Роботам окна без надобности, они видят в темноте. Дженкинс тоже видел бы, если бы хотел. А замки мутантов ночью так же темны, как днем, и страшны.
Сегодня в дом вернулся человек, один-единственный. Вернулся, но вряд ли останется. Проспит несколько ночей в огромной хозяйской спальне на втором этаже. Прогуляется по забытым акрам, поглядит за реку, пороется в книгах, что выстроились в кабинете на стенных полках. И улетит обратно в Женеву.
Дженкинс отвернулся от окна.
«Надо посмотреть, как там хозяин, — подумал он. — Спросить, не нужно ли ему чего. Может, он захочет виски. Хотя вряд ли осталось невыдохшееся, тысяча лет — слишком долгий срок даже для бутылки доброго виски».
Он пересек комнату и вновь окунулся в теплый уют, в тесный покойный мирок, в былое счастье, когда он, радостный, как терьер, носился по бесчисленным поручениям. Мурлыча мотивчик в миноре, Дженкинс направился к лестнице.
Он только заглянет и уйдет, если Джон Вебстер лег спать. А если хозяин бодрствует, робот спросит: «Вам удобно, сэр? Не прикажете ли чего-нибудь принести? Может, стакан грога?»
Дженкинс поднимался торопливо, разом перешагивая через две ступеньки. Потому что он снова служил Вебстеру.
Джон Вебстер вытянулся на кровати, уложив на нее слой подушек. Кровать была жесткая, неудобная, а комната — тесная и душная, не то что его спальня в Женеве. Там можно отдыхать на травянистом берегу журчащего потока, любоваться сиянием искусственных звезд на искусственном небе и вдыхать запах искусственной сирени, что цветет дольше, чем живет человек. Здесь же — ни шепота скрытого водопада, ни мерцания ненастоящих светлячков. Функциональная комната с функциональной кроватью.
Вебстер положил ладони на прикрытые пледом бедра. Сгибая и разгибая пальцы, он размышлял.
Эбенезер лишь чуть коснулся бородавок, и те сошли. И это, конечно, не случайность — пес знал, что делал. Не чудо, а результат воздействия силы разума. Ведь чудеса не всегда получаются, а Эбенезер был совершенно уверен в себе.
Что, если эту силу он получил из соседней комнаты? Украл ее у коббли, которых слушает?
Нечто вроде лечения наложением рук. Оно не требует ни лекарств, ни хирургии, а требует лишь некоего знания. Весьма и весьма особого знания.
В далеком темном прошлом находились люди, уверявшие, что способны магически избавить от бородавки, — купить ее за грош, обменять на какую-нибудь безделицу и тому подобная чепуха. Иногда через некоторое время после совершения «сделки» бородавка и впрямь исчезала.
Может быть, эти люди тоже слушали коббли?
Дверь чуть скрипнула, и Вебстер торопливо сел. Из темноты донеслось:
— Сэр, вам удобно? Не желаете ли чего-нибудь?
— Дженкинс? — спросил Вебстер.
— Да, сэр.
Через дверной проем беззвучно проник в комнату черный силуэт.
— Да, кое-чего желаю, — ответил Вебстер. — Побеседовать с тобой. — И добавил, глядя на черную металлическую фигуру, остановившуюся у кровати: — О собаках.
— Они так стараются, — проговорил Дженкинс. — И до чего же им трудно… Понимаете, у них никого нет. Ни единой души.
— У них есть ты.
Дженкинс отрицательно покачал головой:
— Этого недостаточно. Я ведь… По сути, я всего лишь наставник. Им нужны люди. Тяга к людям у них в крови. Человек и собака вместе охотились, пасли стадо, отбивались от врагов. Собака охраняла человека, когда тот спал, а он делился с ней последним куском, сам оставался голодным, но ее кормил.
Вебстер кивнул:
— Да, похоже, ты прав.
— Они каждый вечер разговаривают о людях, — продолжал Дженкинс. — Прежде чем уснуть, собираются кружком, и кто-нибудь из старых излагает предание, а остальные сидят и слушают, дивятся и мечтают.
— Но куда ведет их путь? Чего они добиваются? Есть ли у них какая-нибудь цель?
— Мне кажется, есть, — ответил Дженкинс. — Смутная, зыбкая — слабый проблеск будущего. Вы же знаете, что они ясновидящие. Так было испокон веков. У собак нет тяги к технике, что и понятно, ведь они не обладают руками. Если человек имел дело с металлом, то они имеют дело с призраками.
— С призраками?
— С сущностями, которым вы, люди, дали такое название. Но это не призраки, я уверен. Это наши соседи по дому. Какая-то иная форма жизни в иной плоскости бытия.
— Хочешь сказать, что плоскостей бытия, существующих одновременно с земной, может быть много?
Дженкинс кивнул:
— Пожалуй, я уже верю в это, сэр. Моя тетрадь полна записей о том, что увидели и услышали собаки. Столько веков велись наблюдения, и вот теперь начинают проявляться закономерности. — Он заговорил быстрее: — Сэр, я могу ошибаться. Вы же знаете, я не учился таким вещам. Прежде был обыкновенным слугой. А когда люди… перебрались на Юпитер, я решил разобраться, но было очень трудно. Один робот помог изготовить первых механических помощников для собак, а теперь эти малыши, когда нужно, производят в мастерской себе подобных.
— А что же собаки? Просто сидят и слушают?
— Ну что вы, сэр. У них много других задач. Пытаются заводить друзей среди животных, присматривают за дикими роботами и мутантами…
— Дикие роботы? И много их?
Дженкинс кивнул:
— Хватает, сэр. Их стойбища рассеяны по всему миру. Эти роботы были брошены, сэр. Переселенцам на Юпитер они не понадобились. Дикари сбились в мелкие общины, работают…
— И что же это за работа?
— Механическая, сэр. В основном они строят машины. Столько уже понастроили — интересно, что собираются с ними делать?
— Мне тоже интересно, — протянул Вебстер.
Он смотрел во мглу и размышлял о том, что человек, безвылазно живущий в Женеве, начисто утратил связь с миром. Иначе бы он знал и о том, чем занимаются собаки, и о крошечных лагерях деловитых роботов, и о замках ненавистных, внушающих страх мутантов.
«Да, мы утратили связь с миром, — думал Вебстер. — Наглухо отгородились от него. Нашли себе убежище и спрятались в нем, в последнем городе на Земле. Мы не знаем, что творится за чертой этого города. Могли бы узнать, должны бы, но не утруждаемся.
Так не должно продолжаться, — решил он. — Мы были брошены; мы жили в страхе и растерянности. Пытались поначалу управлять, но в конце концов опустили руки.
Мы, немногие оставшиеся на Земле, сознавали величие человеческого рода, видели грандиозные плоды его труда. Мы пытались сохранить их — и не справились с задачей. Мы прибегли к рациональности, ведь с ее помощью человек старается объяснить почти все. Мы внушали себе, что не существует никаких призраков, а если слышатся до жути странные звуки в ночи, то для этого годится первое же пришедшее на ум объяснение — уклончивое, маловразумительное.
Жить так дальше мы не могли, вот и окружили себя защитной стеной из рациональных объяснений, и джувейнизм посодействовал нам в этом. Мы не могли нести на своих плечах бремя человека, поэтому стремились восславить тех, кто мог, обожествить их. Как стремились восславить и обожествить все хорошее, что было и чего не стало. Мы стали народом историков; мы грязными руками рылись в руинах цивилизации, каждый добытый пустяковый фактик прижимали к груди, точно бесценный самоцвет.
И это был первый этап. Хобби выручало нас, осознавших, что мы собой представляем.
Мы — опитки в опрокинутой чашке.
Но это уже позади. Да, безусловно, мы через это прошли. Практически за одно поколение. Человек — мастак приспосабливаться, в любых условиях выживает. Да, мы не можем построить огромные космические корабли. Да, мы не можем разгадать тайну жизни. И что с того?
Мы наследники, отказавшиеся от наследства. Мы очутились в лучшей ситуации, чем любой биологический вид, когда-либо существовавший или способный появиться в будущем. И мы вновь прибегли к рационализму и забыли славу своего рода — ведь она, блистающая, корила и унижала нас своей недостижимостью».
— Дженкинс, — сказал Вебстер мрачно, — мы впустую потратили целых десять веков.
— Не впустую, сэр, — возразил Дженкинс. — Пожалуй, можно сказать, что вы отдыхали. А теперь можете возвратиться. Прийти к нам.
— Мы вам нужны?
— Вы нужны собакам, — ответил Дженкинс. — Роботам тоже. Ведь и те и другие не что иное, как слуги человека. Без вас им тяжело. Собаки строят цивилизацию, но дело движется очень туго.
— Возможно, у них цивилизация выйдет получше, чем у нас, — сказал Вебстер. — Успешнее. Нашу, Дженкинс, назвать успешной нельзя.
— Собачья будет добрее, — согласился Дженкинс, — но едва ли практичнее. Эта цивилизация основана на братстве животных, на психическом взаимопонимании и, вероятно, на постоянной коммуникации со смежными мирами. Цивилизация разума и познания — своеобразная, но не сказать что позитивная. Отсутствие реальных целей, ограниченность в средствах… Просто движение ощупью к истине — в том направлении, которое человек прошел, даже не оглянувшись.
— Считаешь, человек способен помочь?
— Человек способен повести, — ответил Дженкинс.
— В правильном направлении?
— Вопрос не из легких.
Лежа в темноте, Вебстер вытер об одеяло вспотевшие вдруг ладони.
— Давай начистоту, — предложил он, и голос звучал невесело. — Вот ты говоришь, человек способен возглавить движение. Но еще он способен снова взять власть. Отринуть как непрактичное все, чего достигли собаки. Призвать роботов и применить их механические возможности по старому-престарому назначению. И собаки, и роботы подчинятся человеку.
— Конечно, они подчинятся, — сказал Дженкинс. — Ведь и те и другие были когда-то слугами. Но человек мудр, он знает, что правильно, а что нет.
— Спасибо, Дженкинс, — вздохнул Вебстер. — Большое тебе спасибо.
Он смотрел в темноту и видел в ней истину.
Все так же лежали на полу его следы. Над консолью горела радиевая лампа, освещала рубильник, ручку регулировки и шкалы приборов, заждавшихся того дня, когда они понадобятся. Вебстер стоял в дверном проеме и в горьковатом запахе пыли различал нотку сырого камня.