В тишине скрипело кресло.
— Я умру, перестану существовать, — сказал Дженкинс. — И это нормально, в порядке вещей. Ведь я больше не нужен вам. Давно ушло то время, когда от меня была польза.
— Ты всегда будешь нам нужен, — мягко произнес Джошуа. — Без тебя мы не справимся.
Но Дженкинс продолжал, будто не услышав его:
— Я хочу поговорить о людях. Хочу поведать вам правду о них. Хочу, чтобы вы поняли.
— Я постараюсь понять, — кивнул Джошуа.
— Вы, собаки, называете их вебстерами, и это нормально, — сказал Дженкинс. — Впрочем, название не играет роли — важен смысл.
— Иногда ты их называешь людьми, иногда — вебстерами, — произнес Джошуа. — Я не понимаю.
— Они были людьми, и они правили миром. Вебстер — имя одного из их родов. И этот род совершил для вас великое деяние.
— Великое деяние? Ты о чем?
Дженкинс развернулся вместе с креслом и остановил его.
— Память барахлит, — пробормотал он. — Я теперь так легко забываю… и все путается.
— Ты говорил о великом деянии, которое совершили для нас вебстеры.
— Что? — сказал Дженкинс. — А, ну да… Я хотел сказать, что вы должны за ними присматривать. Не только присматривать, а еще и заботиться о них. Но главное — присматривать.
Он снова медленно закачался. В мозгу побежали мысли, перемежаемые скрипом кресла.
«Едва не проговорился, — упрекнул он себя. — Едва не разрушил мечту. Но спохватился вовремя. Да, Джон Вебстер, я спохватился вовремя. Да, Джон Вебстер, я держу слово.
Я не рассказал Джошуа о том, что когда-то то собаки были питомцами людей, что это люди подняли его народ на высоту, которую тот занимает сейчас. Собакам не надо ничего знать. Пусть держат голову выше, пусть продолжают свою работу. Предания, звучавшие у очага, уже в прошлом. Пусть они и там и останутся.
Хотя я был бы не прочь рассказывать их вновь в вновь. Видит Бог, я считаю это полезным. Предания учили собак, чего им следует остерегаться. Объясняли, почему мы выкорчевали старые идеи из умов дикарей, которых вернули из Европы. Как избавляли этих людей от жестоких привычек. Как заставляли их забыть об оружии, как приучали их к миру и любви.
И теперь мы вынуждены с тревогой ждать того дня, когда они захотят вернуть себе былые навыки, вернуть прежний образ человеческого мышления».
— Так что ты хотел сказать? — настойчиво произнес Джошуа.
— Пустяки, дружище, — отмахнулся Дженкинс. — Просто заговаривается старый робот. У меня подчас сумбур в мозгу, сам не понимаю, о чем бормочу. Так много думаю о прошлом… А ты говоришь, что нет никакого прошлого.
Икебод уселся на пол и взглянул на Дженкинса.
— Его точно нет, никакого, — сказал он. — Мы все проверили и сто раз перепроверили — ошибка исключена. Прошлого не существует.
— Для него нет места, — добавил Джошуа. — Если отправиться вспять по оси времени, там не окажется прошлого, а окажется другой мир, другой интервал сознания. Земля — та же самая, ну разве что самую малость иная. Такие же деревья, реки, холмы, но все-таки это не тот мир, к которому мы привыкли. Потому что он жил иной жизнью, по-другому развивался. Секунда, только что прожитая нами, — не наша минувшая секунда, а чужая, совершенно обособленный от нас фрагмент времени. Мы постоянно живем в одной и той же секунде. Мы движемся, находясь в этом секундном интервале, в крошечном отрезке времени, предназначенном для нашего конкретного мира.
— Вся беда в том, что мы совершенно неправильно мерили время, — сказал Икебод. — Это не позволяло нам понять, чем время является на самом деле. Мы всегда были уверены, что наша жизнь — это движение во времени, а в действительности все совсем не так. В действительности мы движемся вместе с ним. Мы привыкли говорить: «прошла секунда», «истек час», «миновал день». А эта секунда, этот час, этот день никуда не делись. Они постоянно с нами, одни и те же. Они просто идут вперед, и мы идем вместе с ними.
— Понимаю, — кивнул Дженкинс. — Это как щепка в реке. Щепка движется вместе с рекой. На берегах сменяют друг друга виды, но вода все та же.
— Пожалуй, что так, — сказал Джошуа. — Разница в том, что время — твердый поток и другие миры, в отличие от щепки, прочно держатся на своих местах.
— И в этих других мирах живут коббли?
— Наверняка.
— Полагаю, — сказал Дженкинс, — ты уже ищешь способ попасть в эти миры?
Джошуа неторопливо почесался.
— Конечно, он ищет, — произнес Икебод. — Нам нужно осваивать новые территории.
— Но как же коббли?
— Коббли не могли заселить все миры, — ответил Джошуа. — Наверняка есть свободные, и мы постараемся их найти. А если не найдем, будет худо. Популяционное давление вызовет волну убийств, а она отбросит нас к тому, с чего мы начинали.
— Убийства уже происходят, — тихо проговорил Дженкинс.
Джошуа наморщил лоб и прижал уши.
— Причем очень странные. Труп не съедается. Крови нет. Как будто совершенно здоровое существо просто падает замертво. Наши медицинские роботы уже мозги себе вывихнули в поисках причины этих смертей.
— Должна быть причина, — сказал Икебод.
Джошуа сгорбился и понизил голос:
— Дженкинс, мне страшно. Я боюсь, что…
— Бояться совершенно нечего.
— Ты не прав. Ангий мне сказал… что один коббли, похоже, забрался к нам.
Налетевший вихрь засвистел в дымоходе, заиграл кровельными черепицами. Новый порыв ветра вызвал протяжный тихий стон где-то поблизости, в темном углу. И пришел страх, и глухо затопал вверх и вниз по скатам крыши.
Дженкинс содрогнулся, но больше себе этого не позволил, собрав волю в кулак. И произнес скрипуче:
— Никто еще не видел коббли.
— А может, его нельзя увидеть?
— Да, — согласился робот. — Может, и нельзя.
А ведь именно это когда-то утверждал человек. Нельзя увидеть призрака, нельзя увидеть дух, но ты его чувствуешь, когда он рядом. Из накрепко закрученного тобой крана капает вода, и снаружи по оконному стеклу скребут когти, и в ночной мгле отчего-то воют собаки, и на снегу нет следов.
И тут по стеклу царапнули когти.
Джошуа вскочил и застыл, словно обернулся статуей собаки: лапа поднята, губы растянуты в рыке. Икебод привстал на корточки — слушает, ждет.
Царапанье повторилось.
— Открой дверь, — велел Дженкинс Икебоду. — Кто-то хочет войти.
В напряженном молчании Икебод пересек комнату. Едва дверь со скрипом приотворилась, через порог шмыгнуло серое пятно. Белка метнулась к Дженкинсу и запрыгнула ему на колени.
— В чем дело, Пухляк? — спросил Дженкинс.
Джошуа сел и расслабил губы, спрятав за ними клыки. У Икебода на металлическом лице появилась глуповатая ухмылка.
— Я свидетель! — пропищал Пухляк. — Я видел, как он убил малиновку. Метательным прутиком! Только перья полетели! И лист в крови!
— Не части, — мягко произнес Дженкинс. — Ты слишком взволнован. Успокойся и расскажи толком, что случилось. Ты видел, как кто-то убил малиновку?
Пухляк со свистом втянул воздух и проговорил, дробно стуча зубами:
— Это Питер.
— Питер?
— Питер, вебстер.
— Ты видел, как он метнул прутик?
— Да, с помощью другой палки. Привязал бечевку к ее концам, натянул бечевку, палка согнулась…
— Все понятно, — сказал Дженкинс.
— Все понятно? Ты знаешь, что это такое?
— Да, я знаю, что это такое, — ответил Дженкинс. — Это лук и стрела.
И оттого, как он это произнес, комната сделалась вдруг слишком большой, пустой и тихой, а стук ветки в оконное стекло показался глухим далеким голосом, жалобной и напрасной мольбой о помощи.
— Лук и стрела? — переспросил наконец Джошуа. — Что такое лук и стрела?
«А действительно, — подумал Дженкинс, — что такое лук и стрела?
Это начало конца. Это извилистая тропка, которой суждено расшириться в дорогу ревущей войны.
Это игрушка. Это оружие. Это торжество человеческой изобретательности.
Это коротенький первый шажок к атомной бомбе. Это символ прежнего образа жизни.
И это строчка из колыбельной песенки:
Кто малиновку убил? —
Я, — ответил воробей. —
Меткую стрелу пустил
И малиновку убил.
Это то, что было забыто. Это то, что сейчас вспомнилось вновь. Это то, чего я боялся».
Он выпрямил спину, медленно встал с кресла.
— Икебод, мне без тебя не справиться.
— А что делать? — спросил Икебод. — Только скажи.
— Я хочу надеть новое тело, — сказал Дженкинс. — Нужно, чтобы ты переставил мозговой блок.
Икебод кивнул:
— Не беспокойся, я умею.
В голосе Джошуа вдруг засквозил страх:
— Дженкинс, в чем дело? Что ты задумал?
— Пойду к мутантам, — очень медленно проговорил Дженкинс. — Настало время обратиться к ним за помощью.
Тварь скользила вниз по лесистому склону холма, огибая поляны. В лунном свете она становилась хоть и слабо, но видимой, а это было совсем ни к чему. Она не хотела испортить охоту тем, кто придет следом.
Да, другие придут. Конечно, не валом повалят — на то и тщательный контроль. Это будут мелкие группы, появляющиеся вдалеке друг от друга, чтобы не насторожились обитатели этого восхитительного мира.
Если же дичь насторожится, охоте скоро придет конец.
Тварь припала к земле, пробуя ночную тьму напряженными до дрожи нервами. Распознанные импульсы она каталогизировала своим бритвенно острым умом и аккуратно складировала в памяти.
Кое-что тварь уже знала, а кое-что оставалось для нее непонятным. Но с загадками пусть разбираются другие.
Кроме одной, отчего-то внушавшей страх.
Тварь прижалась к земле плотнее, а плоскую уродливую башку подняла и распрямила. И прекратила ловить любые вибрации ночной жизни, сосредоточившись на существах, которые поднимались на холм.
Их было два, причем не похожих друг на друга. В мозгу у твари зародился рык, передался клокотаньем в горло, и жилистое тело напряглось в жгучем предвкушении, к которому отчего-то примешался низменный страх.