— Меня от этого уже мутит, — подал голос Фолкнер. — Вы целых три дня гоняете меня взад-вперед, прощупываете со всех сторон, задаете множество вопросов, разобрали по косточкам каждую мою мысль…
— Давайте-ка еще раз пройдем последний отрезок, — устало выговорил Уоррен. — Когда вы заблудились.
— Да мы проходили это уже сто раз!
— Ну еще разок. Всего лишь раз. Итак, вы стояли на тропе и тут услышали приближающиеся шаги.
— Да не шаги, — заметил Фолкнер. — Поначалу я не понял, что это шаги. Просто звуки.
— И они вас напугали?
— Напугали.
— Чем?
— Ну-у, темно, да еще заблудился и…
— Вы думали о туземцах?
— Ну да, время от времени.
— А может, чаще?
— Чаще, — согласился Фолкнер. — Наверное, все время думал. Пожалуй, с тех самых пор, как понял, что заблудился. В глубине души я постоянно о них помнил.
— Но в конце концов поняли, что это шаги?
— Нет. Не понял, пока не увидел туземца.
— Только одного?
— Только одного. Старика. Мех у него был совсем седой, а лицо пересекал шрам. В темноте шрам выглядел рваной белой полоской.
— Вы уверены насчет шрама?
— Да.
— И насчет возраста?
— Он выглядел старым. Весь седой, с головы до ног. Шел медленно, прихрамывая.
— И вы не испугались?
— Ну конечно испугался, но не так сильно, как ожидал.
— И убили бы его, если б могли?
— Нет. Убивать его я бы не стал.
— Даже ради спасения собственной жизни?
— Да, разумеется. Но я не думал об этом. Просто… ну, я просто не хотел с ним путаться, вот и все.
— Вы хорошо его разглядели?
— Хорошо, да. До него было не дальше, чем сейчас до вас.
— А вы бы узнали его, если б встретились снова?
— Я узнал его… — Смутившись, Фолкнер умолк на полуслове. — Минуточку… Погодите минуточку.
Он потер лоб ладонью, и вдруг глаза его расширились.
— Я видел его еще раз! Я узнал его. Тот самый.
— Почему же вы не… — вспылил Уоррен.
Но тут вмешался Барнс, подсказавший Фолкнеру:
— Итак, вы снова его видели. Когда?
— В палатке, когда лежал больной. Открыл глаза, а он прямо передо мной.
— Просто стоял на месте?
— Ну да, стоял и глазел на меня, будто хотел проглотить взглядом своих огромных желтых глазищ. А потом он… потом…
Двое других терпеливо ждали, пока он вспомнит.
— Я был болен, — продолжал Фолкнер. — Наверное, без памяти. То есть не в себе. Не уверен, но мне показалось, что старик протянул руки — скорее, даже лапы, — он протянул лапы и коснулся моей головы с двух сторон, по бокам.
— Коснулся? По-настоящему, физически коснулся вас?
— Легонько. Очень ласково и только на мгновение. А потом я уснул.
— Мы опережаем события, — с беспокойством сказал Уоррен. — Вернемся к тропе. Вы увидели туземца…
— Да мы уже разбирали это, — с горечью проронил Фолкнер.
— Давайте попытаемся еще раз, — попросил Уоррен. — Вы говорите, что туземец прошел совсем близко от вас. То есть вы говорите, что он уступил вам дорогу и обошел кругом…
— Нет, — возразил Фолкнер, — вовсе я этого не говорил. Это я уступил ему дорогу.
В инструкции сказано, что достоинство нельзя ронять ни при каких обстоятельствах. Достоинство и престиж человечества превыше всего. Конечно, идет речь и о доброте, и о готовности помочь, и даже о братстве — но во главу угла всегда ставится чувство собственного достоинства.
И слишком часто оно подменяется самодовольным чванством.
Чувство собственного достоинства не позволит нам сойти с тропы, чтобы уступить дорогу — пусть уступают дорогу и идут стороной другие существа. А как следствие человеческое достоинство автоматически низводит всех остальных в позицию низших существ.
— Мистер Барнс, — заявил Уоррен, — дело в наложении рук.
Лежавший на койке человек перекатил голову по подушке, обратив к Уоррену бледное лицо, и посмотрел так, будто удивился его присутствию. Тонкие бескровные губы зашевелились, медленно и едва слышно выговаривая слова.
— Да, Уоррен, причина в возложении рук. Эти создания, подобно Иисусу, наделены неким неведомым человеку даром исцеления.
— Но это дар судьбы.
— Нет, Уоррен, — возразил капеллан, — не обязательно. Все может обстоять совершенно иначе: быть может, это вполне человеческий дар, приходящий с достижением интеллектуального или духовного совершенства.
— Не понимаю, — ссутулившись, признался Уоррен. — Просто не верится. Не могут эти лупоглазые твари…
Подняв глаза, он взглянул на капеллана. Лицо священника вспыхнуло нездоровым румянцем от внезапного приступа жара, дыхание его стало поверхностным и прерывистым, веки смежились. С виду он уже ничем не отличался от покойника.
В том отчете психолога третьей экспедиции говорится о чувстве собственного достоинства, строгом кодексе чести и довольно примитивном этикете. Разумеется, отчет соответствует истине.
Но человечество, сосредоточенное на собственном достоинстве и престиже, даже не допускает мысли, что чувство собственного достоинства присуще и другим. Человек готов быть добрым, если его доброту примут с соответствующей благодарностью. Он готов броситься на помощь, если эта помощь провозглашает его превосходство. Но здесь, на Ландро, никто даже не потрудился предложить туземцам хоть какую-то помощь, ни на мгновение не допустив, что эти недомерки с совиными глазами — не просто застрявшие в каменном веке дикари, что они не только соринка в глазу или кость в горле. Люди никогда не принимали туземцев всерьез, хоть порой это и представляло некоторую угрозу.
И не обращали на них внимания до того самого дня, когда перепуганный мальчишка сошел с тропы, чтобы уступить дорогу туземцу.
— Учтивость, — сказал Уоррен, — вот в чем разгадка. В учтивости и возложении рук.
Встав с табурета, он вышел из палатки и тут же повстречал вознамерившегося войти Фолкнера.
— Как он? — поинтересовался тот.
— Точь-в-точь как остальные, — качнул головой Уоррен. — Болезнь хоть и припозднилась к нему, но ничуть не умерила своей ярости.
— Значит, нас осталось двое, — констатировал Фолкнер. — Двое из двадцати шести.
— Не двое, — поправил его Уоррен, — а только один. Только вы.
— Но, сэр, вы совершенно…
Уоррен отрицательно покачал головой:
— У меня болит голова. Начинает прошибать испариной. Колени подгибаются.
— А может…
— Я слишком много раз видел такое, — перебил Уоррен, — чтобы поддаться самообольщению.
Он ухватился за клапан палатки, чтобы не горбиться, и закончил:
— У меня ни малейшего шанса. Я никому не уступил дорогу.
Голос в пустоте
— Я отдал бы левый глаз за возможность исследовать кости Келл-Рэбина, — сказал я.
Кеннет Смит фыркнул.
— Тебе придется отдать больше, чем один-единственный левый глаз, — проворчал он. — Да ты отдашь оба глаза, а не один левый, хочешь ты того или нет.
Лед тихонько зазвенел о стенки стакана, когда он, отхлебнув, медленно покачал его в пальцах.
Мы сидели на террасе Земного клуба. Далеко впереди, на горе Афелум, мерцали огни храма Салдабар, где покоились знаменитые кости, почитаемые всем марсианским народом. В долине далеко внизу переливались многоцветные огни Дантана, великого марсианского города, второго по величине на планете и первого по значению межпланетного рынка.
Несколькими милями севернее сияли огромные, вертящиеся сигнальные огни космопорта, одного из самых больших во Вселенной. Гигантские пучки света, сверкающие, пронизывающие сумрак ночи, были различимы даже в сотнях миль над поверхностью планеты, они символизировали маяки, указующие навигаторам путь домой сквозь ледяные глубины космоса.
Это было прекрасное, захватывающее дух зрелище, но моя душа, в общем-то, не была тронута. По террасе ходили и другие люди, они разговаривали, курили, выпивали и наслаждались грандиозностью и красотой панорамы, открывавшейся перед ними. Я, как только мог, старался отвлечься, но не удержался и снова перевел свой взгляд с освещенного ночного города и огней порта на тусклое мерцание храма Салдабар, напоминающего слабый свет лампады. Храм находился на вершине самой высокой горы, одной из немногих сохранившихся гор Красной планеты.
Я обдумывал опасную мысль. Я знал, насколько это гибельно. Для пришельца всегда очень опасно слишком интересоваться святынями чужой расы.
— Да, — неторопливо продолжил мой друг. — Ты отдашь больше, чем левый глаз. Если полезешь в это дело, наверняка лишишься обоих, причем в один миг и самым болезненным образом. Они, например, возьмут и сразу после экзекуции набьют твои глазницы солью. Могут еще и язык тебе отрезать, а могут вообще покромсать на кусочки, а потом испробовать на тебе огонь и кислоту. И когда наконец марсиане соберутся убить тебя — а это рано или поздно непременно случится, — ты будешь по-настоящему рад смерти.
— Да, да. Я и сам давно сделал вывод, — отпарировал я, — что это опасно — пытаться посмотреть на скелет Келл-Рэбина.
— Опасно! Да вернее сказать, это будет чистое самоубийство. Ты не знаешь этих марсиан так, как я. Я их изучил и узнал все, что возможно, об их истории. Ведь меня носило туда-сюда, из космопорта в космопорт, лет десять или даже больше. Отличные люди, если с ними торговать, такие обходительные и вежливые, что лучшего и желать нечего, но у них есть свои подводные камни. Для них табу то, что священно, и самое главное среди этих запретных тем — Келл-Рэбин. Ты это знаешь не хуже меня. Если посмотреть, так они забавные люди. Требуется время, чтобы с ними познакомиться, но они совсем не плохие ребята. Изучай их, любопытствуй, как они живут, но при этом смотри в оба! И вот еще — опасно даже просто произносить имя Келл-Рэбина. Я, например, и не подумаю упоминать о нем там, где марсиане смогут меня услышать.
— Допустим, все это так, — ответил я. — Но пойми, ты предлагаешь мне, всю жизнь отдавшему изучению марсианской расы, взять и перестать размышлять о том, что за феномен этот Келл-Рэбин, что это был за ч