— Очень странные убийства, браток, — проворчал Косолапый. — Умертвить, но не съесть? Не понимаю, как так можно.
— Это символические убийства, — пояснил волк.
Косолапый покачал головой:
— Только не пытайся меня убедить, что такие бывают. Эта новая психология, которой нас учат собаки, слишком уж далеко зашла. Есть только две причины для убийства: ненависть и голод. Меня не застанут за расправой над тем, кого я не собираюсь слопать. — Он поспешил оговориться: — Но ты же знаешь, братишка, что я на убийство никогда не пойду.
— Конечно знаю, — подтвердил волк.
Косолапый томно закрыл глаза-бусинки, потом открыл и подмигнул:
— Хотя, что греха таить, иногда не отказываю себе в удовольствии перевернуть камень да слизнуть пару-тройку муравьев.
— Вряд ли собаки могут счесть это убийством, — рассудительно произнес Люпус. — Все-таки насекомые кое в чем отличаются от зверей и птиц. Нам еще никто не говорил, что нельзя убивать насекомых.
— А вот тут ты ошибаешься, — возразил Мишка. — В Каноне четко сказано: недопустимо губить живое существо. Никого нельзя лишить жизни.
— Наверное, так и есть, — постным тоном согласился волк. — Наверное, ты прав, брат. Но ведь даже собаки не больно-то нянчатся с насекомыми. Как думаешь, почему они вечно пытаются улучшить антиблошиный порошок? И что значит «антиблошиный», а? Он уничтожает блох. А блохи — живые существа. Значит, их тоже недопустимо губить.
Косолапый сердито прихлопнул зеленую мушку, жужжавшую возле его носа.
— Хочу прогуляться до пункта питания, — сказал волк. — Ты со мной.
— Я не голодный, — ответил медведь. — Да и рановато еще для обеда.
Люпус облизал морду длинным языком.
— А я иногда забредаю туда будто ненароком, и дежурный вебстер дает мне подкрепиться.
— Советую не расслабляться, — предостерег Косолапый. — Просто так он добавку не даст, у него наверняка какой-то умысел. Не верю я вебстерам.
— Этого можно не опасаться, — возразил волк. — Он хлопочет на пункте питания, хотя мог бы этого не делать — с такой службой любой робот справится. Однажды пришел и попросил какое-нибудь дело. Сказал, надоело ему мыкаться в этих протухших домах, ведь там никаких занятий, кроме игр. И теперь с нами водится, знай болтает да смеется, как будто он один из нас. Этот Питер — хороший джо.
— Слышал я от одной собаки, — прорычал медведь, — что Дженкинс говорил, будто вебстер — это неправильное название. Мол, на самом деле они не вебстеры. На самом деле они человеки…
— Что такое человек? — спросил Люпус.
— Откуда мне знать? Я просто говорю то, что собака от Дженкинса…
— Дженкинс, — перебил медведя Люпус, — уже совсем старый, у него ум за разум зашел. В его голове столько всего накопилось за тысячу лет…
— За семь тысяч, — поправил медведь. — Собаки хотят его день рождения отметить на славу. Новое тело готовят в подарок. Старое-то вконец износилось, раз в два месяца, а то и раз в месяц, надо чинить. — Косолапый с глубокомысленным видом покачал головой. — Люпус, а ведь что ни говори, собаки о нас неплохо заботятся. Расставили пункты питания, присылают медицинских роботов, все такое. В прошлом году разболелся у меня зуб, просто мочи не было терпеть…
Волк перебил медведя:
— Но в пунктах могли бы кормить и получше. Собаки утверждают, что дрожжи ничуть не хуже мяса, у них такая же пищевая ценность и прочее. А на вкус это никакое не мясо…
— Откуда знаешь? — спросил Косолапый.
Волк замялся, но лишь на долю секунды.
— Ну… со слов деда знаю. Он тот еще был разбойник, не упускал возможности отведать дичинки. Рассказывал, какая это вкуснятина — кровавое мясо. Но тогда и соглядатаев было не так много, как в наши дни.
Медведь закрыл и снова открыл глаза.
— А мне вот интересно, какой вкус у рыбы, — проговорил он. — в Сосновой реке прорва форели. Я часто ею любуюсь. Запросто мог бы сунуть лапу в воду да выбросить на берег пару штук. — И поспешил добавить: — Только ты не подумай, что я когда-нибудь так делал.
— Не беспокойся, — кивнул волк.
Мир за миром, мир за миром — как звенья в цепи. Один — завтра, другой — сегодня. А вчера — это завтра, а завтра — в прошлом.
Вот только прошлого нет. Ничего не осталось от прошлого, кроме памяти — зыбкого призрака, порхающего, как ночная крылатая тварь, в сумраке разума. Нет прошлого, до которого можно было бы дотянуться. Не осталось картин, запечатленных на стене времени. Не существует кинопленки, которую можно было бы промотать назад. В минувшее не заглянуть.
Джошуа встал, встряхнулся, сел и зачесался — кусалась блоха. Икебод сидел на столе выпрямив спину, барабанил металлическими пальцами.
— Факторы проверены и перепроверены, — сказал робот. — Все сошлось. В прошлое отправиться невозможно.
— Невозможно, — согласился Джошуа.
— Но зато мы выяснили, где живут коббли.
— Да, — сказал Джошуа, — мы выяснили, где живут коббли. И у нас есть шанс до них добраться. Теперь мы знаем верный путь.
Один путь свободен, другой — перекрыт. Впрочем, не так — другого пути не существует. Потому что не существовало прошлого, никогда и никакого. Для прошлого нет места.
Там, где должно храниться прошлое, находится другой мир.
Это вроде того, как две собаки идут друг за другом. Одна делает шаг, другая в ее след ставит лапу.
Это вроде того, как бесконечное множество шариков катится по желобу подшипника — соприкасаясь, но едва-едва.
Это вроде того, как передвигаются бесчисленные звенья цепи по шестерне с миллиардом миллиардов зубцов.
— Опаздываем, — глянул на часы Икебод. — Пора идти на день рождения к Дженкинсу.
Джошуа снова встряхнулся.
— Да, Икебод, надо пойти. Очень уж важная дата для Дженкинса. Шутка ли — семь тысяч лет.
— У меня все готово, — гордо сообщил робот. — Утром я почистился и надраился, а вот тебя надо расчесать. Сплошные колтуны.
— Семь тысяч лет, — задумчиво проговорил Джошуа. — Не хотел бы я прожить так долго.
Семь тысяч лет — и семь тысяч миров, идущих по следам друг друга. А может, даже больше. По миру в день. Триста шестьдесят пять умножить на семь тысяч. А если мир в минуту? Или даже в секунду? Секунда — мера немалая, ее достаточно, чтобы разделить два мира и чтобы вместить их в себя. Триста шестьдесят пять на семь тысяч на двадцать четыре на шестьдесят на шестьдесят…
Секунда — мера окончательная. Потому что прошлого не существует. Некуда возвращаться. Негде проверить то, о чем поведал Дженкинс. Что тут правда, а что — мороки изветшавшей за семь тысячелетий памяти? Нет никакой возможности разобраться в смутных легендах об усадьбе и клане Вебстеров, об угнездившимся среди гор далеко за морем непроницаемом куполе небытия.
Икебод подошел со щеткой и расческой, и Джошуа в страхе попятился.
— Да ладно тебе, — сказал робот. — Больно не будет.
— В прошлый раз ты меня чуть заживо не освежевал, — упрекнул пес. — Поаккуратней с колтунами.
Пришел волк, надеясь на внеурочный перекус, но ему ничего не принесли, а он был слишком вежлив, чтобы просить. Теперь он сидел, аккуратно обвив хвостом ноги, и смотрел, как Питер обрабатывает ножом ровный побег.
С нависавшей над Питером ветки ему на плечо спрыгнула белка.
— Что это у тебя? — спросил Пухляк.
— Метательный прутик, — ответил Питер.
— Метать можно любой прут, — проговорил волк. — Не надо специально изобретать метательный.
— Это нечто новенькое, — сказал Питер. — Мною самим изобретенное, моими руками сделанное. Вот только не знаю, как оно называется.
— Что, совсем нет названия? — спросила белка.
— Пока нет, — ответил Питер. — Надо будет придумать.
— Но зачем? — удивился волк. — Палка есть палка. Берешь любую и мечешь.
— Любая не так далеко полетит, — объяснил Питер. — И не так быстро. — Он покрутил прутик между пальцами, ощущая его гладкость и округлость, поглядел вдоль, убеждаясь в прямизне. — Я не рукой мечу, а другой палкой, с бечевкой.
Он взял упомянутую вещь, что стояла, прислоненная к дереву.
— Я вот чего в толк не возьму, — сказал Пухляк. — Зачем тебе нужно прутик метать?
— Сам не знаю, — ответил Питер. — Это такое развлечение.
— Вы, вебстеры, странные все-таки животные, — задумчиво проговорил волк. — Иногда я задумываюсь, все ли у вас в порядке с головой.
— Можно попасть куда захочешь, — объяснил Питер. — Надо только, чтобы бечевка была прочная и прутик летел прямо. Не всякий кусок дерева подойдет. Нужно очень тщательно выбрать…
— А ну покажи, — попросил Пухляк.
— Вот такой. — Питер поднял обструганную ветку пекана. — Видишь, палка крепкая, упругая? Согнешь — она распрямится и опять как была. Я привязываю бечевку к ее концам, потом беру прутик и прикладываю торцом к бечевке, вот так, и натягиваю…
— Ты сказал, что можешь попасть куда захочешь, — вмешался волк. — Давай-ка попади.
— И куда мне попасть? — спросил Питер. — Выберите сами.
— В малиновку! — возбужденно воскликнул Пухляк, указывая. — Вон она, на дереве сидит!
Питер быстро поднял обе деревяшки: бечевка оттянулась назад, и та палка, что потолще, изогнулась в дугу. Метательный прутик свистнул в воздухе, с ветки слетело наземь облачко перьев. Малиновка глухо шлепнулась оземь и осталась лежать на спине — крошечная, жалкая, — указывая поджатыми коготками на кроны деревьев. Из клюва текла кровь, марая палый лист под головкой.
На плече у Питера оцепенел Пухляк, а волк взвился на ноги. И воцарилась тишина — безмолвие листвы, не колеблемой ветром, и плывущих в синеве облаков.
От ужаса речь Пухляка лишилась внятности:
— Ты ее убил! Убил! Она мертвая!
Перепуганный Питер вяло запротестовал:
— Я же не знал! Никогда не пытался попасть в кого-нибудь живого. Делал метки, в них и…
— Ты убил птицу! А ведь убивать запрещено!
— Знаю, — вздохнул Питер. — Знаю, что запрещено. Но ты же сам велел мне попасть. И показал в кого. Ты…