Банальное отсутствие квартиры могло поставить крест на любых мотивациях.
Крепости и твёрдости пока что не хватало; это вещество, которое цементировало основы личности, вырабатывалось не усилием воли, а выплавлялось где-то на стыке умственно-душевных катаклизмов. Как только удавалось справиться с заблуждения ума, наваливались заблуждения сердца; если чувства обретали ясность, холодный разум начинал кипеть. Появлялись мотивировки – исчезали амбиции; стоило обозначиться амбициям – кисли мотивировки.
Этот процесс брожения меньше всего напоминал вялую рефлексию души и не имел ничего общего с мифической мягкотелостью интеллигента, которому приписывается гамлетианство как вариант аутсайдерства.
Скорее, это напоминало процесс закалки. Сил, физических и умственно-душевных, требовалось немало. Я находился в состоянии то ли пытки, то ли подготовки к счастью.
Где-то в этот период, когда я утратил прежние мотивировки, но не обрёл ещё новых, когда я представлял собой плазму, вещество праличности, которое вот-вот примет внятные и окончательные очертания (человек рождается через девять месяцев от момента зачатия, личность – через пятьдесят лет жизни человека мужского пола), мне позвонил мой сын и стал общаться со мной как с вполне вменяемым субъектом. Моя личность по своему устройству была на несколько уровней сложнее его, однако я не контролировал свои бесконечные владения; он же вполне обжил свои убогие территории, знал каждую былинку, поэтому чувствовал себя властелином собственного «я», хозяином жизни, сильным представителем сильного пола. (Сколько раз я был свидетелем того, что сила питается слабостью, гонор вырастает из убожества; но я ни разу никому не смог объяснить этого. Я стал заложником собственной силы, которая, создав из меня могучую личность, сделала меня одновременно слабым человеком; надеюсь, временно слабым человеком. Очень на это надеюсь. Надеюсь. А ведь это проявление слабости…)
Для начала сын предложил мне встретиться. Я, разумеется, согласился.
Мне предстояло общаться с ним на его уровне – но дать при этом ему почувствовать свой уровень. Это могло сработать, если, конечно, он был предрасположен к развитию, к эволюции, если он был потенциально того же калибра, что и я. Подобное тянется к подобному, это так; однако вопрос заключался в том, тянулся ли он ко мне или предлагал мне подтянуться до его уровня?
Мой сын стал самой большой моей духовной проблемой; мой отец перестал быть проблемой, он превратился в боль. Неужели, с сыном будет то же самое?
Где взять силы вынести весь этот мрак?
Сын мой настроен был простить меня, предлагал мне «не париться». Такой подход предполагал, очевидно, то, что я был виноват безмерно, окончательно и бесповоротно. Факт моей вины просто не обсуждался. Зачем тратить слова? Это унизило бы мужчин.
Он пришёл, чтобы облегчить ощущение моей вины.
Это была благородная миссия, достойная, конечно же, всяческого самоуважения.
Именно в этот момент (личность растёт ввысь, вширь и вглубь подготовленными скачками) я почувствовал в себе правоту, которая не отменяла моей вины, но превращала её в момент вселенской справедливости.
– Сын мой, – сказал я ему, ощущая себя Кребийоном-отцом, – я люблю тебя. Ты можешь задать мне любой вопрос, и можешь быть уверен, что я отвечу на него со всей прямотой и честностью.
Я не собирался отбирать у него инициативу; я просто восстанавливал статус кво: предлагал себя в качестве духовного отца своему духовному сыну. И он понял это, я готов поклясться (не на Библии, разумеется).
Он пришёл ко мне с поучениями именно потому, что у него ко мне оказалось много вопросов. Видимо, из деликатности он не собирался добивать меня ими, хотя они давили на него тяжёлым грузом. Но теперь, вдруг став сыном, учеником, он открыто посмотрел мне в глаза:
– Скажи, ты хоть иногда вспоминаешь о маме?
– Я вспоминаю о ней каждый день, каждое утро начинается для меня с боли. Я часто вижу её во сне. Я чувствую себя виноватым, но только без вины виноватым. Ей ведь больно? Несомненно. Следовательно, я виноват. Но… Вряд ли бы я изменил решение, если бы можно было вернуться назад.
– Ты её любил?
– Сначала, мне казалось, любил. Теперь, как я понимаю, любви у нас не было. Но мы прожили славную жизнь, за которую мне не стыдно. И потом – у меня появился ты…
– А почему ты ушёл от нас?
– Я ушёл не от вас; я ушёл к себе. Понимаешь, если бы я не ушёл, то это кончилось бы для меня катастрофой, и первым, кто, внимая голосу разума, спросил бы меня: «Папа, почему же ты вовремя не ушёл от нас?», был бы именно ты (если допустить, что через несколько лет ты окрепнешь духом и станешь иным). Если я скажу, что ушёл ради тебя, это будет звучать глупо; если скажу, что не ради тебя, то это будет ложью. Понимаешь…
– Я понимаю, понимаю…
– Предавать жизнь, истину, если только это не пустые слова для тебя, – безнаказанно невозможно. Человек должен быть счастлив. Именно так: это его обязанность. Я понимаю: мама считает, что я предал её. Но это не так. Я не искал шкурной выгоды; я выживал в соответствии с высшими законами универсума. Видишь, что получается: совесть моя чиста, а всем плохо; но если бы совесть моя был нечиста, всем было бы несравненно хуже. В общем, если я и крест, то не только для других, но и для себя. На моём уровне уже нет безнадёжно правых и виноватых; есть человек и личность, есть заблуждения ума и души, есть относительные прозрения. Этим трудно поделиться с кем-то непосредственно, облекая мысли в слова; всегда говоришь как-будто ни о чём, хотя стараешься быть предельно конкретным. Какое-то культурное проклятие. Возможно, поэтому я стал писать романы и пьесы. Но я не блаженный. Я просто… неглупый мужчина.
– Папа… Ты не представляешь себе, как я рад, что мы встретились. У меня просто гора с плеч. Кажется, я что-то понял; конечно, завтра я опять запутаюсь, но я уже понял, что иду куда-то в твоём направлении. Ты не обижайся, но я не буду говорить маме о нашей встрече, иначе она расстроится. Мне её жалко. Это похоже на то, что я предаю тебя, но…
– Я понимаю, понимаю…
– Почему всё так запутано?
Я честно пожал плечами, и этот честный ответ устраивал нас обоих.
Мы рассмеялись, стараясь не смотреть друг на друга, я был почти счастлив.
– Папа, по пути сюда я купил лотерейный билет, чтобы подарить его тебе. Бессознательно вкладывал в подарок какой-то оскорбительный для тебя смысл. Я думал, что ты безответственно играешь жизнью не только своей, но и других. «Продолжай играть, не обращая внимания на близких людей», – что-то вроде этого хотелось мне сказать. Этот билет отдалил бы нас друг от друга ещё больше. В общем, надеюсь, ты поймёшь. А сейчас… Мне по-прежнему хочется подарить тебе лотерейный билет, только смысл подарка уже изменился. Я хочу, чтобы твой билет оказался счастливым, коль уж без лотереи в этой жизни никак не обойтись. Надеюсь, символический счастливый билет сблизит нас.
– Спасибо, сын. Я хочу, чтобы потом, через много лет, когда ты тоже достигнешь моего возраста и наживёшь себе, увы, похожие проблемы, ты вспоминал о нашем разговоре. Тебе тоже предстоит испытание любовью. (Сын быстро взглянул на меня, но ни о чём не спросил.) Надеюсь, эти минуты будут согревать тебя всю жизнь. Собственно, ради этого твоего будущего я и живу, это и даёт мне силы. Я стараюсь ответственно отнестись к тому, что дал тебе жизнь. Стараюсь не предавать тебя. Вряд ли я тяну на образец; но я стараюсь найти выход в этой темени.
Мы обнялись и распрощались.
После этого мне вновь стало невыносимо плохо.
Раздражало непонятное: если с сыном всё сложилось так удачно, так хорошо, почему же мне так горько?
9
После встречи с сыном, я вернулся в свою квартиру и записал следующее:
«Любовь, о которой столько говорят, в которую хочется верить, но редко удается увидеть в жизни, которая манит, словно клад искателей сокровищ, о которой знает каждый, но которая редко (так, чтобы только напомнить о себе, поманить, заставить поверить в то, что она существует) становится реальностью, – так вот любовь, как ни странно, на белом свете есть. Да, есть.
Почему же любовь – невидимка?
Все дело в том, что чувство любви дано пережить крупным личностям, удел которых не просто прожить жизнь, но – обрести судьбу. Те, кто испытали любовь, – знают, что такое судьба. Те, кого любовь обошла стороной, даже не подозревают, что они горестно, хотя и деликатно, осведомлены о присутствии в мире силы, называется которая «не судьба».
Вот в таких простых координатах проходит – пролетает! – жизнь человека.
Для любви необходимы венцы творения: умный мужчина и тонко чувствующая женщина. Всех остальных просят не беспокоиться по поводу любви. Существуют, в конце концов, секс, эротика, либидо – обойдетесь. Для продолжения рода стимулов достаточно.
И если женщина чувствует тонко, она рано или поздно, через общение с мужчиной, усваивает две библейских по значимости заповеди (которые и умный мужчина-то вырабатывает с величайшим трудом, и то – в пору зрелости): принимать умного и порядочного, следовательно, всегда в чем-то талантливого мужчину таким, каков он есть, гениальным и в то же время сложным и непонятным в общении (ни в коем случае не унижать его подгонкой под всеобщий аршинчик – не ожидать от него блестящих, как все дешевое, доблестей пустых рыцарей), и не навязывать ему своих проблем (не превращать его в инструмент решения своих проблем, заставляя испытывать чувство вины по поводу того, что он невольно обманывает ее ожидания). Принимать и не навязывать.
Надо окружать его заботой и стараться делать общение праздником, – то есть, поводом испытывать радость обоим. Не надо покушаться на свободу любимого мужчины, не надо бояться оставить его наедине со свободой, иначе он перестанет быть тем, кого нельзя не любить. Любовь – это искусство удерживать свободой. Не надо бояться избаловать его излишним вниманием: умного мужчину невозможно испортить любовью. А если мужчина раздражает вас тем, что он озабочен самопознанием, «самокопанием», недостаточно вас ценит…