Для меня подобный расклад сил на поле жизни был привычным, естественным, и в прежние времена, когда адреналин вырабатывался всем моим существом без проблем и сбоев, вызывал только холодящее ожидание поединка. Я молча надевал шлем, украшенный вмятинами, опускал на лицо поцарапанное забрало и брал в руки затупившийся меч. После чего смело шёл навстречу добрым людям.
Теперь же я неожиданно для себя самого пожал плечами. Дескать, этого и следовало ожидать. Так было всегда, так случилось и в этот раз, так будет и впредь. Никому не дано вырваться из проторенной колеи: бездарность всегда активно противостояла таланту, не так ли?
Это было похоже на выброс белого флага, на добровольную сдачу в плен, ни много ни мало, целой дивизии боеспособных воинов (а врагов – тьма, целая армия!). Сражение, возможно, было бы и бессмысленным, ввиду многократного превосходства сил противника, однако бой дать следовало; имея за плечами такую мощь и такую позицию (Настя потрудилась на славу), уклониться от сражения означало потерпеть моральное поражение. А ведь талант – это прежде всего моральное превосходство; талант может проиграть битву, но он способен выиграть войну. Именно в этом уникальность таланта: он побеждает в безнадёжных войнах. Именно поэтому его уважают и побаиваются. Талант – это очень много адреналина.
Моральное поражение для таланта – в полной мере экзистенциальная катастрофа. Собственно, ситуация, когда отсутствуют все и всяческие мотивации, а талант без мотиваций не живёт. Я поблудил, поблудил, да и возвратился к тому, с чего пытался начать заново.
Стало ли мне стыдно после внутреннего отказа от борьбы, весьма смахивающего на предательство?
О, конечно, конечно стало (то есть, я понимал, что мне должно быть стыдно); но градус эмоций был настолько низким, что практически не сказался на моём самочувствии. Мне по-прежнему нечего было терять. А верить в силу слова…
Сила слова тогда чего-то значит, когда за ней стоит сила духа, подпираемая тестостероном. Адреналином. Мотивацией.
Так рассуждал я.
И не просто рассуждал, а словно в чём-то убеждал себя.
Мне по-прежнему чего-то не хватало для того, чтобы вызрела мотивация, но уже не сиделось на месте.
Очевидно, что-то произошло за последний месяц (хотя я не слишком ворошил мхи души, чтобы не заморозить проклюнувшийся росток надежды). Во всяком случае, на вопрос «что мне делать сейчас, сию минуту?», вопрос, который ещё недавно загонял меня в беспросветный тупик, я отвечал легко и просто: идти в театр.
«Зачем?»
Ещё проще: увидеть Настю.
«Зачем?»
Опять же, ответ готов: поговорить.
«Зачем? О чём?»
Это было уже неважно, вопрос под воздействием маленькой дозы адреналина терял свою актуальность. Какое счастье, если ты в состоянии проигнорировать вопрос, на который не знаешь ответа: это, пожалуй, было первым признаком выздоровления.
Говорю же: что-то случилось.
И я впервые за последние три года заглянул себе в глаза, пытливо смотревшие на меня из зеркала. В результате молчаливого противостояния (не берусь в точности сказать, кто кого испепелял взглядом) рука сама потянулась на полку и извлекла оттуда вязаную зимнюю шапочку, поразительно напоминавшую шлем.
– Здравствуй, Настя, – сказал я, входя в отвратительную курилку (Настя недавно вновь начала курить). – Есть разговор.
Она бегло скользнула по мне глазами (я уже привык к этой её манере) и отметила:
– Боже мой, глаза блестят, как осколки разбитой вазы. А шапчонка… Ты решил помолодеть, подался в брейк-данс или прикатил сюда на лыжах?
В ней пропадал режиссёр милостию божией.
– Почему бы моим глазам не блестеть, как редчайшие жёлтые алмазы, например?
– Ты же не кот Базилио, чтобы сверкать холодной пустотой. В разбитой вазе есть идея, смысл, драма. А в алмазах… Что-то случилось?
– Именно, именно; боюсь, что да, случилось.
– Выкладывай.
– Случилось, но не это предмет разговора. Я пока не готов обсуждать мои проблемы, это глубоко личное. Я о другом. О чём моя пьеса, Настя?
Знак первый: она серьёзно отнеслась к моему странному, никак не подготовленному вопросу. Задумалась. Значит, уважает меня и верит мне.
– Могу сказать – обо всём, но ты ведь не этого ответа ждёшь, верно?
– Не этого, верно. Это гладкий комплимент, а не ответ.
– Хорошо. Попробую по существу. О роскоши человеческого общения… Нет?
– Попробуй ещё раз. По существу.
– Ты коварный автор. До тебя так легко не доберёшься. Мужчины, женщины… О роковом поединке, о противостоянии инь и ян?
– Ещё раз. Ну же, Настя. Почему так удачно шла работа над спектаклем? Почему вдруг такой отпор со стороны Эдварда? Почему ты выбрала мою пьесу, наконец?
– Не знаю.
– Знаешь.
– Не знаю!
– Знаешь!
Знак второй: она догадывалась о том, о чём не хотела догадываться. И ей помогла в этом моя пьеса. Она уважает меня и верит мне.
– Твоя пьеса о самом главном – о невозможности жить без любви.
– Вот. В точку. Молодец. А теперь, когда мы с тобой во всём разобрались, давай откажемся от постановки. Что нам Гекуба?
– Но это невозможно!
– Почему?
– Да потому что мы не от пьесы отказываемся, мы отрекаемся от себя.
– Молодец. Сказала по делу.
– Теперь у тебя глаза мерцают, как глубокий колодец звёздной ночью. А улыбка – прямо месяц, только криво подвешенный. Чего лыбишься? С тобой опасно иметь дело, Генрих Блудилин.
– С тобой тоже, Настя. Что будем делать?
– Ты о спектакле?
– Конечно.
– Ну, да, о чём же ещё. А есть идеи?
– Есть.
– Выкладывай.
Идея была простой: мы ставим спектакль, но не в БДТ, не в Театре современной пьесы. Мы просто изящно уклоняемся от поединка – и побеждаем за явным преимуществом. Вот как-то так.
– Дай я тебя расцелую, Генрих.
– Я против.
– Почему?
– Ты куришь, а я этого не люблю. Я люблю, когда ты в длинном платье, не куришь, руки сложены вот так, и…
– Ладно, поняла, целоваться не будем. По поводу твоей идеи… Она благородная, но глупая.
– Извольте объясниться, сударыня.
– Пожалуйста, author.
Настя была права: я выдавал желаемое за действительное. Меня лично мало огорчило, что идея оказалась оторванной от реальности; меня порадовало то, что появилось «желаемое».
Эдвард, в сущности, хотел одного: он открытым текстом требовал, чтобы в афише стояло его имя: режиссёр спектакля – Э. Дунечкин, засл. артист РБ. По меркам театрального времени, у него целую вечность уже не появлялось свежих идей, оригинальных концепций; он был живым театральным трупом, списанным в утиль вместе с советскими декорациями ещё в ХХ веке. Его не спектакль интересовал, не я и не Настя; этот вампирёныш, учуяв свой шанс, жаждал объявить всем, что ещё жив и способен питаться чужой кровью. Современный материал, современный язык, неподражаемый стиль. Маэстро вернулся, совершил невероятный comeback! Show must go on, почтенная публика. А Настя, стажёр несчастный, вдруг стала упираться и зубами вцепилась в свои авторские права.
Разумеется, спектакль мог состояться только здесь, в Театре на Дунькин-str., или нигде. Сомневаться в этом не приходилось.
Для меня это был шанс, а для Анастасии Хлопушиной – горький провал.
– Поэтому, – сказала Настя, – решаем так: спектакль состоится в любую погоду; афиша такая: драматург Волков-Блудилин, режиссёр Э. Дунечкин, сэр, помощник режиссёра – Настя, просто Настя. В ролях заняты гг. Быкадоров и Сержант, а также девица Софьина.
Я рассмеялся смехом провинциального трагика, после чего, откашлявшись, заявил:
– Только через мой труп!
И демонстративно смахнул, якобы, не существующую слезу.
– Я ещё своё возьму, а вот ты…
Она запнулась и подняла на меня сожалеющие о сказанном глаза.
– Ты имела в виду, что я своё уже отпрыгал, не так ли? – юмор в английском стиле не чужд был и мне. – А как же моя шлем-шапочка?
– Не так грубо, – тихо сказала Настя.
– Хорошо, спектакля не будет. Но я бы попросил сосредоточиться на том, что сейчас скажу: отмена спектакля станет нашей победой.
– Ага, – сказала Настя. – Ура, что ли?
– Не так грубо, director.
– Sorry, – сказала Настя.
– Пойми, – сказал я после долгой паузы, – если спектакль состоится под дудку сэра Дунечкина, я опять потеряю мотивацию. – И ничего больше не напишу. Разбитая ваза сотрётся в порошок и не заблестит больше никогда. Я сдохну.
– Понимаю, – вздохнула Настя, словно я ей, а не себе, читал недавно лекцию о мотивациях и амбициях.
7
Вечером мне позвонила Лидия, чтобы поинтересоваться, как у меня идут дела. Иными словами, чтобы напомнить о себе.
Не зря столько говорят о женской интуиции; она позвонила мне в тот момент, когда я начал приходить в себя, не раньше и не позже (впрочем, насчёт позже не уверен).
Лидия была великолепным вариантом в номинации «спутница жизни». Славная, предсказуемая, надёжная. Терпимая к естественным недостаткам других. Как у спутницы жизни у неё практически не было изъянов, с ней вполне сносно можно было сосуществовать, а при определённых обстоятельствах и жить душа в душу.
Как женщина она обладала одним, с моей точки зрения, сомнительным достоинством, а именно: она не верила в любовь. Искренне и честно не верила (за что в известном смысле заслуживала уважения). Она верила в совместимость «спутников», в брак как спланированный проект.
Она была по-своему права, но эта правота глухо меня раздражала с первой минуты нашего знакомства (нас расчетливо представила друг другу её близкая приятельница). В богато одарённой женщине, как в хорошем романе или умном мужчине, незримо присутствует столь любезная моему сердцу двойная кодировка или двойное дно. Я имею в виду следующее: есть, всё-таки есть редкая порода женщин, которые наделены даром смотреть «на вещи» (на мужчин, в основном) как с бытовой стороны (это делает милых дам комфортными спутницами жизни – амбициозными, здравомыслящими), так и с точки зрения вечности (главным содержанием своей жизни, главной своей мотивацией прагматичные дамы бессознательно делают любовь, то есть тот самый романтизм, который ужасно вредит бытовой стороне жизни).