Очень осторожно Эбенезер надавил на дверь носом, и та раскрылась шире. Еще толчок, и вот она полуотворена.
Перед камином в мягком кресле сидел человек: нога на ногу, пальцы сцеплены на животе. Эбенезер прижался к полу и не уследил, как из горла вырвался тихий скулеж.
От этого звука Джон Вебстер вскинулся:
— Кто тут?
Эбенезер будто в камень обратился, только сердчишко трепыхалось в груди.
— Кто тут? — повторил Вебстер и увидел собаку. Его голос тотчас смягчился: — А ну-ка, дружок, иди сюда.
Эбенезер не шелохнулся.
— Иди, иди, не обижу. — Человек щелкнул пальцами. — А где остальные?
Эбенезер хотел было встать, пробовал ползти, но куда там — кости как резина, кровь что вода. Тогда Вебстер сам к нему направился, широкими шагами меряя пол. Склонился над псом, просунул крепкие ладони под живот — сейчас поднимет. В ноздри хлынул тот волшебный запах, что Эбенезер учуял еще в коридоре. Такой сильный запах бога!
Руки прижали пса к незнакомому материалу, заменявшему человеку мех, а голос затянул песню — без слов, но такую утешную…
— Пришел, значит, меня навестить, — сказал Джон Вебстер. — Ради этого улизнул с урока?
Эбенезер чуть кивнул:
— Ты же не сердишься, да? Не пойдешь жаловаться Дженкинсу?
— Не беспокойся, — покачал головой Вебстер, — Дженкинс не узнает.
Он опустился в кресло. Эбенезер сидел у него на коленях и неотрывно смотрел в лицо. В волевое лицо с морщинами, углубившимися в отсветах камина.
Ладонь Вебстера погладила голову пса, и тот тихо взвыл, зайдясь собачьим восторгом.
— Как же это здорово — вернуться домой, — заговорил Вебстер, уже не обращаясь к собаке. — Вернуться после разлуки столь долгой, что все теперь кажется незнакомым: мебель, планировка этажей… И все равно чувствуешь: это твое, родное, привычное; и ты так рад возвращению…
— Мне здесь нравится.
Эбенезер имел в виду колени Вебстера, но тот понял иначе.
— Конечно, тебе здесь нравится, — сказал он. — Это твой дом — в той же мере, что и мой. Даже в большей мере, ведь ты в нем живешь, заботишься о нем, а я его давно бросил. — Вебстер похлопал пса по макушке, прижал ему уши. — Как зовут?
— Эбенезер.
— И чем же ты, Эбенезер, занимаешься?
— Слушаю.
— Слушаешь?
— Да, это моя работа. Я слушаю коббли.
— Слушаешь коббли? И как, получается?
— Иногда получается. Но я в этом деле не слишком хорош. Часто отвлекаюсь, думаю об играх с кроликами.
— И как же эти коббли звучат?
— Да по-разному. Иногда ходят тихо, иногда громко топают. Изредка говорят. Впрочем, они чаще думают.
— Коббли, говоришь? Что-то я не припомню, чтобы они где-то водились.
— А они не здесь, — ответил Эбенезер. — Уж точно не на нашей Земле.
— Не понимаю.
— Ну а ты представь себе большой дом, — предложил пес. — Огромный дом, а в нем уйма комнат. Между комнатами — двери. Когда ты сидишь в комнате, можно услышать, что делается в других. Только туда не попасть.
— Отчего же не попасть? — спросил Вебстер. — А двери на что?
— Их не открыть, — объяснил Эбенезер. — Ты ведь даже не знаешь, что они есть. Тебе кажется, что комната одна на весь дом — та, в которой ты находишься.
— А-а, ты про измерения…
Эбенезер напряг память, аж лоб пошел морщинами:
— Не понимаю, о чем ты. Измерения? Незнакомое слово. Я-то говорю так, как нам объяснил Дженкинс. Он сказал, что дом на самом деле не дом, комнаты — не комнаты, а те, кого мы слушаем, вряд ли похожи на нас.
Вебстер кивнул своим мыслям. Да, только так и надо действовать. Помаленьку, без спешки. Не смущать собачьи умы сложными вещами. Пусть сначала усвоят идею, а позже можно будет преподнести им точную научную терминологию. И скорее всего, это будет импровизированная терминология. Вот уже есть свежепридуманное словечко: коббли. Соседи по измерениям, существа за стенкой, которых можно услышать, но нельзя увидеть.
Будь осторожен, малыш, а то придет серенький коббли и ухватит за бочок.
Как бы рассудил человек? Если некую сущность невозможно увидеть, пощупать, изучить, понять, значит ее просто не существует. Это призрак, а может, гоблин какой-нибудь. Это предмет для шуток — при свете дня.
Придет серенький коббли…
Да, так проще, так гораздо удобней. Жутко, да? Еще бы, но придет утро, и забудутся ночные страхи. Они не вцепятся в тебя, не станут изводить. Их можно прогнать, если хорошенько сосредоточиться.
По подбородку Вебстера прошелся горячий шершавый язык. Эбенезер корчился от удовольствия.
— Ты мне нравишься, — сказал пес. — Дженкинс никогда не сажал меня на колени. Да и никто не сажал.
— Дженкинс очень занятой, — объяснил Вебстер.
— Это верно, — согласился Эбенезер. — Вечно что-нибудь записывает в блокнот. Все, что мы, собаки, услышали; все, что сделали.
— Ты что-нибудь знаешь о Вебстерах? — спросил человек.
— Конечно. Мы о них знаем все. Ты Вебстер. Вот уж не думали, что кто-нибудь из Вебстеров еще жив.
— Да, есть живые, — сказал Вебстер. — И один все время был здесь, с вами. Дженкинс — тоже Вебстер.
— Он никогда нам об этом не говорил.
— Само собой.
Огонь в камине угас, в комнате воцарился мрак. Лишь потрескивающие угольки бросали мелкие отблески на стены и пол.
Но, кроме этого потрескивания, было кое-что еще. Тишайший хруст, слабейший шепот, как будто говорил сам дом. Очень старый дом — у него накопилась прорва воспоминаний, очень уж много жизней прожито в его стенах. Он был построен на века — века и простоял. Двадцать столетий. Невидимыми руками обнимал каждого своего питомца, согревал и защищал, и любил его, как родное дитя.
В мозгу у Вебстера звучали шаги. Шаги из далекого прошлого. Шаги, чье последнее эхо умолкло века назад. Поступь Вебстеров. Всех тех, кто был до него. Всех тех, кого Дженкинс опекал от колыбели и до могилы.
История. Этот дом — вместилище истории. Она шевелится за гардинами, ползает по полу, сидит в углах, глядит со стен. Живая история, которую ты осязаешь кожей, чувствуешь нутром. Кажется, будто из темноты на тебя смотрят те, кто умер уже давным-давно.
Это кто, Вебстер? Да неужели? Не очень-то и похож. Какой от тебя прок? Твой род угас. Мы, в наше время, были совсем не такими. Ты самый последний.
Джон Вебстер пошевелился в кресле.
— Нет, не последний, — сказал он. — У меня есть сын.
Говорит, у него есть сын. Ну и что толку? Конец близок…
Вебстер встал, Эбенезер соскользнул с его коленей.
— Неправда! — воскликнул Вебстер. — Мой сын…
И снова сел.
Его сын ходит по лесу с луком и стрелами. Развлекается. Играет.
Хобби. Так сказала Сара, прежде чем взобралась на гору, чтобы погрузиться в вековой сон.
Хобби. Не профессия, не бизнес. Не образ жизни. Не железная необходимость.
Просто хобби.
Нечто искусственное. Не имеющее ни начала, ни конца. Его можно бросить в любую минуту — никто и не заметит.
Все равно что придумывать рецепты напитков.
Все равно что писать никому не нужные картины.
Все равно что бродить с бригадой полоумных роботов и уговаривать людей, чтобы позволили реконструировать их жилище.
Все равно что корпеть над историческим трудом, который никто не захочет прочесть.
Все равно что играть в индейцев, или троглодитов, или первопроходцев, вооружившись луком и стрелами.
Все равно что сто лет кряду видеть сны, придуманные для уставших от реальной жизни, возжаждавших фантазии мужчин и женщин.
Человек сидел в кресле и смотрел в простиравшуюся перед его глазами пустоту, в тоскливое и пугающее ничто, в безнадежное завтра и послезавтра.
Не отдавая себе в том отчета, он сцепил руки. Большой палец правой кисти стал гладить тыльную сторону левой.
В темноте, пронизываемой сполохами камина, Эбенезер подполз к человеку, закинул передние лапы ему на колени, вгляделся в лицо.
— Руку повредил? — спросил он.
— Что?
— Руку повредил? Трешь.
Вебстер коротко рассмеялся.
— Нет, это всего лишь бородавки. — И показал их собаке.
— Бородавки? — переспросил Эбенезер. — Они тебе нужны?
— Нет. — Вебстер поколебался. — Пожалуй, не нужны. Просто не удосужился вывести.
Эбенезер опустил голову и ткнулся носом в руку Вебстера.
— Готово!
— Что готово?
— Где бородавки? — спросил пес.
В камине повалилось полено, Вебстер поднес руку к глазам, посмотрел на нее в свете разгоревшегося пламени. И не увидел бородавок. Гладкая, чистая кожа.
Дженкинс стоял в потемках и слушал тишину. Мягкую сонную тишину, что отдала дом во власть теней, забытых шагов, давным-давно прозвучавших фраз, шепчущих стен и шуршащих гардин. В одно мгновение эта ночь может превратиться в день, стоит лишь слегка перенастроить линзы, но древний робот предпочел не менять зрение. Ему нравилась эта темнота, этот час размышлений, это драгоценное время, когда отступало настоящее и возвращалось прошлое.
Живые в доме спали, но роботам сон неведом. Две тысячи лет бодрствования, двадцать веков ни на миг не прерывавшейся яви.
«Долгий срок, — подумал Дженкинс. — Даже для робота слишком долгий».
Еще до того, как люди переселились на Юпитер, они деактивировали большинство старых роботов, пожертвовали ими ради новых моделей. Те новые модели выглядят гораздо человекоподобней, двигаются грациозней, говорят лучше, и быстрее реагируют их металлические мозги.
Но Дженкинса не выключили, потому что он был старый и преданный слуга. И потому что дом Вебстеров без него не был бы домом.
— Они меня любили, — произнес вслух Дженкинс.
И эти три слова несли в себе величайшее утешение. В мире, где утешения почти не осталось. В мире, где слуга превратился в хозяина — и страстно мечтал вновь сделаться слугой.
Дженкинс стоял у окна и глядел через двор на разбросанные по холму, черные в ночи купы дубов.
Мгла. Ни единого проблеска. А ведь когда-то там горели огни. Там, за широкой рекой, дружелюбными маяками светились окна.