— Соли?
— Ну да, соли.
— Немножко есть.
— Есть?
— Есть.
— Вот здорово! Может, и муки немного есть?
— Есть.
— Принеси, — попросил Голый, пристально глядя на старуху.
— Хорошо.
В дверях показался мальчик.
— Горит! — сказал он.
— Что горит? — вскинулся Голый.
— Солнце заходит.
— Да ну!
Солнце коснулось горы. Оно горело живым огнем на самом гребне в сине-оранжевом небе. Казалось, пламя расплавит гребень и пробьется далеко внутрь, растапливая твердь земли.
— Смотри в оба, — оказал Голый и добавил:
Еще не мое и солнце,
и роща меня забыла,
и цветы мне стали чужие,
а моим — все это было…
Ступай, ступай, смотри в оба.
Мальчик с винтовкой наперевес двинулся вокруг дома. Там, где садилось солнце, небо и горы были в румяном отсвете зари. А всю остальную землю и небо над ней заливал ровный свет, не дающий тени. Вдоль улицы недвижимо, словно в глубоком сне, стояли пять или шесть домов с провалившимися крышами, опаленные деревья, кусты. Нигде никаких признаков жизни. Ничто живое здесь не могло появиться. Ничто живое не могло возникнуть даже в мыслях. Природа стала чужой человеку. И мальчику казалось, что неодушевленный мир смотрит на него во все глаза. Казалось, что он может открыть по нему огонь. В страхе он пробирался вдоль самой стены, свернул за угол и очутился у восточной стены дома. Он увидел глыбы камней, за ними скалы и заросли акации, явно непроходимые. Но и оттуда могла со свистом вылететь пуля, могли кинуться на него шестеро вражеских солдат. За домом тоже стояла живая изгородь, над ней поднимались скалы. На западе темнели развалины домов. Соседний дом был разрушен до основания. Следующий за ним, некогда, видимо, зажиточный, с хлевом и сараем, был разрушен больше чем наполовину. Позади дома карабкался в гору маленький, разоренный садик, заросший терновником. Огонь опалил и дубы над домом. Значит, пламя бушевало высоко над кровлей. Сейчас она безжизненно провисла между стенами. Мальчика не покидало ощущение, что жизнь здесь не исчезла, а лишь затаилась с какой-то определенной целью. Поле внизу пропадало за поворотом, пустое, чуть расцвеченное весенней травой.
Он заметил старушку — она кралась вдоль ограды ко второму дому. Раза два она оглянулась, но мальчика не увидела: его скрывала невысокая опаленная огнем слива. Старушка махонькая, а держится прямо и бодро. Кофта и юбка на ней в заплатах, но суконные, теплые. Руки она спрятала под передником и живо перебирает ногами.
Мальчик пошел за ней, прячась за выступы стен, кусты, стволы деревьев. Неожиданно среди развалин старушка пропала. Он побежал за ней, проваливаясь в рыхлом слое щебня и мусора. Скоро у него отчаянно забилось сердце, дыхание сперло. Он остановился, хватая ртом воздух. Колени подгибались. Мальчик испугался, что потеряет сознание, и прислонился лбом к стене. В голову ударила холодная волна. Он пошатнулся. Держась за стену и нагнувшись чуть ли не до земли, чтобы кровь прилила к голове, он поплелся дальше. Старуха как сквозь землю провалилась. Он прошел через пробоину в стене и оказался в кухне. Там еще стоял очаг, в углу лежал большой кувшин. Крыши не было. Вековая копоть покрывала стены. Отсюда он перешел в горницу. Она была завалена черепицей и штукатуркой, будто весь дом обрушился именно сюда. Мальчик уже выбирался на улицу, как вдруг сзади его обхватили большие сильные руки.
— Я тебе ничего не сделаю, ничего не сделаю, ничего не сделаю, — раздался быстрый шепот за его спиной.
— Пусти, — сердито сказал мальчик.
— Тише. Я тебе ничего не сделаю.
Жесткий обруч сдавил его руки, широкая ладонь легла на винтовку.
— Пусти! — крикнул мальчик и присел, пытаясь вывернуться из обруча, но сильные руки держали крепко.
Мальчик заметил, что из дверей выглядывает старуха. Заметил ее испуганные глаза.
Жилистые волосатые руки сжали винтовку крепче и вырвали. Обруча не стало.
— Теперь можешь идти!
Мальчика шатнуло, он обернулся. На него смотрел, приоткрыв рот, высокий старик.
— Я плохого не сделаю, — сказал он.
— Отдай винтовку, — сердито сказал мальчик.
В эту минуту ворвался Голый с пулеметом в руках.
— Брось винтовку! Верни немедленно или прощайся с жизнью! Верни, дед, винтовку!
Старик смутился.
— Да что ты, брат…
Мальчик забрал у него винтовку.
— Идите оба. Где старуха? Шагайте впереди.
— Говорила я ему, — тихо сказала старуха.
— Вперед, без разговоров! Посмотрим, кто это нападает на народную армию. Марш вперед.
Старик со старухой покорно, словно надеясь этим задобрить партизан, заковыляли по улице.
— Быстрей! — торопил их Голый. — Приказываю от лица народной армии.
Спустя минуту они уже были у дома, в котором горел очаг.
— Садитесь вот в тот угол, а ты стереги их! Чтоб не шелохнулись! Чуть двинутся — стреляй!
Старик и старуха спокойно уселись рядышком на камне, не отрывая взгляда от Голого. Глаза у старика синие, прикрытые густыми желтыми бровями. Голова седая. На нем разномастная суконная одежда неопределенного фасона и грубые солдатские башмаки. У старухи глаза черные. Рядом со своим рослым мужем она кажется совсем невидной. Сложив руки на коленях, она безмятежно глядит на Голого.
— По чьему приказу ты совершил нападение на народную армию?
— На этого вот мальца, что ли? По своему.
— Как следует расценивать твой поступок? — продолжал Голый официальным тоном. — Придется созвать народный суд!
— Созывай, сынок.
— Но прежде ты должен объяснить, почему ты совершил нападение на народную армию?
— Винтовка мне нужна.
— Зачем? Для чего тебе винтовка?
— Супостатов бить, сынок. Мстить за детей своих.
— Каких супостатов?
— Фашистов — немцев, итальянцев и этих, наших выродков. Увели они у меня Бойю. Зятя убили на пороге. Дом сожгли. Так-то вот.
— Вот чудак! Что ж ты на своих нападаешь?
— А где я возьму оружие голыми руками? Слушай, дай ты мне, ради Христа, винтовку. У вас же пулемет. Пулемет ведь важная штука, а?
Мальчик повесил винтовку через плечо и сел у огня. Разговор перестал его занимать. Он пошевелил огонь, выгреб жар и начал, выбирая самые большие куски конины, класть их на угли.
— Так, значит, — сказал Голый, переводя взгляд с мальчика на стариков и обратно. — Так, значит… — Неожиданно он закричал, словно вне себя: — А как вы докажете, что говорите правду? Кто знает, что у вас на уме! Есть у тебя, старая, соль и мука?.. Ну-ка, поглядим!
— Совсем из ума вышибло! Есть, есть.
Голый смотрел на нее горящими глазами.
— Тащи, и будем ужинать. Тащи!.. А может, у тебя есть и картошка, а?
— Откуда на этих камнях взяться картошке? Не родится она у нас.
— Говорил же я, что здесь не может быть картошки! Ладно. Тащи муку и соль. Картошка!
Старуха выскочила из дома.
— Погляди-ка за ней, — сказал мальчику Голый.
Мальчик после нескольких неудачных попыток наконец встал и неохотно вышел.
— Чтоб неожиданно не напали, — объяснил Голый старику.
— Не нападут.
— Почему не нападут? Откуда ты знаешь?
— Как же не знать, если я знаю, где они.
— Знаешь?
— Знаю. Целый день их слышу. Слышу, как стреляют, как передвигаются. Сейчас их путь не сюда лежит.
Здесь они свое сделали, не бойся. А дочка моя сказала: вернусь я, обязательно вернусь. Забрали ее месяц назад, потому мы и остались в селе; а зятя застрелили. Прямо на пороге. А дочка вернется… Я знаю, ее тоже убили. Недалеко ее увели. Мне б только винтовку, уж я бы их нашел. Слышу их с утра до вечера. То пушки грохочут, то гранаты рвутся, то пулемет, то бомбы, то самолеты. Что делают, гады! Слушай, давай на них вместе нападем. Я дорогу покажу.
— У нас своя дорога и свои задачи.
— А мы так, между делом. Нападем, а? Каяться не будешь! — Он понизил голос: — Нет теперь моей душе покоя. Село полыхает, дети кричат, бабы…
— Перестань, перестань, сделай милость! Я такое повидал, что и без твоих рассказов на всю жизнь хватит.
— Послушай! Завтра с утра, еще до рассвета, мы бы их врасплох застали. Я знаю, где они. С твоим пулеметом мы легко с ними справимся. Они и думать ни о чем не думают, а ты раз — дашь по ним очередь, пусть и они родную мать вспомнят.
Голый присел на корточки у огня, не выпуская из рук пулемета. Он поворачивал палочкой мясо, но глаз со старика не сводил.
— Врага надо уничтожать, что правда, то правда, — произнес он, втягивая в себя дым. — А что мы делаем вот уже три года?
— А я? Я тоже хочу жить как человек, а вот не даете.
— Кто не дает? Я?
— Как теперь жить, спрашиваю я себя. Как мне жить, когда у меня в голове одна мысль. Я бы хотел выбить ее из головы. Понимаешь, выбить, но только клином. Не иначе! Как клин это во мне засело, а клин только клином вышибают.
— Это верно.
Старик благодарно взглянул на партизана, точно они столковались, потом посмотрел на свою трубку, дунул в нее, ударил ею по колену и сунул в рот.
Голый поворачивал мясо, наслаждаясь теплом и мирной игрой огня.
Старик молчал, боялся неосторожным словом спугнуть появившуюся надежду.
А Голый упивался огнем. Он не мог ни о чем думать, кроме того, что было перед ним и в нем. Очаг, жар, запах мяса, запах дыма. Хотелось есть. Смертельно хотелось есть. Лишь мысль о товарище и о соли, которую обещала принести старуха, не позволяла ему немедленно наброситься на мясо. В голове у него шумело. Он охмелел от тепла.
Но вот у очага снова появилась старуха.
— Вот тебе, товарищ, соль, мука, горшок и немного масла.
Вошел и мальчик.
— Вы садитесь, сынки, отдыхайте, — сказала старуха. — Я сготовлю вам ужин. Сварю кашу на славу.
— Дай соль, — сказал Голый, — это дело посолим. Так. Трещит. Видали! Конина, а тоже мясо! Вот теперь можно и есть. А вы будете?
— Нет, я не буду, — ответил старик, — не хочу конины.