Я ушёл из дому – заноза покинула тело – и всему организму, целой ячейке общества сразу стало как-то легче. Я смог, наконец, посмотреть в глаза сыну (хотя, казалось бы, должен был прятать свои бесстыжие очи), а все остальные при встрече со мной опускали глаза, словно разговаривали с душевнобольным. Возможно, им казалось, что я – блудный сын-отец, весьма несовременный клоун, который рано или поздно возвратится в отчий дом с покаянием (куда же я денусь? угла-то ведь своего нет, а долго по квартирам не намаешься).
Приползёт. Как миленький.
То-то бы потешили своё великодушие – всю жизнь доедали бы меня без соли, а я бы ещё им спасибо за это говорил. Какова притча?
Затейлива. «Больной», «покаяние», «отчий дом», «великодушие» – невысказанные, но реальные слова, и озлобляли меня по-настоящему. Именно после этого сердце моё закрылось. Жил, жил с близкими людьми – и оказалось, что меня никто не любит, да и я особенно никого не люблю (а чувства долга при этом – хоть отбавляй).
Каждое утро в течение целого года для меня начиналось с боли, смешанной со стыдом и нежеланием что-либо исправлять: жену, что ни говори, бросил, отца оставил, от сына отдалился, к сестре не приблизился. Со всеми созванивался, но не более того. Строго говоря, я просто сменил одну форму виртуального общения на другую. Но тогда я делал вид, что общаюсь, а теперь перестал делать вид. Предал всё святое. Ушёл из дома, как приблудный странник. Блудный.
Самое смешное в этой ситуации была моя фамилия: Блудилин. Генрих Блудилин.
Это была первая часть моей двойной фамилии (которую я оставил из чувства долга: не хотел обижать отца). Вторая часть фамилии, материнская, была – Волков. Генрих Волков-Блудилин.
Может, я просто лишён дара любить?
Можно ли считать, что я познал человека или вообще что-либо познал?
И что толку в таком познании?
Изо всех вопросов, которые я себе задавал по утрам, никак не вытекало никакой позитивной программы, не просматривалось никакой перспективы.
Мотивация уходила из меня по капле. Словно кровь.
Неостановимо.
Еврипит окончательно разъяснил мне, что с амбицией у меня большие проблемы.
Я стал слабым, ибо был странным.
4
Начало февраля обещало большие и неизбежные перемены. Сильные морозы только-только отпустили. Из прохудившегося промёрзшего неба посыпал снежок. Мелкий, похожий на сверкающие опилки, он быстро скользил по воздуху, делая окружающее пространство осязаемым.
Я почему-то остро ощущал каменный холод, пугающе безмерное пространство, безучастное время. Словно стихию, в которую мне предстояло переселиться, покинув бессмысленный мир людей.
Телефонный звонок в моей аккуратной съёмной квартире (последний этаж, окна на запад) раздался как гром среди ясного неба. Трах-тара-рах. Неужели ещё что-то связывает меня с этим глупым миром?
Скорее всего, кто-то ошибся номером или я вовремя не оплатил какой-нибудь счёт. (Социальная жизнь стала ужасно сложной, напряженной; ты опутан тысячью невидимых нитей, ты всем должен и всем как-будто нужен – и при этом тебя нет… Звонок тебе, персонально, в твой дом, – а я упорно называю чужую съёмную квартиру своим домом – уже, как правило, ничего не значит.)
– Алло, – сказал я официально и отчуждённо.
– Я прочитала вашу пьесу. Она яркая и необычная, – женский голос слетел откуда-то оттуда, из отдалившегося мира. Будто пахнуло апрельским теплом. Но я не поддавался:
– Очень приятно. Меня зовут Генрих, Генрих Волков-Блудилин. Вероятно, вы ошиблись.
– Я не ошиблась. Меня зовут Настя, Настя Хлопушина. Я прочитала вашу пьесу «Главные слова для любимой женщины», которую взяла у Еврипита, у господина Мочалина, простите. Вы так и не назвали этих слов, но всем стало ясно, какими они должны быть. Это потрясающе. Очень современно.
– Мне тоже так казалось. Когда-то. Года три тому назад. Вы хотите сказать, что Еврипит самолично дал вам мою пьесу?
– Нет, я сама её взяла.
– Зачем?
– Затем, что вы произвели на меня впечатление.
Меня почему-то очень зацепило то обстоятельство, что я никак не мог припомнить, какого цвета у неё глаза? Я отметил этот досадный штрих, как только вышел из каморки Еврипита; и вот сейчас её голос дополнял впечатление от глаз, а каких глаз – хоть убей не мог восстановить. Даже не мог сказать, тёмных или светлых.
Настя не торопила меня с ответом.
– Какого цвета у вас глаза?
– Карие, присыпанные чёрным дустом, – ответила она.
И тут я вспомнил: у неё глаза очень сложного цвета, светло-тёмная зелень болотного оттенка, украшенная горчичными пятнышками. Тревожная гармония.
– Нет, не карие; они…
– Предлагаю перейти к делу. Я режиссёр-стажёр в Театре у Еврипита. У меня появилась редкая возможность поставить пьесу. И я выбрала «Главные слова для любимой женщины» современного автора Генриха Волкова-Блудилина. Что скажете?
– От такого предложения не принято отказываться, верно? Тем более, если оно поступает от девушки с глазами…
– Но вы ведь сами предлагали свою пьесу театру, разве нет?
– Предлагал. Было дело. А вы уверены, что пьеса современная?
– Автор напрашивается на комплименты?
– Как вам сказать… Сложно объяснить.
– А не надо ничего объяснять. Иногда от человека требуется просто сказать «да». Или «нет».
– Да.
– Хорошо. Замечательно. Завтра же и приступим, если не возражаете.
– Да. А кто будет играть главную героиню, «Люсю Польянову, молодую особу, что-то около 25 лет», если мне не изменяет память.
– Разумеется, я. Есть возражения?
– Да. То есть, нет, конечно.
– Мне не двадцать пять, мне двадцать девять, но я справлюсь.
– Да.
– Так мы вас ждём на репетиции? Завтра в десять ноль-ноль.
– Да.
5
Актёры нисколько не удивились, увидев перед собой живого, свежевыбритого автора яркой пьесы, и вскоре вообще перестали обращать на меня внимание (что драматурга, далеко не избалованного творческим вниманием, вполне устраивало).
Репетиция прошла буднично, просто, вполне в рабочей обстановке. На сцене расставлены были видавшие виды стулья, актёры, одетые, без сомнения, современно (почему-то на всех без исключения кольцами свисали свободно повязанные длиннющие шарфы), уселись на них, словно по команде закинув ногу за ногу. Свобода. Свобода превыше всего. Буквально каждый изображал из себя Свободу на баррикадах. Каждый держал перед глазами распечатку пьесы, где его роль зависела от других ролей, была частью ансамбля.
И я сам, автор с потухшими глазами, поневоле становился частью целого.
Начались чтения.
Честно говоря, ничто не указывало на то, что из этого сумбурного обмена репликами может получиться яркий, захватывающий спектакль. Читали без особого выражения. Настя вообще не обращала внимания на интонации и выразительность, часто текст бубнили, выдёргивая отдельные слова и выражения, это никого не смущало. Режиссёр полностью была занята тем, чтобы выстроить отношения между персонажами. Надо сказать, она комментировала текст по-человечески тонко и многопланово, всегда замечая и акцентируя двойное дно. Я был приятно удивлён, когда стало проясняться, сколько всего в моей пьесе «заложено» неоднозначного. В ней нащупали второе дно, третье…
Пьеса стала оживать.
Молодую особу Люсю Польянову пока что изображала барышня, явно уступавшая Насте по характерности типажа.
Кроме неё (в пьесе было три действующих лица – острый треугольник) на стульях восседали «Георгий Рогатко, молодой человек лет под тридцать», а также «Иван Козлотуров, ровесник Георгия». Рогатко оказался лысым, чего я никак от него не ожидал (в моём представлении этот тип был несколько мохнатым, диковато обросшим шерстью), а Козлотуров несколько раздражал чрезмерной интеллигентностью, однако его «чеховская деликатность», подвергшись пластическому воздействию Настиных реплик, стала обретать черты провинциального бухгалтера, что вполне органично смотрелось на сцене.
Когда репетиция закончилась, меня вновь заметили, и даже, как мне показалось, стали задерживать на мне глаз, прощаясь. Художник и композитор изволили пожать мне руку.
– Вы довольны? – спросила Настя, совсем не выглядевшая уставшей. Напротив, глаза её возбуждённо блестели.
– Пожалуй, да.
– Но это не то, чего вы ожидали, верно?
– Нет, не то; но пьесу, как оказалось, можно прочитать именно так, и это интересное прочтение, даже лестное для меня. Я доволен.
– А чего вы ожидали, если не секрет?
– Настя, если честно, я ожидал понимания того, что за фарсом скрыты слёзы. Настоящие. Превращающие фарс в драму. И здесь я не разочарован; что касается твоей оригинальной интерпретации моей пьесы, то… У меня просто нет опыта внимательного отношения ко мне. Я как-то по-человечески тронут, вот и всё, что я могу сказать.
– Спасибо на добром слове. Мы пригласим вас, когда проработаем характеры и начнём оттачивать театральную форму, когда сотворённый вами мир начнёт дышать нашими жабрами. Сценография, музыка, костюмы – всё уже в процессе. Впрочем, можете приходить когда угодно. Вот расписание репетиций. Через месяц – спектакль. Удачи.
Повернулась ко мне спиной. И пошла, неуловимо поводя бёдрами. Я смотрел ей вслед гораздо дольше, нежели допускалось приличиями. И, признаюсь, мне и в голову не пришло отвести взгляд.
Стройным фигурам идёт деловитость. Я это давно заметил.
6
Чем быстрее приближался день премьеры (руководство театра избрало датой моего триумфа 8 Марта), чем ярче у спектакля прорезалось своё лицо (что нравилось мне всё больше и больше), тем более нервной и недовольной становилась Настя.
Чем больше актёры обожали собственное детище, взрослевшее легко и непринуждённо, тем меньше шансов оставалось на то, что оно дойдёт до премьеры в их дерзкой редакции.
За три дня до назначенного срока вопрос стал ребром: быть или не быть премьере?
Что-то не ладилось у режиссёра-стажёра Насти Хлопушиной с главным режиссёром Эдвардом Дунечкиным, англоманом, у которого Педрито ходил в несомненных фаворитах. В Театре современной пьесы (неофициально именуемым Театром на Дунькин-street, или БДТ) назревал скандал.