ем было плохо, тесно, все считали себя правыми, а других – нечуткими и замкнутыми на себе. Все были правы, все были виноваты, и всех мирила только безнадёга: перспектив не просматривалось никаких. Совершенно никаких.
По своему отец с матерью были хорошие люди, и природу их претензий и чудачеств можно было понять, можно было даже улыбнуться их неуклюжей тактичности, которая всегда была удивительно не к месту; но ведь и мы, племя младое, прижившееся на развалинах Союза, были вполне сносными, относительно здоровыми, следовательно, тоже эгоистичными, людьми, не желающими никому зла и, по понятным причинам, остро реагировавшими на то, что наше исконное жизненное пространство урезалось самым нелепым, глупым и старомодным образом.
Больше всего доставалось, естественно, мне: для моей жены занозой были мои родители и, разумеется, я, а для моих родителей – я и моя жена.
В результате совместное проживание оказалось тем самым адом, куда привели донельзя благие намерения всех вместе взятых участников спасательной операции.
После пяти лет мучений, я, уже побывавший в больнице после нервного срыва, каким-то чудом получил возможность построить другую квартиру, трёхкомнатную (я сполна использовал полушанс, выцарапал льготный кредит – и плакал от счастья, попав в многолетнюю финансовую кабалу). Воля к жизни, усиленная отчаянием, сделали своё дело: мы с женой построили новое жильё, напрягаясь изо всех сил, а отец с матерью остались в прежней, двухкомнатной квартире. Эта квартира стала их квартирой, в фактическом и юридическом смысле (иначе нам бы не дали возможности строить трёхкомнатную).
Всё. Квартирный вопрос, который портит людям жизнь, был решён. После смерти матери отец несколько лет жил один. А потом женился и стал жить со своей нынешней женой в её квартире.
Квартиру его (мою, в перспективе предназначенную для сына моего) они сдавали внаём, деньги, естественно, в основном тратили на Димона. Это устраивало всех – вплоть до моего развода.
Спрашивается: кто являлся законным наследником двухкомнатной квартиры, расположенной по адресу: г. Минск, ул. Неподалёку от Комаровки, д. 21 кв. 117?
Мне казалось, что двух мнений здесь быть не может. Во всяком случае, мнение юриста по этому поводу меня не интересовало. Я являлся наследником, и только я (в смысле я как представитель моей семьи). Именно в этой квартире я намеревался жить после развода. Заберите у меня квартиру (мою, заметьте, квартиру) – и я оказываюсь на улице.
Спрашивается: почему сердобольные близкие должны забрать у меня – моё? Почему я должен оказываться на улице?
– А где мне жить, скажи на милость, папа?
– Как где? – как ворона с небес врывается в разговор жена отца, Дарья Фёдоровна, которой в этой ситуации сам Бог велел разумно промолчать, а не подливать масла в огонь. – Возвращайся в семью и живи. Нечего разводиться, нечего по бабам бегать. Взяли моду: как чуть что – сразу развод. Твоё место в семье. А эту квартиру поделим между тобой и Диной.
Видимо, я действительно сын своего отца, потому что предела моему возмущению нет и справиться с ним я не в состоянии. На сей раз вилки в моей руке не оказалось, и я, как мне хотелось бы думать, сдержанно, хотя и не в самых корректных выражениях, разъяснил Дарье Фёдоровне, что не стоит ей так бесцеремонно совать свой нос в чужие дела, потому что…
Она насторожилась и услышала только то, что хотела услышать: «свой нос» и «чужие»; этого было достаточно, чтобы искренне разрыдаться и дать Деду очередной повод обозвать меня «умником».
Опыт подсказывал мне, что в этой ситуации «слабым звеном», от которого может зависеть положительный исход дела, должна оказаться моя сестра – именно потому, что она-то и была звеном сильным. Я вышел в соседнюю комнату. Сестра стояла спиной ко мне, глядя в окно. Очевидно, ожидала моего появления.
– Дина, – сказал я, – какие у тебя основания претендовать на эту квартиру, скажи на милость? У тебя нет оснований, Дина. А я развожусь – мне жить негде, сестра.
– У меня есть основания, брат, – твёрдо возразила Дина, не оборачиваясь, и сделала паузу, чтобы подчеркнуть неотразимость далее следовавших аргументов. – Наши родители, папа и мама, вкладывали в твоё благополучие больше, чем в моё, и теперь настало время тебе платить по долгам. Полквартиры меня устроит вполне. Мне надо сына растить…
В этот момент она развернулась спокойным лицом ко мне и тихо добавила:
– Ты завтра опять женишься, и опять по любви, и квартира наших родителей достанется какой-нибудь расторопной молодухе. Я сама была на её месте, я знаю, что говорю. Нет уж, дорогой, у меня больше прав на эту квартиру, чем у неё.
Я в растерянности оглянулся по сторонам, словно ища поддержки у каких-нибудь светлых сил, имеющих хотя бы смутное представление о высшей справедливости. На пороге стоял отец. Да, я говорил своей сестре о Евгении, думал, что моя тайна, которую я доверил ей, сблизит нас. Я ведь знал о Динке столько всякого, что мог бы угробить отца родного и ничтожной частью вверенных мне молодой влюбчивой женщиной тайн.
Короче говоря, сейчас я в лучших традициях басмачей, подданных падишаха, получал ржавый нож в мою не сгорбленную еще старостью спину.
– Папа, надеюсь, мы не будем обсуждать, в кого из детей вы, любящие родители, вкладывали больше? Боюсь, такая постановка вопроса нормальными людьми просто исключается…
– Мы все деньги вкладывали в тебя, в тебя! С тобой ведь жили, поэтому тратили всё только на твою семью! А молодухе – вот, кукиш с маслом!
Для Деда такая постановка вопроса, судя по всему, не была откровением. Только вот кричал он, слишком надрывно и со слезой в голосе, от боли и страха, а не от восторга по поводу торжества истины. Нож в моей спине, казалось, добрался до сердца и легко разрезал его пополам, как спелое райское яблоко.
– Конечно, в тебя, в кого же ещё! – отца в дверях подпирала неутомимая Дарья Фёдоровна, которая пришла в себя и давала мне понять, что она не собирается соблюдать нейтралитет; боевая поза злобного хорька, у которого нос был похож на клюв, говорила сама за себя: нанесённая ей обида на её территории будет стоить мне недёшево. Полквартиры как минимум.
– Отец, – сказал я, стараясь не смотреть на Дарью Фёдоровну (которая, вращая клювом, словно мечом, так и лезла мне в глаза, очевидно, догадываясь, что особенно меня раздражает). – Я никогда не соглашусь на этот дикий вариант – отдать половину моей квартиру сестре, которая припеваючи отсиживалась в своём городе Горьком, когда мне здесь пять лет приходилось, ох, как несладко. Ты хочешь быть добреньким за мой счёт…
– Если ты не поделишься квартирой с сестрой, то у меня нет сына, – отчеканил отец (реагируя – голову даю на отсечение! – на так ловко и так некстати ввинченные мной «пять лет», «несладко» и «за мой счёт»: родные люди, даже если они по духу чужие, тонко чувствуют друг друга, и потому бьют в самые незащищённые места – как это сделал я, с ножом в спине).
– А у меня нет брата, – сказала сестра (это она, мать Димона, открыто встала на сторону «оскорблённого» Деда).
– Ты воспользовался положением родителей, забрал их себе, чтобы улучшить свои жилищные условия, а теперь отбираешь квартиру, которая тебе не принадлежит. Да, да, тебе бы никто не дал льготный кредит, если бы не родители, я специально узнавала! – Дарья Фёдоровна, привычно оставляя за собой последнее слово, двинула смелую версию, делающую меня злонамеренным монстром, всю жизнь державшим пакостливые умыслы за пазухой.
Очевидно, всё это уже в общем и целом, а возможно, и в деталях, обсуждалось за моей спиной. Возможно, не раз.
Я посмотрел на отца. Он не протестовал против версии Дарьи Фёдоровны, которая воспитывалась в детском доме. В тот момент мне показалось, что подобные измышления могли возникнуть только в голове человека, проведшего счастливое детство в послевоенном детдоме. Чтобы во имя любви к ближним с такой ненавистью откликнуться на бытовые проблемы окружающих тебя нормальных людей…
Это «с ног на голову» надо было впитывать в себя с детства. Но ведь сестра моя росла не в детдоме, и не сиротой, а в одном со мной доме наших родителей…
В одно мгновение привычная жизнь с привычными родственными отношениями превратилась в пустой унылый звук, в далёкое воспоминание, которое не связывало меня ни с кем и ни с чем. Так, картинки с выставки. Горы вдалеке, жара, хлопок, высокое выгоревшее небо, гул самолёта, медленно летящего курсом на сказочную Москву, где даже летом прохладно, мама на кухне стирает бельё, я смотрю за Динкой – попурри из прошлой жизни.
Казалось, всаженный в меня нож провернули с нечеловеческой силой. С хрустом.
Я вскипаю с пугающей себя самого яростью:
– Кто ты такая, Дарья Фёдоровна, и почему ты нагло лезешь в мои дела? Кар, кар… Ну, кто ты такая для меня, скажи на милость? Мать? Ты мне, слава Богу, не мать. Ты – тётка, которая живёт с моим отцом. Злобный хорёк!
– Я?!
Она, заваливаясь, повелительно косит взглядом в сторону отца.
– Она моя жена, – говорит он, выпучив глаза.
– Пусть твоя жена присядет и помолчит, – совершенно бескорыстно даю я разумный совет.
Лучшего повода броситься в истерику придумать невозможно. Этот повод становится ещё одним доводом лишить меня собственной квартиры как законченного монстра и негодяя. Сестра громко рыдает (чего за ней от роду не водилось; впрочем, не настолько громко, чтобы напугать Димона, растворившегося вместе с велосипедом где-то в недрах квартиры), Дарья Фёдоровна бьётся в нервном припадке и хватает ртом воздух, отец вынужден защищать обиженных женщин. Делает он это по-рыцарски широко и самоотверженно:
– Вон из моего дома!
Характерная оговорка, однако, – «моего» дома. Щепетильный отец не бросается словами, он мог разве что обронить, нечаянно выронить глубоко спрятанное слово. Уж не сговорилась ли моя семейка со сварливой Дарьей Фёдоровной по поводу того, что её квартира может перейти в наследство моей сестре, матери Димона? И не в этом ли кроется причина недостойного поведения моего отца? И не за этим ли кушем (а мне – кукиш) так поспешно прилетела сюда моя сестра? Не потому ли им всем так выгодно лепить из меня монстра?