– Я знаю. Ты мне уже об этом говорила. До свидания, Евгения.
2
На улице светит солнце, вольно гуляет свежий ветерок, гоняя по невыразительно голубому небу бело-серые растрепанные облака, с виду какие-то уставшие и растерянные. Заигрались?
Конец мая, однако. Я глупо ищу взглядом луну. Потом, опомнившись, опускаю глаза ниже. Взбитые зеленые пряди каштанов украшены белыми ёлочками (ау, декабрь!), листья тополей жирно лоснятся и бликуют под солнцем, плотные зеленые подвески, набухшие пухом, ещё не раскрылись. Впереди лето.
Как должен чувствовать себя человек, то бишь я, пятидесяти лет от роду, отец взрослого сына, человек, будем откровенны, недюжинного ума, художественно чуткий, седой, с чувством юмора, опять же, который ясным теплым утром в летних туфлях прямо от любимой женщины идет к своему бодрому ещё (а это немало, немало!) отцу, чтобы обсудить с ним, как и, главное, где ему (мне) жить после долгожданного развода с женой?
Он, этот счастливый по всем неверным приметам человек, чувствует себя отвратительно. И, разумеется, у меня есть на то достаточно веские основания – не только ноющая интуиция и соответствующее возрасту знание людей, но и упрямые факты, как-то: невнятные намеки отца, а также внезапный приезд моей не то чтобы горячо любимой, но единственной сестры Дины из России, из города Нижнего Новгорода. Раз единственной – следовательно, обожаемой. Она приезжает только на свадьбы, похороны и юбилеи. Юбилеи отшумели, свадеб не предвидится, по себе сужу. Похороны? Допустим. Чьи, интересно? Я, опять же, не тороплюсь. Тьфу, тьфу, тьфу. Закроем тему.
Что-то происходит вокруг меня на семейном, а также социальном, а также любовном фронтах. А также на дружеском. А также душевном. И еще…
Короче говоря – везде. Какие-то труднообъяснимые подвижки, словно всполохи молний, которые тревожно сигналят штормовым предупреждением, случаются с пугающей регулярностью и неотвратимостью. Дело идёт к грозе, не стоит питать иллюзий. А гроза – явление, далеко ещё не познанное наукой (Бонифатьевич подтвердит). Даже загадочное. Как и чем всё обернётся – никто не знает.
Но почему, черт возьми, гроза, пусть и непознанная, загадочная пусть, – летом? Или, если так понятнее, за что мне эти бури? Я, мятежный, виноват? Грешен? Что не так?
Развод?
Я что, первый или последний в многомиллионной толпе разводящихся каждый день? Порчу человечеству статистику своим уникальным случаем? Да в моей ситуации, если разобраться, грех не развестись. В моём случае – это мужской поступок. Возможно, мне особо нечем гордиться, но стыдиться мне уж точно нечего. Зачем же пугать меня грозой?
Встречают меня как дорогого гостя и родного человека.
– Здравствуй, братик мой любимый!
– Ах, ты моя сестрица ненаглядная!
Объятия. Лобзания. Приятно, что ни говори, побыть братиком. Мой племянник и крестник девятилетний Димон вежливо стоит в стороне и ждет, когда и до него дойдет очередь выразить родственные чувства. Он растёт без папы, и у меня с ним особые, мужские отношения.
– Привет, чучело, – говорю ему я, протягивая руку как равный равному. – В лоб дать?
– Привет, дядя Олег, – отвечает «чучело», улыбаясь огромными зубами, как у безобидной акулы (в его возрасте растут сначала зубы и уши, а уж потом подтягивается остальное лицо).
– Что это за рукопожатие? Кто так гладит суровую мужскую лапу? – я корчу свирепую рожу.
– А как надо жать?
– А так, чтобы кости трещали. Ты мужчина или Микки Маус с хвостиком?
Он жмёт изо всех сил и смотрит на меня.
– Ещё, – говорю я.
Он стискивает мою ладонь двумя руками. Больше из него не выжать.
– Ещё, – говорю я.
Он послушно и старательно повторяет попытку. Тщетно.
Пользуясь тем, что внимание его отвлечено, я внезапно хватаю его поперёк туловища и переворачиваю вниз головой. Димон пищит, но не отбивается.
– Ты драться будешь или нет?
– Не буду.
– Тогда я уроню тебя вниз головой, Бэтман. И ты стукнешься макушкой очень больно, Покемон. Считаю до трёх: раз…
Димон орёт и начинает болтаться, вяло изображая сопротивление. Он в курсе, что мужчина никогда не сдаётся.
Я небрежно опускаю его на пол и, придавив к полу, рычу:
– Может, ты еще и подарок хочешь получить, Черепашка Ниндзя?
– Я бы не отказался.
Воспитан он отменно. В любой ситуации отвечает правильно и внятно. Это уже его маман расстаралась, муштруя его нещадно. Но в наши отношения она не вмешивается, хотя и делает вид, что недовольна: её малыш демонстрирует, как ей кажется, далеко не всё, на что он способен. Ей всё время хочется подсказать ему, как следует отвечать дяде, но она заставляет себя сдерживаться.
Я отпускаю Димона и начинаю рыться в сумке, доставая заготовленный подарок. В этот момент самым непочтительным образом получаю от него пинок под зад. Димон визжит и пытается удрать. Я ставлю ему подножку, он падает плашмя, словно тушка тюленя-малька, прилипая к паркету (ловкость – не сильная его сторона, хорошо, что нос не расквасил), – а я сверху бросаю на него кипу бумаг: документы на купленный мною велосипед.
– Что это?
– Подарок, – говорю я.
– А-а, – отвечает Димон. – Спасибо.
Он разочарован донельзя, потому что не понимает, какое счастье на него свалилось в виде ничем не примечательных листков. Его мечта последних месяцев. А впереди – лето…
– Что это? – уточняет он, чтобы не обидеть меня своим разочарованием.
– А ты читать умеешь, Промокашка? Читай вот эту бумагу.
– Я не хочу читать.
Он обижен смертельно. Подарок, который нельзя увидеть, потрогать, а только «прочитать»…
– Да это же велосипед, сынок, велосипед! – не выдерживает моя сестра, с которой мы тщательно подготовили сюрприз.
Димон делает вид, что он отказывается верить, хотя зубы уже выпирают из улыбки, и уши, кажется, становятся ещё больше.
– Где он?
– Где… У тебя на бороде.
– Где, где, дядя Олег?
В этот момент дед Димона, мой отец Иван Петрович торжественно вкатывает в прихожую велосипед, уже отлаженный, отрегулированный, совершенно готовый к прогулкам в парке (Димон всё лето, как обычно, будет проводить у деда, который после смерти своей жены, соответственно, моей матери, женился вторично – на женщине хозяйственной и, увы, не в меру активной). На глазах у деда слёзы: он души не чает во внуке, позднем сыне его дочери Дины, перед которой испытывает что-то вроде чувства вины за то, что не слишком удалась её женская судьба, ещё за что-то своё, отцовское. А Дина, надо сказать, – чемпион по эксплуатации чувства вины. Что-то мне подсказывает, что её приезд связан именно с чувством вины отца моего, которого мы в семье зовём просто Дед.
Мы садимся за стол, выпиваем коньяку из хрусталя за встречу, и Дед, для которого дело всегда было на первом месте, заявляет тоном прораба:
– Некогда рассиживаться, через час мы должны быть у нотариуса. Перекусите – и поехали. Потом продолжим.
– Повод для посещения конторы? – спрашиваю я, уже, конечно, догадываясь, зачем приехала в Минск обожаемая сестра.
– А вот там и узнаешь, – воинственно отвечает Дед.
Теперь догадка превращается в уверенность.
– Ты хочешь вернуть квартиру законному наследнику, то бишь мне? – спрашиваю я, накладывая себе добрую порцию горячего жаркого: это означает, что я не намерен торопиться ни к какому нотариусу.
– Квартира моя, – сразу же ощетинивается Дед, – кому захочу, тому и отдам. Вот и весь сказ.
– А захочешь ты отдать мою квартиру, разумеется, Дине. Я правильно понимаю? Подайте-ка мне, пожалуйста, хрен с горчицей, а то что-то слишком сладко жить на белом свете.
Дед бросает вилку на середину стола (видимо, его подготовили основательно) и заводится с полуоборота:
– Тебя, умника, забыл спросить. Как скажу – так и будет.
– Ты не забыл меня спросить, ты меня спрашивал. Ты, наверное, забыл, что я тебе ответил. Я ответил «нет».
Сестра вскакивает с места и демонстративно покидает лучшее место за столом. Чувство вины заставляет Деда городить глупости:
– Будешь умничать – вообще без квартиры останешься.
Теперь мне хочется швырнуть вилку вместе с тарелкой в ту сторону, куда гордо удалилась сестра.
Суть разногласий такова. Отец с матерью жили в двухкомнатной квартире в городе Минске, которая была построена кооперативным способом на деньги, заработанные мной и моей женой. Это была наша квартира – в прямом и точном смысле этого слова. Своей квартиры у моих родителей не было (так распорядилась жизнь): в начале 1990-х, когда Союз Советских Социалистических Республик неловко завалился, а потом в одночасье бесславно сгинул, они вынуждены были бросить свой замечательный дом, окруженный садом, в далёкой Средней Азии и бежать куда глаза глядят (не было дня, чтобы отец с чёрной горечью не вспоминал свой ухоженный дом и взлелеянный сад). Что заставило их поступить столь неразумно на старости лет?
Война, развязанная против «русских», то есть, не узбеков – против захватчиков, колонизаторов, агентов империи (которые по совместительству были отменными трудягами, превратившими местные пустыни в оазис). Пришлые оказались чужестранцами, и их без лишних церемоний просто выставили вон. С точки зрения новых хозяев древнего ханства – великодушно даровали жизнь (да продлит Всевышний дни милостивого падишаха); с точки зрения моих родителей – лишили не только нажитого, но и смысла прожитой жизни. Обобрали. Унизили. Изгнали.
Собственной крыши над головой не стало, жить было буквально негде, поэтому поселились у меня, у родного сына (моя сестра в это время решала свои семейные проблемы – разводилась из-за ревности с предыдущим мужем и по большой любви в очередной раз выходила замуж – в городе Горьком: ей было не до родителей). Это было естественно; однако с самого начала жизнь двух семей в маленькой уютной квартире не заладилась: старческий эгоизм, помноженный на обиду, претензии к судьбе и обострившиеся болезни, делал моих родителей мнительными и ранимыми, а общение с ними – каждодневным испытанием. Вместе мы прожили целых пять лет, которые всем домочадцам показались тоскливой вечностью: вс