Это была виселица. Та самая, что привлекла его внимание, когда он приехал в город. Виселица для четверых — в прошлом арестантов, получивших смертный приговор за чужие грехи, а ныне свободных людей.
Очередные кандидаты в жертвы Карсона. Человека, который прошелся по равнине огнем и мечом…
Вдалеке послышался голос:
— Он где-то там, возле виселицы. Начинайте. Сделайте так, чтобы он высунулся…
Слова утонули в грохоте выстрела. Пуля отскочила от виселицы. Загремели другие револьверы. Сорняки прибило к земле свинцовым ураганом.
Стив слился с землей. Он узнал этот голос. Карсон велел своим псам загнать жертву. Теперь они будут простреливать площадь, дюйм за дюймом, чтобы Барнс выскочил на видное место.
Значит, это Карсон прятался в темноте. Это его пуля сразила Боба Кастера. Это он посадил человека с винтовкой напротив гостиницы. Это он собирался хладнокровно пристрелить Стива в ущелье. Короче говоря, за Карсоном накопилось немало долгов.
Пули сбивали верхушки сорняков, шипели в траве, впивались в землю.
Барнс покрепче сжал рукоятку кольта. В горле стоял твердый ком, а на языке вертелось что-то вроде молитвы:
«Просто дай мне сделать выстрел, один меткий выстрел, больше ничего не прошу, один только выстрел…»
Проговаривая эти слова, словно боевой марш, он привстал на четвереньки и двинулся вперед.
Он не убегал от полыхающих револьверов, а полз им навстречу, полный мрачной решимости.
«Кроме меня, никого не осталось, — думал он. — Кроме меня, некому встать за Боба Кастера и его идеалы. За домашний очаг, за тучное стадо, за субботний вечер в городе. За место, где можно повесить револьверы на гвоздь.
Я уже давно ищу такое место, — думал он. — Потому что устал от порохового дыма. Мне надоело драться и проливать кровь. Но такого места мне уже не найти, и мои револьверы будут говорить, пока я способен держать их в руках».
Барнс приготовился к рывку. Сейчас он резко распрямит ноги и встанет в полный рост. Пуля, ударив в землю перед ним, осыпала лицо пылью. Еще одна срезала травинку над головой.
Издали донесся звук, похожий на барабанный бой. Ритмичный, еле слышный за оружейным грохотом и свистом пуль.
Выпрямившись, Стив поднял револьвер.
Перед ним была цепь стрелков. Темные фигуры, а за ними — сияющая куча углей, недавно бывшая городской тюрьмой.
Револьвер дернулся у него в ладони. Один из стрелков вскинул руки, закричал и упал ничком.
Чья-то пуля разорвала Стиву рубашку. Его револьвер дернулся снова. Еще один враг вздрогнул, сложился пополам и рухнул на землю. Как в театре теней, подумал Барнс.
Ногу ему расцарапали огненные когти. Свинец с гулом пронзил воздух рядом с его щекой. Перед Барнсом, словно светлячки, плясали огненные вспышки.
Вперед выскочил человек в белой рубашке. Черный галстук развевался на ветру. Из его руки вылетело пламя, и пуля больно ударила Барнса в бок.
Карсон! На него бежал сам Карсон в своей белой рубашке, нарядном жилете, при черном галстуке. Узел, должно быть, ослаб, и галстук мотался из стороны в сторону.
Стив почувствовал, как в руке подпрыгнул револьвер. Услышал возглас Карсона. Увидел, как враг оступился.
Но были и другие возгласы, крики и дробь копыт за пепелищем. Шум нарастал. Гикающие всадники врезались в цепь стрелков и смяли ее, верша свою месть револьверным огнем и лошадиными копытами. Над тюрьмой повис пороховой дым.
Барнс почувствовал, как револьвер выскальзывает из ослабевших пальцев. Понял, что ноги едва держат его, но приказал себе не падать. Он стоял во весь рост и смотрел, как к нему ковыляет Карсон.
Вместо правой руки у него была кровавая клякса. Пуля вошла в ладонь, разорвала ткани и раздробила кости. Левой рукой он шарил в кармане плаща.
Почуяв неладное, Барнс из последних сил бросился вперед. Он сорвался с места в тот самый момент, когда Карсон вынул руку из кармана и занес ее для удара. В руке блеснула сталь.
Барнс всем телом врезался в Карсона. Заметил, что клинок начал движение вниз, и выставил предплечье, чтобы блокировать удар. Нож угодил ему в запястье и располосовал руку до локтя, но из-за столкновения Карсон потерял равновесие и попятился, утратив свое преимущество.
С яростным воплем Стив перехватил руку Карсона, стиснул ее, словно клещами, вывернул и дернул на себя. Нож вылетел из онемевших пальцев. Карсон упал. Барнс прыгнул на него.
В глазах у него сгустился красный туман, тающий в черноте. Наконец от красного тумана остались две крошечные точки.
Его схватили за плечи, приподняли, оторвали от Карсона. Барнс пришел в себя.
— Вот и славно, старина, — сказал голос. — Нужно, чтобы хоть кто-то дожил до суда.
Барнс дернулся, пытаясь освободиться.
— Боб, — промямлил он, — это не ты. Тебя убили.
— Как видишь, нет, — сказал Кастер. — Пуля оцарапала голову. Я потерял сознание, но потом очнулся, и теперь как новенький.
Барнс стряхнул его руки, с трудом поднялся на ноги. Пошатываясь, глядел на окружающую его толпу и чувствовал, как в плече пульсирует боль.
Прямо перед ним стоял человек с такими огромными усами, что за ними не было видно лица.
— Парень, — сказал усатый, — с тобой хоть в горы, хоть в разведку.
Барнс хотел что-нибудь ответить, но язык не слушался.
— Я Рэндалл, — продолжил мужчина, — Джим Рэндалл. Энн — моя дочка. Могу сказать, что наши ребята сделают все, о чем попросишь. Ну, почти все.
— Пустяки, — просипел Барнс. — Ничего мне не надо. Разве что гвоздь, чтобы повесить револьверы.
— Мы их одолели, — сказал Рэндалл. — Почти все мертвы, а остальные улепетывают так, что пятки сверкают. Пора нам вернуться на свою землю.
Невысокая фигурка, выскочив у него из-за спины, бросилась к Барнсу.
— Нельзя было так делать, — всхлипывала Энн, — нельзя было оставаться в ущелье…
Барнс приобнял ее здоровой рукой.
— То было начало, — сказал он, — а теперь конец. — Он взглянул на отца Энн. — Скажите, а есть тут место, где дом поставить?
Рэндалл окинул их взглядом, улыбнулся и ответил:
— Не удивлюсь, если найдется.
Последний джентльмен
По истечении тридцати лет и нескольких миллионов слов наступил наконец день, когда он не смог написать больше ни строчки.
Ему больше нечего было сказать — сказано все, до последнего слова.
Последняя из множества книг была дописана несколько недель назад и вскоре будет опубликована, и теперь он чувствовал себя опустошенным и выжатым до последней капли.
Он сидел у окна кабинета в ожидании прихода человека из информационного журнала, глядел на просторный газон, пестревший зеленью хвойных деревьев, белизной берез и яркими красками тюльпанов, и удивлялся тому, что его так тревожит невозможность дальнейшего творчества, — ведь он наверняка сказал миру гораздо больше, чем большинство собратьев по перу, и основная часть написанного, по крайней мере, выходила за рамки банальности и была облечена в одеяния изящной словесности, все сказано было искренне и, как он надеялся, убедительно.
Он занял в литературе прочное и надежное место. «Наверно, — думал он, — так оно и должно быть — надо остановиться теперь, на самом пике творчества, а не растягивать угасание на многие годы, позволяя ненасытной утробе старческого маразма поглощать сверкающую доблесть моих трудов».
И оставалось еще неутолимое стремление писать, впитанное с молоком матери убеждение, что отказ от творчества будет предательством, хотя и неясно, по отношению к кому. Но здесь было замешано не только это — тут была и уязвленная гордыня, и то паническое чувство, которое возникает у только что ослепшего человека.
«Хотя, — решил он, — все это глупости». За тридцать лет литературного творчества он выполнил труд целой жизни, и это была хорошая жизнь, не фривольная и не захватывающая, зато вполне удовлетворительная.
Он осмотрел кабинет и подумал, что человек неизбежно накладывает отпечаток на ту комнату, в которой живет, — ее лицом были ряды оправленных в телячью кожу книг, чинная опрятность массивного дубового письменного стола, мягкий ковер на полу, располагающие к отдыху старинные стулья; все прочно и солидно располагалось на своих местах.
Раздался стук в дверь.
— Войдите, — откликнулся Харрингтон.
В распахнувшейся двери показался старик Адамс: сгорбленные плечи, снежно-белые волосы — идеальное воплощение верного дворецкого.
— Джентльмен из «Ситуации», сэр.
— Чудесно. Будьте добры, проведите его.
Хотя ничего чудесного в этом не было — встречаться с этим журналистом Харрингтон вовсе не желал. Но встреча была назначена много недель назад, и теперь не оставалось ничего другого, как стерпеть ее.
Журналист больше напоминал бизнесмена, чем человека пера, и Харрингтон поймал себя на том, что гадает, как подобный тип мог создавать столь острую, проницательную журналистскую прозу, сделавшую «Ситуацию» знаменитым журналом.
— Джон Леонард, сэр, — представился тот, пожимая Харрингтону руку.
— Я рад видеть вас у себя, — ответил Харрингтон, настраиваясь на свой обычный гостеприимный лад. — Устроит ли вас этот стул? У меня такое чувство, будто я знаю всех вас — ваш журнал я читаю уже многие годы. Как только он приходит, тут же читаю колонку Харви.
Леонард рассмеялся:
— Похоже, Харви — наш самый известный очеркист и наилучшая приманка. Все посетители хотят взглянуть на него хоть одним глазком. — Он уселся на указанный стул. — Мистер Уайт шлет вам наилучшие пожелания.
— Это очень мило с его стороны, вы должны поблагодарить его от моего имени. Мы не виделись с ним уже многие годы.
И подумав об этом, Харрингтон вдруг понял, что встречался с Престоном Уайтом только однажды, не меньше двадцати лет назад. Тогда этот сильный, увлеченный, своевольный человек, олицетворявший публикуемый им журнал, произвел на него неизгладимое впечатление.
— Несколько недель назад, — сообщил Леонард, — я говорил еще с одним вашим другом, с сенатором Джонсоном Энрайтом.