урчала. Он снял мыслешлем и перечитал последний параграф.
«Вот он, корень проблемы, — подумал Вебстер. — Эх, если бы остались семьи… Если бы мы с Сарой не разошлись…»
Потирая бородавки на руке, он размышлял:
«Чья у Тома фамилия, моя или ее? Обычно берется фамилия матери. Я и сам такую носил, но мама потом уговорила поменять. Сказала, отцу будет приятно, а сама она ничего не имеет против. Сказала, что гордится его фамилией, что я его единственный отпрыск, а у нее есть другие дети.
Эх, если бы мы с Сарой не разлучились… Тогда бы мне стоило для чего-то жить. Сара не решилась бы на Сон, не легла бы в резервуар с жизнеподдерживающей жидкостью. Что за сны она выбрала, хотелось бы знать, какого рода синтетическую жизнь предпочла? Спросить ее я так и не рискнул. Да и не спрашивают о таком, в конце-то концов».
Он снова надел шлем и стал четко формулировать мысли. Устройство ожило, застрекотало.
Человечество пребывало в ступоре. Но недолго. Человечество пыталось действовать. Но недолго.
Ведь пять тысяч просто не могли выполнять работу миллионов, которые переселились на Юпитер, чтобы начать лучшую жизнь в чужих телах. У пяти тысяч не было для этого ни навыков, ни желаний, ни стимулов.
Зато был психологический фактор. Тяжкий груз традиций давил на разум тех, кто остался на Земле. Джувейнизм не позволял им обманывать себя и других, заставлял мириться с тщетностью любых попыток продлить существование цивилизации. Джувейнизм не признавал ложной доблести. А ведь именно в ней так сильно нуждались эти пять тысяч — в слепой безрассудной доблести, испокон веков побуждавшей нас идти навстречу неведомому. То, чем теперь занимались люди, не шло ни в какое сравнение с тем, что они совершили ранее, но по крайней мере они поняли наконец, что былое предназначение человечества совершенно недостижимо для оставшихся пяти тысяч.
Этим оставшимся живется неплохо. Так стоит ли тревожиться? Есть пища, одежда и кров, есть предметы роскоши, есть общение и развлечения… Чего ни пожелай, все получишь.
Человечество опустило руки. Человечество решило жить в свое удовольствие. Человечество обнулило свои достижения и вступило в лишенный смысла рай.
Вебстер снял шлем и отключил записывающее устройство.
«Вот бы кто-нибудь это прочел, когда я закончу работу, — подумал он. — Прочел и понял. Осознал, к чему пришло человечество.
Конечно, я могу объяснить. Я могу выйти к людям, могу хватать каждого за пуговицу и делиться соображениями. И они поймут, на то и джувейнизм. Но понять — не значит заинтересоваться. Они задвинут услышанное на задворки разума, чтобы разобраться когда-нибудь на досуге, но не разберутся — для этого не найдется времени или желания.
Они так и будут валять дурака, тешиться бесполезными хобби, вместо того чтобы заниматься настоящим делом. Рэндалл с его свитой роботов-шутов ходит по соседям и навязывает перестройку домов. Баллентри не жалеет времени на изобретение новых алкогольсодержащих смесей. Ну а Джон Вебстер двадцать лет кряду копается в истории одного-единственного города».
Тихо скрипнула дверь, и Вебстер развернулся вместе с креслом. В комнату неслышно вошел робот.
— В чем дело, Роско?
Робот остановился — смутный силуэт в заполненной вечерним сумраком комнате.
— Пора ужинать, сэр. Я пришел спросить…
— Спрашивай о чем хочешь, Роско, — сказал Вебстер. — А еще можешь заняться камином.
— Надо только зажечь, сэр.
Роско пересек комнату, склонился перед очагом. На его ладони заиграло пламя, перекинулось на дрова. Ссутулившись в кресле, Вебстер смотрел, как по поленьям взбираются оранжевые язычки, и слушал, как бормочет тяга в горловине дымохода.
— Очень уютно, сэр, — сказал Роско.
— Тебе тоже нравится?
— Безусловно, сэр.
— Это родовая память, — важно проговорил Вебстер. — Память о кузнечном цехе, где тебя выковали.
— Вы серьезно, сэр? — спросил робот.
— Нет, Роско, я пошутил. Анахронизмы, вот кто мы с тобой. В нынешние времена мало у кого из людей в доме есть очаг. Какая в нем практическая надобность? Хотя, пожалуй, польза все же есть. Как-то очищает, успокаивает…
Роско заметил, куда смотрит хозяин — на картину, озаряемую бликами огня.
— Так жалко мисс Сару, сэр.
Вебстер покачал головой:
— Не надо ее жалеть, Роско. Она знает, чего хочет. Как бы выключить одну жизнь и включить другую. Войдет в Храм и уснет на многие годы, а когда проснется, у нее уже будет новая судьба. И эта судьба, Роско, окажется счастливой, потому что именно такую запланировала для себя Сара.
Памятью он вернулся к тому, что происходило в этой комнате давным-давно.
— Картину написала она, — сказал он. — Не пожалела времени, очень старалась уловить то, что ей хотелось выразить. Смеялась надо мной, говорила, что на картине есть и я.
— Сэр, я вас не вижу, — сказал Роско.
— Потому что меня тут нет. Или я не прав? Может, здесь только часть меня? Часть того, откуда я появился. Дом, который ты, Роско, видишь на картине, — это усадьба Вебстеров в Северной Америке. Я Вебстер, но я сейчас очень далеко от родного дома. Очень далеко от людей, которые его построили.
— Северная Америка, сэр? Это довольно близко.
— Верно, — кивнул Вебстер. — Расстояние небольшое, но в других отношениях дальняя даль.
Тепло камина подкрадывалось к нему, мягко обволакивало.
Далеко. Слишком далеко — и совсем в другой стороне.
Тихо ступая по ковру, робот вышел из комнаты.