– Сережа, опять?
Он посмотрел в зеркало. Зрачки его, в которых застыли брызги расплескавшегося холодного серебра, лихорадочно блестели. За его спиной стояла женщина с заплаканными мутными глазами.
– Ты мог бы хотя бы в такой момент, в такой момент забыть о своих строчках? Я ведь о многом не прошу, Сережа. Это так оскорбительно, тебе не передать.
– Именно в этот момент я почему-то не могу думать ни о чем, кроме своих строчек. Может быть, ты прикажешь, чтобы они покинули меня, а? Разбежались, как тараканы? А?
Он сунул ей вазу с цветами и выскочил из ванной. Как ей объяснить, что строчки, которые сами по себе теснятся и наползают сейчас, именно сейчас, прут как трава сквозь асфальт, никогда больше не придут – никогда! – если ты их бережно не соберешь и не запишешь. Вдохновение не прощает небрежности. Как она не может этого понять! Какая разница, сейчас мы сядем за стол или через час?
Он хлопнул дверью своего кабинета и щелкнул замком. Остался один. Никто не получит ключей от его лиры. Никто. И прежде всего – жена. Это так пошло: муза, бряцающая ключами от лиры.
Полночи пролетело как одно мгновение. Никогда еще вдохновение с такой силой не овладевало им. Несколько строк были гениальными, он это чувствовал. Вот теперь ему понадобилась Эвелина. Сейчас она услышит эти строки – и все простит. И у них будет волшебная ночь. Да, именно сейчас он готов к волшебной ночи.
– Эвелина! Эля!
Он пробежал мимо стола с оплывшими и давно выгоревшими свечками и ворвался в спальню. В одних носках (он забыл надеть домашние тапки) Бархатков наступил на куски разбитой вдребезги вазы и с воплем повалился на кровать, зажимая ладонью распоротую пятку. Одеяло было мокрым. Связка еще упруго-свежих белых бутонов лежала на белой подушке, и сразу было видно, что белые розы на самом деле имеют кремовый оттенок. Нежно кремовый…
Эвелина вылила воду на кровать, в бешенстве (с очаровательно пульсирующей верхней губкой, конечно же) разбила вазу и швырнула розы ему в изголовье. Первый букет грядущей славы. «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб…» Да… В свою первую брачную ночь он остался один. Совсем один, если не считать осколков разбитого хрустального сосуда. Пятка, обработанная рыжим йодом, источающим, помимо ядовитого медикаментозного благоухания, еще и слабый запах моря, сладко ныла. Ах, Эля…
Бархатков был почти счастлив: он написал почти половину поэмы. И он заснул блаженным сном на краю постели – там, где было сухо и тепло.
Во сне он увидел странное существо, которое корчило ему рожи.
Но оно было милым.
2
В глубине души все произошедшее этой ночью ему даже понравилось. Он чувствовал, что шедевры именно так и рождаются, из крови и сора. Из осколков. Пьяные кутежи и обморочные похмелья Есенина тоже были не медом. Если бы он всякий раз слушал женщину, ничего бы стоящего не написал. Милая лира…
Но вот сор из избы выносить негоже. Где искать Эвелину? У матери?
Эта пупырчатая гусыня с претензиями, которая волею судьбы стала ему тещей, все переврет и истолкует по-своему. Поссорить ее с зятем – значит, подарить ей праздник. Как Эвелина могла родиться от такой скучной женщины? Даже как-то неприлично, не говоря уже о том, что против всяких законов природы.
На столе стояло шампанское, которое, конечно, давно уже было не холодным. Что ж, выпьем шампанского. Ваше здоровье, господа! Поздравьте меня с «Агорафобией». И со свадьбой.
По телу разлилась волна острой, ликующей радости. Бархатков чувствовал себя особенным человеком – настоящим поэтом.
В этот момент раздался звонок в дверь. Сергей Сергеевич, прихрамывая как раненный, но ловкий зверь, легко ринулся в прихожую. В дверях стояла странно улыбающаяся Эвелина, позади нее с огромным букетом в правой руке (кто бы сомневался) солидно расположился Серов, человек огромного роста в просторном черном плаще. Левую руку ему оттягивал объемный пакет.
Бархатков искренне обрадовался появлению жены и обнял ее, все прощая. Серов сдержанно (он все делал основательно и неторопливо) поздравил своего «любимого поэта» с женитьбой. Сам он был женат второй раз, на подруге Эвелины Юле, своей секретарше; кроме того, ходили слухи, что у него на стороне еще две семьи и куча любовниц. Что ж, человек живет с размахом, так сказать, размахивая руками. Не наше дело попов судить: на то есть черти, как говорит народ.
Бархатков предложил тут же отметить «это событие», то есть женитьбу, предвкушая, как они будут обескуражены музыкой «Агорафобии», – потом, после бутылочки-другой любимого Серовым грузинского вина, которое тот уже доставал и откупоривал. Сергея Сергеевича распирало великодушие:
– А вечером приглашаем вас в ресторан, Федор Иванович. Не так ли, дорогая? Вместе с Юлей, если пожелаете.
– Пожалуй, это мы приглашаем тебя в ресторан, Сережа, – устало сказала Эвелина, зябко кутаясь в шарф Серова. – Не так ли, Федя?
Бархатков внимательно посмотрел на жену. Осунувшееся лицо, бледные помятые губы, наглый след крепкого мужского поцелуя на кремовой шее…
Сергей Сергеевич еще вспомнит свою первую реакцию на страшное открытие, всему свое время. Внешне он держался достойно. Больше всего, почему то, его поразило спокойствие Федора Ивановича, который продолжал невозмутимо разливать вино в бокалы (третий бокал поставила на стол Эвелина). Серов был уверен, что поступает правильно.
– В качестве кого вы меня приглашаете, позвольте полюбопытствовать? – галантно вопросил Бархатков.
– В качестве моего мужа, – ответила Эвелина, отхлебывая вино из бокала, не дожидаясь тоста. – Федя издаст все твои строчки, которые ты написал этой ночью. Строчки для ночки. Это будет дополнение к свадебному подарку. Федя благородный человек…
Бархаткова охватил паралич. Он просто не знал, что ему следует предпринять. Он лихорадочно соображал, как в его положении должен поступить уважающий себя человек. Получалось, что уважающего себя человека объял столбняк. Внешне это выглядело так: он просто отхлебывал вкусное грузинское вино большими глотками.
– Почитай нам свои стихи, – попросила Эвелина.
«Ну, что ж, – подумал Бархатков, – вам угодно делать из меня клоуна, шута горохового. Посмотрим. Смеется тот, кто смеется последним. О, этот смех в зеркальном подземелье. Надо запомнить последнюю строчку. Здесь есть что-то сильное. Завораживающее. Так я закончу «Агорафобию». Спасибо за строчку, господа. Дух поэта дышит, где захочет…»
– Это поэма, – сказал Бархатков, никак не комментируя наглость жены и самоуверенную повадку ее любовника. – Называется «Агорафобия».
– Почему «Агорафобия»? – спросил Федор Иванович.
Бархатков снисходительно выдержал паузу.
– Агорафобия – это боязнь толпы. Ненависть к человеку толпы, большому хаму – вот что руководило мной…
– Агорафобия, – перебил его Серов, – это боязнь пространства. Одно из проявлений боязни жизни. Боязнь толпы, скорее всего, переводится так: «охлофобия». Звучит не очень поэтически. Отдает охлократией. И вообще чем-то ослиным. Несомненно присутствует оттенок комизма. Я вам советую сменить название. А боязнь самого себя переводится следующим образом: «эгофобия».
Бархатков выдержал паузу – выдержал удар. Губы совершенно пересохли. Он смочил их вином и тихо начал:
О, друг мой, враг мой, иль мне это снится?
Стихи звучали веско, как приговор, – правда, неизвестно в чей адрес. Уже в процессе чтения Сергей Сергеевич нащупывал логово противника и туда направлял энергию отрицания, испепеляя залпами ненависти образцовый порядок вещей.
Глаза его жены были закрыты. В момент поэтической кульминации, в момент экстаза, который Бархатков так искусно обозначил, Серов расстегнул платье Эвелины сзади и стал ласкать ее небольшую грудь своей огромной ладонью. Бархатков тут же швырнул листы в сторону и размашисто бросился на магната. В мгновение ока ему навстречу выскочила чугунная кувалда: он получил банальный удар под глаз и свалился на пол, издав сочный стук треснувшего арбуза. Голова пошла кругом.
Лежа на полу, в луже грузинского вина, он слышал, как Федор Иванович задумчиво произнес:
– Культ поэтического восприятия мира ведет к деградации личности. Хотя надо признать: он дьявольски талантлив, Лина. Мне уйти?
– Нет, останься. Мне очень холодно одной.
В ответ на это Серов стащил с Эвелины платье и привлек ее к себе. Прозвучал влажный поцелуй. Жена Бархаткова тихо застонала. Муж знал, чего ей хотелось в этот момент. Он кожей ощущал мягкие толчки ее теплого прерывистого дыхания. Он знал все, что произойдет дальше. Она начнет прижиматься мягким животом, и сама сделает так, как мужчине и в голову не придет: дальше начнется непредсказуемое. Она была поэтом в области интимных отношений.
Лунный свет ванной комнаты привел молодого в чувство. У него в ушах звучали слова «надо признать: он дьявольски талантлив, Лина», заглушаемые шуршанием вечернего платья, от которого Федор Иванович освобождал грудь и бедра Эвелины.
Странно: стон Эвелины не вспомнился ни разу.
3
Как-то так получилось, что еще до ресторана они успели помириться. Против всех человеческих правил, вопреки здравому смыслу, подчиняясь разнузданной поэтической логике, за которую Сергей Сергеевич себя тут же зауважал, он легко простил свою жену, чем несколько озадачил Серова. Бархатков даже не ожидал от себя такого широкого жеста, так выделявшего его из толпы занудно-приличных людишек. Сомнительное поведение Эли было ничтожной платой за то, что произошло между ним и небом. Женщина, даже если это твоя жена, не перестает быть обычной женщиной. Зачем же унижаться до ссоры с ней, до выяснения отношений? Женскую природу, мстительную и примитивную, не поменяешь. А Серов… Дело ведь не в нем, а в том, что поэт отважился звуки милой лиры поставить выше всего на свете.
В ресторане они с Эвелиной сидели по одну сторону стола, по другую расположились Серов с Валентиной, не сводившей глаз с Бархаткова. С ними была еще одна пара: кажется, подвернувшиеся друзья Серова. Запомнилась фамилия друга: Петр Петрович Война. У Войны было гладенькое лицо скопца с мелкими чертами.