Он водил ладонью по гладкой, упругой поверхности и пытался представить, что здесь произошло несколько лет назад.
Должно быть, в момент посадки корабль потерял управление и разбился при ударе. А Меткаф находился поблизости и пришел на выручку экипажу.
Черт побери, до чего же лихо иногда ситуация выворачивается наизнанку!
Окажись на месте Меткафа кто-нибудь другой, способный думать не только о денежных знаках, на Земле, быть может, появились бы другие деревья, или кусты, или овощные грядки, а человечество получило бы шанс, о котором прежде даже мечтать не смело, — шанс избавиться от всех болезней, покончить с нищетой и страхом. Даже не вообразить всего того, чем роллы могли бы облагодетельствовать землян.
Но сейчас роллы улетели — на космическом корабле, выращенном двумя беглянками под самым носом у Меткафа.
Дойл сидел на корточках на плотине и размышлял о том, что надежды человечества так и остались несбыточными — из-за чьей-то жадности и корысти.
Роллы покинули Землю… Стоп! Улетели не все! Одна осталась! Лежит в багажнике старого рыдвана, дожидающегося хозяина на дороге у сухого ручья.
Дойл встал, ощупью добрался до кромки плотины, обогнул подпиравшее ее дерево, съехал с крутого берега на каменистое дно и побрел по нему.
«Что же делать теперь? — гадал он. — Махнуть прямо в Вашингтон? Обратиться в ФБР?»
Как бы там ни было, что бы ни происходило, единственная оставшаяся ролла должна попасть в правильные руки. Уже потеряно слишком много. Больше нельзя рисковать. Государство, наука позаботятся о том, чтобы эта ролла принесла максимальную пользу.
А вдруг с ней, запертой в багажнике, что-то случилось? Дойл встревожился, вспомнив, как она стучала, требовала внимания к себе.
Вдруг ролла задохнулась? Может, хотела сказать что-то важное, что-то насчет особого ухода за ней, без которого ей не выжить?
Всхлипывая от изнеможения, Дойл пробирался по руслу. Оступался на гальке, переваливался через глыбы. Комары организовали ему плотный эскорт, и он отмахивался, но вяло — так волновался за судьбу роллы, что укусы насекомых казались мелким неудобством.
Наверняка сейчас в саду на холме банда Меткафа деловито очищает деревья, пожинает несчитаные миллионы в новехоньких хрустящих банкнотах. Всем уже понятно, что игра окончена. Теперь можно только хапнуть побольше и залечь на дно.
Вероятно, деревьям, чтобы стабильно давать урожаи безупречных денег, требуется постоянная забота ролл. Иначе зачем бы Меткафу держать инопланетного садовника в городском саду? Лишенные квалифицированной опеки, деревья еще какое-то время поживут, но урожаи будут нерегулярными, а плоды — порчеными, как початки у одичавшей кукурузы.
Уклон земли подсказал Дойлу, что дорога рядом.
Пробираясь вслепую, он вдруг обнаружил перед собой машину. Обогнул ее и постучал в окно.
В салоне завопила Мейбл.
— Не бойся! — выкрикнул Дойл. — Это я! Я вернулся.
Дверца отворилась, и он сел. Мейбл прильнула к нему, и он обнял ее.
— Прости, — сказал Дойл. — Прости, что я так задержался.
— Чак, все хорошо?
— Угу, — промямлил он. — Да, пожалуй, можно так сказать.
— Как же я рада! — с великим облегчением заявила Мейбл. — Выходит, все закончилось. И ролла убежала…
— Убежала?! О боже! Мейбл!..
— Чак, не расстраивайся, пожалуйста. Она так колотилась, и мне было ее жалко. Конечно, я боялась, но больше жалела. Поэтому открыла багажник и выпустила ее, так что теперь все в порядке. Это самое милое существо на свете.
— Значит, сбежала… — проговорил Дойл, все еще не веря в услышанное. — Может, она где-то здесь, прячется в темноте?
— Нет, — ответила Мейбл. — Она со всех ног припустила по лощине, как собака на хозяйский зов. Было темно и я боялась, но все-таки пошла за ней. Звала, искала, но все напрасно. Я точно знаю, что она удрала. — Мейбл выпрямилась на сиденье и рассудительно сказала: — Ну и что с того? Ролла ведь тебе теперь не нужна. Конечно, мне жалко, что она убежала. Из нее бы классная домашняя зверушка получилась. Так забавно разговаривает — куда интереснее, чем попугай. Да и вообще она лапочка. Я ей ленту повязала на шею, у меня желтая была, и получилось просто загляденье.
— Не сомневаюсь, — вздохнул Дойл.
И представил себе свежевыращенный корабль, который мчится в космическом пространстве к далекому солнцу и уносит с собой вековечные надежды человечества, а на его борту — ролла, такая умиротворенная, такая миленькая, с желтой лентой на шее.
Убийственная панацея
Медики уже наготове и утром начнут операцию «Келли», а это нечто уникальное, раз уж ее окрестили «Келли»!
Доктор сидел в потрепанном кресле-качалке на покосившемся крыльце, повторяя себе это. Он покатал слово на языке, но в нем уже не было ни прежней остроты, ни сладости, как некогда, когда великий лондонский врач встал на заседании ООН и заявил, что назвать ее можно только «Келли», и никак иначе.
Хотя, если хорошенько подумать, все это дело случая. Вовсе не обязательно «Келли», это мог быть и кто-нибудь другой, лишь бы после фамилии стояло «Д. М.»[6]. Это мог быть Коэн, Джонсон, Радзонович или кто-нибудь еще — любой из врачей мира.
Он немного покачался. Кресло поскрипывало, доски крыльца постанывали ему в лад, а наступающие сумерки тоже были полны звуков вечерних игр детей, торопящихся насытиться последними минутами игры, перед тем как придется идти домой и вскоре после того — в постель.
В прохладном воздухе разносился запах сирени, а в углу сада смутно виднелись белые цветы раннего невестиного венка, того самого, что дала им с Дженет много лет назад Марта Андерсон, когда они впервые поселились в этом домике.
По дорожке протопал сосед, и в сгустившихся сумерках он не сумел разглядеть, кто именно, но сосед окликнул его:
— Добрый вечер, док.
— Добрый вечер, Хайрам, — ответил старый доктор Келли, узнав соседа по голосу.
Тот пошел прочь, громко топая по дорожке.
Старый доктор продолжал раскачиваться, сложив руки на своем брюшке, а из дома доносился шум кухонной суматохи: Дженет прибирала после ужина. Наверно, скоро она выйдет и сядет рядом с ним, и можно будет немного побеседовать, вполголоса и как бы между прочим, как полагается любящей пожилой паре.
Хотя, в общем-то, доктору уже следовало уйти с крыльца — в кабинете на столе ждал прочтения медицинский журнал. В последнее время развелось столько новых средств, и надо идти в ногу со временем, хотя, судя по развитию событий, совершенно не важно, идешь ты в ногу со временем или нет.
Быть может, в скором будущем не останется почти ничего такого, с чем надо идти в ногу.
Конечно, нужда в докторах будет всегда — всегда будут находиться проклятые идиоты, разбивающие машины, стреляющие друг в друга, втыкающие рыболовные крючки в ладони и падающие с деревьев. И всегда будут новорожденные.
Он немного покачался взад-вперед, размышляя о всех детях, которые выросли, стали мужчинами и женщинами и завели собственных детей. А еще он поразмыслил о Марте Андерсон, лучшей подруге Дженет, и о старине Коне Джилберте, самом сварливом из ходивших по земле самодуров, к тому же невероятно скупом. Подумав о том, сколько денег ему уже задолжал Кон Джилберт, ни разу в жизни не оплативший ни одного счета, доктор с кривой улыбкой хмыкнул себе под нос.
Но так уж пошло: одни платят, другие только делают вид, потому-то он с Дженет и живет в этом старом домишке и ездит на одной машине уже шестой год, а Дженет целую зиму ходила в церковь в одном и том же платье.
Хотя если подумать, то какая разница? Главная плата заключается отнюдь не в деньгах.
Одни платили, другие нет. Одни живы, другие померли, и не важно, кем они были в этой жизни. У одних есть надежда, а у других нет, и одним об этом сказали, а другим нет.
Но теперь все изменилось.
И началось все здесь, в этом маленьком городке под названием Милвилл, и притом не более года назад.
Вот так, сидя в темноте, окруженный запахом сирени, белым мерцанием невестиных венков и приглушенными криками доигрывающих свое детей, он вспомнил все от начала и до конца.
Было почти 8:30, и он слышал, как мисс Лейн в приемной разговаривает с Мартой Андерсон, а та, как он знал, была последней.
Чувствуя себя совершенно разбитым, он снял свой белый халат, небрежно сложил его и бросил на смотровой стол.
Дженет давно ждет с ужином, но не скажет ни слова, она никогда ничего не говорит. За все эти годы она не сказала ни слова упрека, хотя порой он ощущал, что она не согласна с легкомысленным стилем его жизни, его постоянной возней с пациентами, которые ни разу даже не поблагодарили его — в лучшем случае оплачивали счета. А еще было ощущение недовольства его переработкой, его готовностью спешить по ночному вызову, хотя вполне можно посетить больного во время обычного утреннего обхода.
Она ждет с ужином и знает, что Марта была у него, и будет спрашивать, как ее здоровье, и какого черта на это ответить?
Услышав, что Марта вышла и в приемной зацокали каблучки мисс Лейн, он подошел к раковине, открыл кран и взял мыло.
Дверь со скрипом распахнулась, но доктор даже не повернул головы.
— Доктор, — послышался голос мисс Лейн, — Марта думает, что с ней все в порядке. Говорит, вы ей помогаете. Как по-вашему…
— А по-вашему? — вместо ответа спросил он.
— Не знаю.
— А вы бы стали оперировать, зная, что это абсолютно безнадежно? Вы послали бы ее к специалисту, зная, что он ей не поможет, зная, что она не сможет ему заплатить и будет тревожиться по этому поводу? Вы сказали бы ей, что ей осталось жить месяцев шесть, лишая ее остатков небольшого счастья и надежды?
— Простите, доктор.
— Не за что. Я встречался с этим очень много раз. Ни один случай не похож на другой, в каждом из них требуется уникальное решение. День сегодня был долгим и трудным…
— Доктор, тут еще один человек.