С этого дня мысли о квартире, о «норе», занимали меня полностью.
Я ценил отношение Насти к квартире, то есть к отсутствию оной, однако квартирные перспективы рано или поздно должны были сказаться на наших отношениях.
Человеку, увы, где-то надо жить; право на жилище записано как оно из священных прав человека (о правах личности люди предпочитают молчать).
Квартира – это деньги. Где их взять? На большой дороге?
Проклятая нора.
Первого апреля, вечером, я наткнулся глазами на билет, который подарил мне сын.
Ночью я почти не спал. Мне снилась распроклятая нора, блиставшая кафелем, подвесными потолками, люстрами, искрившаяся дорогими тиснёными обоями, и совсем уж добивал меня, почему-то, низенький журнальный столик с двойным дном, который царил посреди комнаты-норы.
Наутро я, выпив кофе со сгущённым молоком, пошёл на ближайшую почту и проверил билет.
Молоко в моём детстве было вкуснее. Оно пахло мёдом и карамелью. Сейчас оно отдавало гарью с кислинкой. Ну, бог с ним, с молоком. Оставлю детство на старость.
Я выиграл квартиру.
Проверил ещё раз.
Я выиграл квартиру.
Проверил ещё раз.
Результат не изменился.
Смирившись с произошедшим (не скажу, чтобы я испытал громадное облегчение – скорее, настороженность, будто я получал выигрыш в долг, да ещё под непосильные проценты), я не стал подходить к строгой женщине, сидящей за операционным окошком, чтобы выяснить, что мне, законопослушному, но везучему, следует делать дальше (мне казалось, она может спугнуть удачу); я пошёл к Насте.
Отдал ей билет и попросил зайти на почту и проверить. Так, на всякий случай. Я бы и сам сходил. Но мне что-то нездоровится.
– Ладно, – сказала Настя.
– Только сегодня.
– Сегодня я не могу.
– Пожалуйста.
– Ладно.
Результат не изменился: треклятая нора была преподнесена нам на блюдечке с голубой каёмочкой. Причём Настя приняла этот дар как должное.
Это означало: к предстоящему счастью я должен был отнестись со всей серьёзностью.
Но меня распирал нервный смех. Вдруг, в один прекрасный день …
Это было до боли мне знакомо. И счастье, и несчастье трогательно смахивают друг на друга по спектру переживаний, ибо растут из одного корня.
12Вот в этом месте согласно всем законам образцовой драматургии должен следовать репортаж из рая. Кульминация. Пик. Победа. Фанфары и мажор. Так мыслили вплоть до эпохи Кребийона-сына включительно.
Но у меня вышла заминка. Счастье моё (и не только моё, смею я надеяться, – счастье умного человека, намекаю я) имело мало общего с райским кайфом. Если бы я скрупулёзно, день за днём, вёл дневник, боюсь, его скучновато было бы читать тем, кто интересуется проблемами абсолютного счастья. Легко было предсказать, что счастье окажется делом трудным, трудоёмким и вполне будничным.
Так оно и случилось.
Но только так, да не так.
Поскольку счастье – это продукт гармонии, следовало ожидать, что оно должно включать в свой состав компоненты разнородные, исключающие возможность соединения – и, следовательно, этот волшебный напиток обладал уникальной рецептурой (а законы приготовления его – универсальны: дьявольский коктейль…).
Кроме того, не забудем про уровни – показатель выдержанности сего нектара: чем больше уровней, тем более он пьянит и трезвит одновременно.
Очевидная и самая внешняя сторона счастья – оно состоит из приятных сюрпризов. Режиссерский талант Насти оказался оборотной стороной потребности вить гнездо, обустраивать нору. Декорации, в которые она помещала наш быт, были ужасно скупыми, страшно выразительными, ужасающе многозначными и чудовищно многофункциональными.
Казалось бы, диван. Что тут можно выдумать нового?
У меня сложилось впечатление, что для нашей комнаты годился только тот диван, который выбрала Настя. Цвет, размер, модель – всё идеально соответствовало комнате, в которой собирались жить мы. Он был большой, просторный, занимал полкомнаты, при этом казалось, что он освобождал пространство. Если бы не этот диван – всё было бы испорчено. Это раньше говорили «танцевать от печки»; сейчас надо плясать от дивана.
Или – люстра. Язык не поворачивается сказать, что, мол, пошлая мещанская каракатица в стиле хайтек светилась энергосберегающими спиралями; отнюдь, она волшебным образом согревала нашу жизнь.
Настя не просто обустраивала быт; своими действиями она «проговаривалась» – невольно лепила образ будущего, которое мне нравилось всё больше и больше. Это ещё один сюрприз. Скажу больше: я убеждён, что счастье – это смелый и честный взгляд в будущее (или подглядывание из будущего). Будущее определяет настоящее в большей степени, нежели прошлое.
– Думаю, мне удалось найти место для коробок с моими архивами: здесь, рядом с письменным столом, – воскликнул я, внося свой посильный вклад в благоустройство жилища, – привнося в царящую целесообразность ноту живительного творческого беспорядка (Настя, жена затюканного драматурга, должна была оценить креативность моей причуды).
– Не уверена, – Настя вытянула губы в ниточку. – Куда же мы поставим кроватку, когда родится малыш?
Оказывается, «от этого» родятся дети, малыш по умолчанию должен был появиться на свет, это не обсуждалось; этот пункт негласного договора входил в сложный состав того самого счастья, которым мы так наслаждались сегодня. Не оставишь места кроватке – и счастью конец. К любви непременно прилагалась ещё и кроватка.
Что ж…
В какой-то момент стало казаться, что вместо великой любви на тебя свалилась великая иллюзия; однако назад, туда, где все иллюзии истреблены на корню, где надежда появляется на свет уже с врождённым пороком, не совместимым с понятием жизнь, отчего выражение «надежда умирает последней» приобретает чёрноюморный смысл, – туда, где надежда умирает прежде, чем народится отчаяние, – туда пути не было. А вперёд…
В принципе, идти можно было только вперёд.
Вот такая заминка вышла у меня с репортажем из рая.
С другой стороны, как бы ни трудно было мне описать своё состояние счастья, я с тугодумной самоуверенностью осла ни секунды не сомневался в том, что пребываю в состоянии счастья . Такие коллизии…
Хорошо. Мысленно я проделывал следующий эксперимент. Мотивации при мне?
Не сказать, что в должном объёме, сэр. Но семя обрело почву. Несомненно, сэр.
Амбиции?
Как сказать, сэр… Они не помогают жить. Но и не мешают. То есть, они скорее присутствуют, чем отсутствуют. Сэр.
А теперь – внимание.
Безусловно, сэр.
Что если в этот момент мне расстаться с Настей (с кошмаром кроваток, благоустройством нор, грузом ответственности и прочей чепухой, не имеющих к сути моего созерцательного существования никакого отношения) и гордо плыть в обретённом равновесии в направлении «куда ж нам плыть».
Чем не вариант?
Вариант, конечно. С одной поправкой: дрейфовать не хотелось никуда, ни вперёд, ни назад. Нет Насти – нет дрейфа.
Следовательно…
Следовательно, я должен был радоваться тому, что у меня есть Настя.
А я не радовался, потому что очень быстро привык к тому, что она у меня есть. Воспринимал это как должное. Счастье перестало меня стимулировать, хотя возможное несчастье уже огорчало. А почему, собственно, счастье должно стимулировать уважаемую Личность (эй, вы там, снимите шляпу, я иду)? Выстраивать отношения со счастьем по райско-метафизическому принципу вампира «даёшь свежей кровушки» – правильно ли это?
Ты стимулируешь счастье, счастье стимулирует тебя; если ты симулируешь счастье, оно симулирует тебя, в буквальном смысле превращает тебя в симулякр. В пошлый фантазм.
Следовательно…
Не знаю. Вот не знаю, и всё. Нет у меня ответа.
В таких случаях вместо внятного ответа приходится апеллировать к невнятным ощущениям, в которых варится, «проговаривается» грядущий ответ.
Убеждён я был только в одном: во мне бродила не слабость унылого интеллигента, замешанная на дрожжах непонимания, а сила мужчины, придававшая счастью моему облик маскулинности (мне жаль, Педрито).
Именно так: моё счастье пуповиной связано было с сакральным императивом «познай себя», это было мужское дело, священный процесс, к которому допускать Настю было нельзя, (хотя результат процесса предполагал наличие Насти в моей жизни и без неё был недосягаем).Как меня всё это достало. По самое некуда.
Ну, странно же всё это чертовски – настолько странно, что самому Господу Богу не разобраться. Кстати, если Он ежесекундно, еже-(как назвать неделимую дольку Времени?) призван щёлкать задачки, которые становятся камешками преткновения для Личности, я ему не завидую. С Его вечным счастьем взвоешь не по-человечески.
Кстати, вот ещё одно доказательство – от противного. Если на свет явилась Личность, следовательно, Бога нет. Ибо: зачем Он нужен?
Умный мужчина справится. Который ни гроша не стоит без глупой женщины. И потому его архив уступает место кроватке.
В этом что-то есть.
13
Я, конечно, менялся, но не вместе с жизнью, а в соответствии с логикой разума, оберегая в себе всячески начало неразумное (логика разума просто настаивала на этом).
Словно шхуну в крепкий шторм, меня несло к рифам некоего косвенного доказательства (которого, понятное дело, я страшился, однако – познавать так познавать! – избегать не собирался). Вот проскочу очередные рифы, и меня встретит открытая вода (тишь да гладь!), которая ограничивается где-то на горизонте очередной грядой рифов. Увы? Ура?
Значит, так. Врубаем гамбургский счёт. («Эй, вы там, счёт!» Забавно…) Вроде бы, мотивации мои пребывали в порядке. Или всё же – не очень?
Место для кроватки мы оставили, архивы куда-то засунули; можно ли сказать после этого, что мотивации здесь не при чём?
Будем читать, что они у меня были.
А пьесы и романы не пишутся. И я не написал ту повесть, которую вы сейчас прочитали. Я надеюсь, это сделает кто-нибудь другой из жизнеспособной породы странных людей. Может быть, мой сын?