Значит, не судьба. Любовь не состоялась. Мужчине не нашлось пары. Он может испытывать безответную любовь – но это всего лишь отчаянное стремление к идеалу (что очень смахивает на карикатуру на любовь).
А бывает, что и женщина не может найти себе достойного спутника – и тоже начинает испытывать безответные чувства к нему, тоскуя, в сущности, по идеалу. Она в принципе готова воспринять главные заповеди – но нет рядом того, кто это смог бы оценить. Увы…
Для умного мужчины любовь занимает место в ряду таких ценностей, как истина, добро, красота и производных от этого духовного и гносеологического корня сокровищ свобода, творчество, счастье . Любовь – это эмоционально-психологическая ипостась истины, свободы, творчества и счастья. Другими словами – результат работы одаренного человека над собой, его духовный багаж, отлаженный строй мыслей и чувств.
Вот почему к умному мужчине надо тонко приспосабливаться – но ни в коем случае не узурпировать его культурные функции, его бремя и каторгу, через которые он приходит к вещам, излучающим духовное сияние. Зачем! Это верный путь к разрушению гармонии. Тонкая женщина это чувствует – что и делает ее мудрой, хотя и счастливо лишенной ума. Широта натуры мужчины (ум) и женщины (тонкость) должны быть сопоставимы. Тогда мужчина и женщина усиливают достоинства друг друга, чем делают понятие «широта натуры» практически беспредельным.
И это пугает: попробуйте-ка все время укрощать бесконечность.
Вы все еще хотите любви? Уже нет?
Возможно, вы правы…
А вот умный мужчина и тонкая женщина всегда стремятся к любви, они рискуют, конечно, но не могут поступать иначе: это было бы неразумно.
Причем здесь весна, соловьи, удушливый аромат сирени и зашкаливающий пульс вкупе с потоотделением?
Все это может быть, конечно, началом подлинной любви, но само по себе является, скорее, ее суррогатом, общедоступной альтернативой.
Попробуйте написать повесть о любви, не написав того, что я сейчас написал и что, конечно, в повесть никак не помещается, словно инородное тело в чуждую среду. Как любовь отталкивает разумное к ней отношение, но не может обойтись без него, так и повесть органично не совместима с аналитикой, удалить которую, однако, можно только с глубиной.
Повествование о любви неизбежно превращается в повествование о заблуждениях ума и души».
Вот что я хотел сказать сыну во время нашего разговора и что лежало на дне моей души. Пока что, щадя его незрелость, показал только край бездны, только второе её дно.
Надо ли было понимать это таким образом, что я собираюсь писать повесть о любви?
Неизвестно.
Зато после этих строк я готов был встретиться с Настей для важного разговора.
10Эдварда Дунечкина, большого поклонника шекспировских страстей, обуяла нешуточная ярость. Премьера не состоялась; при звуках моего имени (история с пьесой оказалась резонансной, была у всех на устах) он вздрагивал, словно Наполеон при упоминании злополучного Ватерлоо; Хлопушину он банально готов был порвать в лоскуты.
Настя окончательно впала бы в депрессию, если бы у неё, к счастью, голова не шла кругом. Она просто перестала что-либо понимать и ориентироваться в этом мире. Она поплыла. Добро, зло, горячо, холодно, боль, блаженство, предательство, дружба, жизнь, смерть – всё это на время превратилось пустые звуки, в слова, слова, слова. Настя перестала реагировать на месиво из слов и разучилась вникать в их тайный и явный смысл, который просто отказывался принимать какой-либо определённый порядок. Если выразиться точно, получится очень банально: в её голове царил беспорядок.
В пору, когда ты не различаешь уровни, составляющие вещество жизни, ты счастливо живёшь в здравом уме, но при этом существуешь в пространстве мифа; когда изощренное внутреннее зрение научилось различать разные уровни, и эти уровни, не считаясь со здравым смыслом, перемешиваются и наползают один на другой – это катастрофа для ума и души, а кроме того – болезнь для тела; когда ты с помощью здравого ума научился выстраивать уровни в порядок и научился отделять миф от жизни – тогда наступает по-настоящему чёрный день: ты оказываешься умным, одиноким и странным. Тебя перестают понимать и счастливые. и несчастные, и ты попадаешь в касту отверженных.
И я, отверженный, протянул руку несчастной Насте.
Этого оказалось вполне достаточно для горького счастья. Мы быстро почувствовали, что необходимы друг другу.
– Кстати, по поводу волков… – сказал я. – Волки очень социальные животные, они в принципе не бывают одинокими. Волк-одиночка – это романтичная метафора, которая демонизирует благородное животное. Они живут только в стае и весьма болезненно переживают своё вольное или невольное отлучение. Кроме того, волк – однолюб. А ещё, – добавил я, задумавшись, – волки не живут в норе: они предпочитают жить на пространстве открытом.
– Ты это к тому, что ты – Волков?
– Возможно.
– А я, интересно, буду Волкова или Блудилина?
Вопрос поставил меня в тупик.
Во-первых, я ещё не делал ей предложения: то ли я не заглядывал так далеко, то ли заглянул дальше некуда; во-вторых, я всё ещё никак не мог привыкнуть к сладкому повороту событий: она собирается с удовольствием принадлежать мне. Подарки судьбы плохо стыковались с моей жизненной философией, и скорее настораживали меня, нежели радовали.
Оказывается, самый сознательный период своей сознательной жизни я бессознательно ориентировался на самое худшее из возможного – и это помогало мне выжить, ибо я редко ошибался. Я даже перестал этому удивляться, полагая, что я всего лишь реалист средней руки.
И тут случилось самое страшное: счастье возможно. К этому, оказывается, надо готовить себя специально, для этого нужен особый менталитет. Привычный расклад – психология чемпиона или психология аутсайдера – здесь не годились. Мне надо было быть выше и, главное, в стороне от них. Я играл с чемпионами и аутсайдерами в одну игру – но по разным правилам, причём только по моим правилам можно было стать чемпионом, аутсайдером и счастливым одновременно. По их же амбициозным правилам номинация «счастливый аутсайдер, которому никакой чемпион в подмётки не годится», попросту не предусматривалась.
– Ты будешь Волкова, – излишне твёрдо (оттого, что твёрдости мне как раз и не хватало) рыкнул я. – Блудилина ты уже была.
– Батюшки, – отчего-то выразилась Анастасия.
– Да-да, – безжалостно ужесточил я позицию.
– Волкова так Волкова, – быстро согласилась Настя.
И вновь поставила меня в тупик. Выходило, что я сам, своими руками делал то, что считал единственно возможным и приемлемым для себя, и у меня всё получалось, – и в то же время первый, кто не верил в мою уже почти состоявшуюся победу, был всё тот же я сам.
Это было странно – странно настолько, что я уже сам начинал уставать от собственной сложности.
Понятно, что я тут же поддался искушению всё упростить – возможно, в надежде всё испортить, то есть отменить пугающую жизнь в режиме счастья. Ну её к чёрту. Я сказал:
– Нора – это метафора; если…
Люди привыкли жить, перебиваясь с хлеба на квас, и это правильно, и нечего привыкать к роскоши. Ну, в общем что-то вроде этого. Когда очень хочется, коварный разум начинает симулировать и «давать сбои», работая вполсилы, то есть в максимальную мощь интеллекта; именно интеллект, прикидываясь разумом, подведёт вам нравственное обоснование под любую гадость. Вы глазом моргнуть не успеете, как окажетесь в том раю, где неразумную капитуляцию будете праздновать как победу разума, убого выдавая слёзы величайшего поражения за слёзы радости. Тьфу.
Я искренне боялся желать моему сыну судьбы разумного человека (словно моё неозвученное пожелание могло поистине стать судьбоносным); при этом я точно знал, что я как разумный человек, уважающий себя и сына, не могу пожелать своему чаду неразумного жития. Проклятая странность…
Итак, поддавшись искушению опрощения, я сказал:
– Нора – это метафора; если сказать прямо, нам негде жить. Поэтому я и предлагаю тебе стать Волковой.
В ответ я услышал то, что боялся услышать:
– Негде так негде.
Сразу вслед за этим произошло то, что можно назвать внутренней перегруппировкой сил: бессознательно следуя логике разума (но не интеллекта!), душа обрела необходимую твердь, которую (я чувствовал это на сто жизней вперёд!) можно было уважать бесконечно.
Кажется, именно в этот момент во мне родилась личность.
Я побывал в шкуре рожавшей женщины.
Я прошёл все муки и стадии родов, и теперь меня переполняла уже боль радости и мучительно-сладкая тревога. Я, как и женщина, ощутил себя незаменимым звеном в цепи мироздания: я, и никто иной, наполнял жизнь смыслом, невероятно укреплял её, делал человека благородным и вследствие этого (а не вопреки, как водится у глупцов) – жизнеспособным. Я был причастен к рождению жизни.
Женщина рожает человека, мужчина рождает личность.
Глупец – это не рожавший мужчина.
В этот момент я уже не боялся пожелать моему сыну судьбы разумного человека; я как нормальный родитель опасался простого: хватит ли ему сил? И переживал за то, как же ему будет сложно. Но путь к счастью лежит только через сложность и странность. Это странный путь. Все иные пути ведут…
Сейчас это неважно. Жизнь – материя хрупкая, и я готов был уважать слабость других.
Я не кричал, никто не резал пуповину отделившегося во мне самом плода (который и не собирался покидать метафизическую точку своего рождения, ибо личность живёт только в человеке). Я просто сказал:
– Будь моей женой.
– Конечно, буду. Я тебя люблю.
Ко мне быстро вернулось прежнее, дородовое ощущение: всё, ловушка захлопнулась.
При этом я, словно родившая женщина, стал другим: я смотрел на этот мир глазами человека, который оценивает условия жизни с точки зрения выживания его потомства.
Глазами личности.
Я стал сильным, ибо был странным.