Он свернул за хижину и налетел на оторопевшего солдата. На летном поле прогремел взрыв. Полыхнул огонь.
Пока солдат старался устоять на ногах, Мейсон выхватил у него винтовку и бросился вперед, к каменистому склону холма. Что-то больно ужалило его в бок.
За спиной раздалось гулкое «бум!» — взлетела на воздух цистерна с горючим. Мейсон бросил взгляд через плечо. Над летным полем вырос гриб черного дыма.
И, что более важно, Мейсона преследовали по меньшей мере двенадцать японцев.
Он развернулся и вскинул винтовку. Модель была незнакомая, но Мейсон сумел сделать два выстрела, и обе пули угодили в цель. Затем он снова бросился бежать, но споткнулся, получив удар в плечо.
В голове зашумело. Мейсон рухнул на четвереньки и понял: все, конец. Сейчас догонят. Японцы от него мокрого места не оставят, это как пить дать.
Но к шуму в голове примешивался еще один посторонний звук: хриплый рев мотора. К нему добавился злобный стрекот пулеметов. Грохот усилился, пронесся над головой и помчался дальше.
Мейсон перевернулся на спину, сел и поднял глаза.
В небе над полем он увидел самолет. Мейсон узнал бы его из тысячи других. Это был брошенный на пляже «эвенджер».
В лагере началось столпотворение. Повсюду метались пронзительно кричащие японцы. Прямо перед Мейсоном лежали пятеро, скошенные пулеметным огнем.
— Стив! — заорал Мейсон. — Задай им перцу, Стив!
Словно в ответ на это пожелание от самолета отделился черный предмет. Вспыхнул огонь, в небо взметнулся столб дыма, по холмам прокатилось эхо пятисотфунтового взрыва. Следом за первой бомбой упала вторая.
Самолетов под камуфляжной сеткой больше не было. Их слизнул огонь.
Мейсон с великим трудом поднялся на четвереньки и пополз вперед, надеясь на лучшее. Может, если он сумеет взобраться на холм незамеченным, у него появится шанс выжить.
Земля содрогнулась снова.
— Третья, — сказал Мейсон.
Осталась еще одна.
Раздался четвертый взрыв. Ну вот, пожалуй, и все.
Загромыхала зенитка. «Эвенджер», завывая мотором, отплевывался пулеметными очередями.
За спиной у Мейсона зашлепали босые ноги. Над ним склонился человек.
— Моя помогай.
— Н’Гони! — воскликнул Мейсон. — А ты откуда взялся?
Но ответа не услышал, ибо всем его вниманием завладел леденящий душу звук. Закашлял мотор «эвенджера».
Мейсон вспомнил, что горючего оставалось совсем чуть-чуть. Теперь его не осталось вовсе, и машина рухнет на землю.
Он кое-как встал на ноги. У него заныло сердце. Пропеллер почти остановился. Самолет стремительно мчался к тому самому холму, на склоне которого застыли Н’Гони с Мейсоном.
— Это Стив? — крикнул Мейсон. — Там в кабине Стив?
— Наверное, — ответил Н’Гони. — Стив ходи обратно. Слышал, что стреляют, вот и ходи.
Значит, Стив вернулся. Услышал стрельбу и вернулся. Не бросил своего пулеметчика в беде.
Встретившись с воздушным потоком у склона, «эвенджер» слегка задрал нос, на мгновение застыл и упал на землю в сотне ярдов выше Мейсона.
Н’Гони бросился к нему со всех ног. Мейсон захромал следом.
Внизу полыхала японская база. В воздухе висели клубы дыма. Горели «зики», чадили цистерны с горючим.
Услышав новый звук, Мейсон стал как вкопанный. Это был далекий гул множества моторов. Он превратился в вой и наконец в оглушительный рев.
Над летным полем появился строй американских бомбардировщиков. Они поливали японцев пулеметным огнем и забрасывали бомбами. Почти ослепший от вспышек, Мейсон взбирался по склону холма.
Н’Гони помогал Фостеру выбраться из «эвенджера». Пилот взглянул на Мейсона и усмехнулся, не стирая с лица кровь, струившуюся из ссадины на лбу.
— Ты живой? — выдохнул Мейсон.
— Живее всех живых, — ответил Фостер.
— Но как наши узнали? Н’Гони, как? Ты же не мог так быстро сбегать к ним и вернуться!
— Моя послать братишку, — объяснил Н’Гони. — Япошка говорить «работай». Не работай — япошка злой, чик-чик вся родня. И моя послать братишку, чтобы летучка бум-бум.
— Так вот почему ты сбежал, — сообразил Фостер.
— Моя умный, — усмехнулся Н’Гони. — Злой япошка плохо.
— Теперь они не злые, — сказал Фостер. — Они перепугались до смерти. В самом буквальном смысле.
Базы не было видно из-за огня и дыма. Американские самолеты, завывая моторами, возвращались снова и снова. Они сеяли смерть и разрушение. Их бомбы и пулеметы стирали японцев с лица земли.
— Твоя посиди, — сказал Н’Гони. — Полюбуйся. И моя тоже.
Ухмыляясь до ушей, он присел на корточки.
— Тем более что у нас лучшие места на трибуне, — заключил Фостер.
Учтивость
Смотри не смотри, с первого же взгляда на этикетку ясно: вакцина непригодна.
Доктор Джеймс Х. Морган снял очки и тщательно их протер, ощутив, как сердце стискивает леденящий ужас. Надев очки, он толстым приплюснутым пальцем поправил их на переносице и еще раз изучил этикетку. Так и есть, не померещилось: срок годности истек добрых десять лет назад.
Доктор медленно повернулся, грузно доковылял до выхода из палатки и замер на фоне светлого треугольника входа, крепко ухватившись пухлыми руками за парусину полога.
Перед доктором, простираясь до блеклого горизонта, раскинулись поросшие лишайниками серые пустоши. Заходящее солнце мутно-алым пятном маячило на западном небосклоне, но доктор знал, что за его спиной, стремительно поглощая пространство, раскидывают над землей свое покрывало лиловые сумерки.
С востока порывами налетал напоенный дыханием ночи холодный ветер, дергавший и трепавший парусину палатки, будто силясь вырвать ее из хватки доктора.
— М-да, — проронил доктор Морган, — веселые равнины Ландро.
«Тут чувствуешь себя ужасно одиноким, — подумал он. — Одиноким не оттого, что вокруг так голо, и не оттого, что этот пейзаж совершенно чужд человеческому глазу, а оттого, что в нем ощущается какая-то первозданная заброшенность, от которой веет пустотой, способной довести оставленного с ней наедине человека до безумия. Этот мир — будто огромное кладбище, пустынное пристанище мертвых; но все же для полноты сходства с кладбищем ему недостает ощущения кроткого смирения перед неотвратимостью смерти. Ибо кладбищенская земля свято хранит в своих объятиях останки живших некогда людей, а этот край — сама пустота, напрочь лишенная памяти о прошлом.
Но такой ей оставаться недолго, — сказал себе доктор Морган. — Теперь уж недолго».
Он постоял, глядя на каменистый склон, полого вздымающийся над лагерем, и решил, что это место вполне подойдет для кладбища.
Беда в том, что, куда ни пойди, все здешние места чересчур схожи, нипочем не отличишь одно от другого. Ни деревьев, ни кустов — лишь кое-где голая земля пестрит рваными заплатами щетинистой поросли, будто прикрывающее плечи бездомного нищего лоскутное одеяло.
Бенни Фолкнер, шагавший по тропе, достиг вершины холма и остановился, окостенев от нахлынувшего страха — страха перед надвигающейся ночью и сопутствующим ей пронзительным холодом, страха перед безмолвными холмами и заполненными тьмой низинами, а еще — от глубинного и потому более жуткого страха перед щуплыми малорослыми туземцами. Кто знает, быть может, в этот самый миг они уже подкрадываются по склону холма?..
Подняв руку, Бенни утер взмокший лоб рукавом потрепанной куртки, мимоходом подивившись, что вспотел, — было уже довольно зябко, воздух остывал с каждой минутой все сильнее, а через час-другой оставшийся под открытым небом путник рискует закоченеть насмерть.
Горло его стиснуло непроизвольной судорогой страха, зубы заклацали, но Фолкнер подавил всколыхнувшуюся в душе панику и на какое-то мгновение горделиво выпрямился, чтобы убедить себя, что никакой паники-то и не было.
От лагеря он шел на восток, — значит, возвращаться надо на запад. Единственная загвоздка в том, что Бенни толком не знал, все ли время придерживался направления на восток: быть может, слегка уклонился к северу или забрел южнее, чем надо. Но, даже уклонившись далеко в сторону и возвращаясь строго на запад, прозевать лагерь Бенни не мог.
«Дым лагерного костра вот-вот покажется, — твердил он себе. — Любой перевал — может, ближайший, — следующий же поворот петляющей тропы непременно выведет меня в лагерь. Надо только подняться повыше; там-то он и будет: раскинется прямо передо мной полукругом белых палаток. Парусина сияет отблесками угасающей зари, а рядом с большой палаткой кухни вьется тоненький дымок, да Буян Брэди снова ревет какую-нибудь непристойную песню».
Но это было добрый час назад, когда солнце высилось над горизонтом на целых две ладони. Теперь, стоя на вершине очередного гребня, Бенни припомнил, что уже тогда немного беспокоился, но настоящей тревоги не испытывал. Тогда ему бы и в голову не пришло, что человек может заблудиться на расстоянии часа неторопливой ходьбы от лагеря.
Теперь же солнце закатилось, сгущались сумерки, под одежду прокрадывался холодок, а посвист ветра среди холмов, казавшийся при ярком свете почти беззвучным, вдруг обрел жутковатую значимость.
«Ладно, еще один подъем, — решил Бенни. — Еще один холм, а если нет, то закругляюсь до утра. Найду какое-нибудь укрытие — пусть хотя бы расщелину, способную защитить от ветра и удержать тепло костра, если, конечно, найду из чего развести костер».
Бенни постоял, прислушиваясь к стонам мятущегося среди холмов ветра, и в этом жалобном завывании ему почудился отзвук какого-то нетерпения, будто ветер упорно шел по горячему следу, привлеченный запахом человека.
И тут Бенни различил другой звук: негромкие шлепки мягких шагов, приближавшихся с противоположной стороны холма.
Айра Уоррен сидел за письменным столом, гневно обозревая стопки скопившихся бумаг; потом неохотно взял одну и положил на стол перед собой.
«Только этого болвана Фолкнера мне и не хватало, — угрюмо думал он. — Сколько раз им говорено, что надо держаться вместе, что никому не позволительно валандаться поодиночке.