Тварь приподнялась над землей лишь самую малость и заскользила вниз по склону, рассчитав маршрут так, чтобы оказаться у двух существ на пути.
Дженкинс снова был молод и силен. И проворен — как телом, так и разумом. Он легко шагал по овеваемым ветром, заливаемым лунным светом холмам. Без труда улавливал разговоры листьев, сонный птичий щебет и многие другие звуки.
«Да, что ни говори, это безупречное тело, — заключил он. — Хоть кувалдой по нему лупи, даже царапины не останется, и ржавчина ему неведома. И это еще не все.
Вот уж не думал, что однажды мне станет не все равно, в каком теле жить. Никогда не задавался вопросом, как сильно износилось старое. Оно ведь изначально было ущербным — хоть и лучшим из тех, что производились в тогдашние времена. Ох и далеко же шагнула техника, если она способна на такие чудеса.
Конечно, это дело рук роботов. Диких роботов. Собаки попросили, и те не отказали. Не так уж часто собаки обращаются к роботам. Нет, они прекрасно ладят и все такое… Но это потому, что не мешают друг другу жить, не суют нос в чужие дела.
В норке зашевелился кролик, и Дженкинс узнал об этом. На ночной промысел вышел енот, и Дженкинс уловил хитрое, вкрадчивое любопытство, таившееся в мозгу за глазенками, что следили за ним из кустов лещины. А левее, свернувшись клубком в берлоге под деревом, спал медведь и видел аппетитные сны: как он черпает дикий мед, как лапой выбрасывает рыбу из ручья, как на десерт слизывает муравьев с перевернутого камня.
До чего же все удивительно — и при этом естественно. Столь же естественно, как ходьба, как нормальный слух. Но и слух, и зрение тут были ни при чем. Как и воображение. С кристальной ясностью Дженкинс знал и о кролике в норе, и о еноте в орешнике, и о медведе, спящем в берлоге под деревом.
«Вот такое замечательное тело смастерили для меня дикие роботы, — подумал он. — И уж конечно, сами обзавелись телами ничуть не хуже.
Как и собаки, за семь тысяч лет после исхода человечества дикие роботы прошли долгий путь. А мы не уделяли им внимания, поскольку решили: пусть все идет как идет. У собак своя дорога, у роботов своя, и не следует проявлять излишнее любопытство, совать нос в чужие дела. Пока роботы строили космические корабли и летали к звездам, пока они конструировали все более удачные тела, пока совершенствовались в математике и механике, собаки возились с животными, ковали братство существ, прежде обладавших примитивным разумом и служивших людям пищей. А еще собаки слушали коббли и зондировали глубины времени — убедившись в конце концов, что времени не существует.
И раз уж собаки и роботы продвинулись так далеко, нет сомнений в том, что мутанты зашли еще дальше.
Они меня выслушают, — размышлял Дженкинс. — Обязаны выслушать. Ведь я иду сообщить, что им на голову свалилась тяжелейшая проблема. Как ни крути, а мутанты — люди. Потомки человека, что бы они о себе ни мнили. Им нет смысла держать обиду на своих предков, поскольку само это имя — человек — осталось лишь в посвисте ветра, в шелесте листвы летним днем. К тому же я не беспокоил их семь тысяч лет… Нет, я их вообще никогда не беспокоил. Джо был мне другом, насколько возможна дружба с мутантом. Когда Джо не мог обратиться к людям напрямую, он приходил ко мне. Мутанты выслушают и подскажут, что нужно сделать. Они не поднимут меня на смех».
Дело ведь совсем не шуточное. Казалось бы, экий пустяк — лук да стрела, — но нет, все куда как серьезно. Может, когда-то это оружие и было предметом для шуток, но история отучила нас шутить над многими вещами. Если подумать, стрела не смешнее, чем атомная бомба, чем заразная пыль, способная уничтожить целый город, чем ракета, которая с ревом пролетит по дуге тысячу миль и убьет миллион людей.
Правда, на планете сейчас не наберется миллиона. От силы несколько сотен. Они живут в домах, а дома построены собаками, потому что собаки тогда еще помнили свою древнюю привязанность и считали людей богами. Зимними вечерами они рассказывали предания у камина и с нетерпением ждали, когда человек вернется, погладит их по голове и скажет: «Молодцы, слуги мои верные, вы потрудились на славу».
«И это никуда не годилось, — мысленно сказал себе Дженкинс, твердой поступью спускаясь с холма. — Совсем никуда. Люди недостойны такого обожания, они не заслужили обожествления. Господь свидетель, я сам их любил. Да и сейчас люблю, уж коли на то пошло. Но не потому люблю, что они люди, а потому, что помню некоторых из них — считаные единицы из великого множества.
Да, не надо было собакам строить человеческие жилища. Ведь эти дома гораздо лучше тех, что получались у самих людей. Потому-то я и стер собакам память. Непростое это было дело и небыстрое. За многие годы я удалил предания о людях из собачьего мозга и напустил туда туману, и теперь собаки называют людей вебстерами и гадают, откуда они взялись.
Имел ли я право так поступить? У меня не было в этом уверенности. Совесть корила за измену, и ночную тьму я пережидал в горьких раздумьях, качаясь в кресле и слушая стоны ветра. Едва ли Вебстеры одобрили бы мое решение. Прочен поводок, на котором они меня держали, и никуда он, в сущности, не делся спустя многие тысячелетия. Что бы я ни предпринял, обязательно тревожусь потом: а вдруг бы им не понравилось?
И все же я был прав. Доказательством тому лук и стрелы. Когда-то я считал, что человек совершил роковую ошибку еще в младенчестве — покинув свою первобытную колыбель и делая первые шажки, он ненароком свернул с верного пути. Но теперь я понимаю, что заблуждался. Есть только один путь, которым может идти человек — путь лука и стрелы.
Я ведь очень старался — Бог свидетель, я не жалел усилий. Когда мы собрали дикарей и привели их в усадьбу Вебстеров, я отнял у них оружие, не только из рук его изъял, но и из мозга. Я потрудился над литературными произведениями, которые допускали переделку, а остальные книги сжег. Я заново научил собак чтению, пению и мышлению. В переизданных книгах нет ни намека на войну и оружие, нет ни следа ненависти. В них нет истории, ибо история суть ненависть. Ни битв, ни героев, ни зовущих в атаку труб.
Потерянное время, — сказал себе Дженкинс. — Теперь-то я знаю, что это был мартышкин труд. Что ни предпринимай, как ни страхуйся, а человек все равно изобретет лук и стрелу».
Длинный склон остался позади, Дженкинс пересек бегущий к реке ручей и снова двинулся вверх — по темному склону холма, увенчанного утесом.
Послышался слабейший шорох, и новое тело подсказало мозгу: это мышь носится по проложенным в траве ходам. На миг разума коснулось крошечное счастье, исходившее от проворного, игривого зверька; робот уловил мыслишку-другую — бесформенную, невнятную, но радостную.
Замерла, припав к стволу поваленного дерева, ласка. А вот у нее помыслы недобрые: о мышах. Не забыла, что ласки кормились мышами. Кровожадность — и боязнь. Как поступят собаки, узнав о гибели мыши? Вокруг сотни глаз — следят, чтобы убийства так и остались в далеком прошлом.
Но человек только что совершил убийство. Ласка не смеет, а человек посмел. Пусть нечаянно, без злого умысла, но ведь он это сделал. А Канон гласит: нельзя отнимать жизнь.
Убийства и раньше случались, и убийцы несли наказание. Человек тоже должен быть наказан. Но этого недостаточно — одно лишь наказание не решит проблему. Проблема кроется не в конкретном человеке, а во всем его племени, в роде людском. Что совершил один, то могут совершить и остальные. Не только могут, но и совершат — на то они и люди.
Люди убивали прежде и будут убивать вновь.
На фоне неба высился замок мутантов, такой черный, что аж мерцал под луной. Ни единого освещенного оконца, и удивляться тут нечему, ведь так было всегда.
И никто не помнил, чтобы хоть раз отворилась дверь во внешний мир. По всей планете мутанты понастроили замков, а потом вошли в них — и будто сгинули. Пока на Земле жили люди, мутанты вмешивались в их дела, вели против них тихую войну, а когда люди исчезли, исчезли и эти жестокие насмешники.
Дженкинс подошел к широкой каменной лестнице, что вела к двери, и остановился. Запрокинув голову, он смотрел на возвышающуюся перед ним башню.
«Наверное, Джо уже умер, — предположил робот. — Джо был долгожитель, но не бессмертный. Бессмертных не бывает. Странное это будет ощущение — перед тобой мутант, а ты знаешь, что он не Джо».
Дженкинс пошел по ступенькам. Продвигался очень медленно, настороженно ждал, когда сверху донесется издевательский смешок.
Но ничего не происходило.
Вот и дверь. Надо как-то сообщить мутантам о своем прибытии.
Он не обнаружил звонка. Не было ни колокольчика, ни дверного молотка. Гладкая дверь с простенькой ручкой. И больше ничего.
Дженкинс нерешительно постучал кулаком. Подождал, постучал снова. Никакого ответа. Дверь не стронулась с места.
Он постучал сильнее. Опять тишина.
Тогда робот осторожно положил ладонь на ручку, надавил. Ручка поддалась, дверь распахнулась, Дженкинс вошел.
— Уж не спятил ли ты часом? — спросил Люпус. — Я бы на твоем месте поиграл с ними. Замучились бы ловить, на всю жизнь запомнили бы эти гонки.
Питер помотал головой:
— Может, для тебя, Люпус, это и был бы выход, а меня точно не годится. Вебстеры никогда не убегали.
— С чего ты взял? — ехидно осведомился волк. — Судишь о чем не знаешь. На нашей памяти никто из вебстеров не убегал, но разве из этого следует, что еще раньше…
— Да заткнись ты! — рявкнул Питер.
Какое-то время они молча шли по каменистой тропке.
— Кто-то нас преследует, — сказал вдруг Люпус.
— Тебе показалось, — возразил Питер. — Ну кто может нас преследовать?
— Не знаю, но…
— Ты чуешь запах?
— Запах? Нет…
— Может, что-то услышал или увидел?
— Нет, однако…
— Значит, никто за нами не идет, — уверенно заявил Питер. — Теперь не бывает так, чтобы кто-то кого-то преследовал.
Сквозь кроны деревьев сочился лунный свет, раскрашивая лес в пестрый черно-серебряный узор. С реки доносились невнятные отголоски полуночного спора уток. По склону мягко стелился ветерок, чуть приправленный речным туманом.