Ноябрь 2004 – январь 2005
Прелести Лиры
1
– Я – поэтесса. Меня зовут Настя, но можете звать меня Лирой: это мой псевдоним, который мне нравится больше родного затасканного имени, – сказала девушка, изящным движением откидывая с плеч на спину копну чудных медно-золотых волос.
Нельзя сказать, что движение это было отрепетированным, как неверно было бы сказать, что ящерка трудолюбиво репетирует юрканье в норку. Она, Настя, а не ящерица, так жила, не задумываясь, хорошо это или плохо. И это вовсе не было движение головой. Оно началось откуда-то из глубины тела, волной скользнуло по туловищу, и шея с головой только кокетливо завершили маневр, берущий начало в недрах природы.
Что касается голоса…
Голос тоже существовал не сам по себе, он был продолжением чего-то глубинного и подлинного. Потаенного. Сладкоголосая арфа, говорящая волнующими джазовыми аккордами. «Экой лепесток! Богатая натура», – подумал про себя Федор Басов и произнес, глядя себе под ноги:
– Замечательно. Проходите. Здравствуйте, Лира.
– Здравствуйте. Кажется, я забыла поздороваться.
– Ничего. Забывчивость вам к лицу. Вы сразу начали с главного.
Стареющий Федор Басов был матерым поэтом – из тех, кого без иронии называют мэтрами, и вообще матерым человеком. Большая редкость для больших поэтов. Будучи талантливым, поэтически одаренным, что само по себе большая удача для того, кто пишет стихи, он сумел остаться приличным человеком, но всячески скрывал эту свою слабость (которую про себя называл «профнепригодность»), словно стеснялся своего кредо. Он испытывал неловкость оттого, что поневоле примерял свой аршин не только к себе, но и к другим, не имея на это, в сущности, никакого права. С годами чувство порядочности стало главным в его личности; оно-то и делало его безнадежно одиноким. Сама поэзия рождалась в его душе из чувства приличия и нравственной опрятности – вот почему в его стихах сквозила и дрожала ироническая интонация, за которую он стыдливо прятался. Федор Басов давно перестал удивляться тому, что порядочность стала для него даже сексуально привлекательным свойством. Он терпеть не мог развязных барышень, поэтому бывал с ними преувеличенно любезным, опуская глаза или отводя их в сторону.
– Чем могу быть полезен, поэтесса Лира?
– Ой, какая прелесть! – воскликнула Лира, осторожно взяв в руки статуэтку кошки из черного дерева, привезенную из Африки. Своенравная кошка с огромными глазищами как будто напряглась, очутившись в чужих руках. Плавные линии ее туловища застыли и отвердели. Лира погладила ее («Левой рукой!» – отметил про себя Федор) по деревянной шерсти и поставила на место. Кошка расслабилась и, казалось, чуть заметно шевельнула хвостом, подобрав его к ногам.
– Словно живая, – промурлыкала Лира.
– Да, как живая, – согласился Басов.
– Я принесла вам мои стихи. Хочу издать свой первый сборник. Он будет называться «Лепестки». Если бы вы, можно сказать, классик, написали предисловие, всем бы стало ясно, что Лира – это серьезно.
– «Лепестки»… Неплохое название. А вам нравятся ваши стихи?
– Очень. Я уверена: они великолепны.
– О чем ваши стихи, Лира?
– Разве можно рассказать стихи? Почитайте. Ведь вы же поэт. Даже странно слышать от вас такое…
– Да, да, вы правы, стихи надо читать, я знаю. Они скажут о человеке все, если только это действительно настоящие стихи. А если не настоящие – не скажут ничего. Это верно. Наверное, я просто боюсь разочароваться, вот и оттягиваю неизбежный момент.
– Не бойтесь. Я вас не разочарую. Я знаю, что понравлюсь вам. Я такая. А где ваша жена?
– Я разведен. Живу один. Детей нет. А вы замужем?
– Мне кажется, для поэтессы это не имеет значения. Да, я замужем. Все никак не соберусь развестись. У меня и ребенок есть. Сын.
– Сборник посвящен Джулии. Это ваша сестра?
– Нет, подруга. Она скульптор.
– Джулия – это тоже псевдоним?
– Джулия – это судьба. Она итальянка в душе. В прошлой жизни ее звали Татьяной. По фамилии… Неважно.
– Чаю хотите? Вы будете пить вкусный чай, а я просмотрю сборник. И после этого скажу вам, буду я писать предисловие или нет. Годится?
– Чай? Давайте чай. Я готова на все, чтобы заполучить ваше предисловие. На все, вы слышите? Я не уйду от вас без предисловия. Откуда у вас эта кошка?
– Из Африки кошка. Сколько лет вашему сыну?
– Пять. Нет, шесть. Вы бывали в Африке?
– Да, бывал. У вас есть стихи, посвященные сыну или вдохновленные им?
– Нет. Стихи растут сами, как лепестки, которые потом станут частью цветка, моментом красоты. Лепесткам не прикажешь. Разве нет?
– Конечно, конечно… А мужа вы любили?
– Это было так давно… Сейчас уже не помню. Мне казалось, что любила. Нет, наверно, хотела любить. А в Африке красиво?
– В Африке красиво.
– Я обязательно побываю в Африке. Сначала съезжу в Италию, а потом в Африку. А в Африке змеи есть? По-моему, змеи очень красивы. Гибкие, нарядные. Стремительные. Их все боятся. А я их не боюсь.
– Змеи, да, змеи… Думаю, змеи – это даже не дело вкуса; убежден, что у каждого к ним врожденное отношение. А как зовут вашего сына?
– Моего сына зовут… А зачем это вам?
– Так как его зовут?
– Ипполит.
– Ипполит… Так звали пасынка Федры.
Настя посмотрела на него долго, без улыбки, и ничего не сказала.
Федор Басов пошелестел страницами, пока заваривался чай в небольшом фарфоровом чайнике весьма оригинальной формы – приплюснутом, как тыква, словно испуганно осевшим и раздувшимся от влитого в него кипятка, и, не вчитываясь, уже понял, что он напишет предисловие. Стихи были хорошие, настоящие, красивые, но с гнильцой на базовом человеческом уровне; они ему не нравились. В них было много метафор, много смутного, невнятного, непередаваемого; Федор же ценил в стихах ясную двусмысленность, прикосновение к сути вещей.
– Я напишу предисловие к вашей шедевральной книге, Лира.
– Ой, можно я вас за это поцелую?
– Разве целуют за что-то? Разве поцелуями торгуют как пряниками?
– А разве нет?
– По-моему, целуют когда любят.
– Я люблю ваши стихи. Те, которые грустные. Это тоже не повод поцеловать вас?
– Целуйте. Я не против.
Губы у Лиры оказались сухими, и целовалась она, не закрывая глаз. Создавалось впечатление, что рядом присутствует кто-то третий и беззастенчиво разглядывает их. Федор, словно опытный змеелов, стал завораживать девушку движениями своих рук, которые шарили по ее напрягшемуся телу (деревянная кошка!); в какой-то момент он, впившись губами в ее губы, попытался освободить мягкую грудь из бюстгальтера, однако она схватила его за руки (кисти ее оказались удивительно крепкими и цепкими) и не выпускала. Но и не отходила от него, а, напротив, прижималась всем телом, глядя на него без улыбки и дыша ровно, без сбоев. Дыхание было свежим, и даже каким-то лепестково-ароматным. Когда она ослабевала хватку, Федор медленно расстегивал молнию на ее джинсах. Лира резко возвращала молнию в прежнее положение и вновь хватала его за руки, подставляя при этом губы.
Молчаливый поединок длился настолько долго и безрезультатно, что Федору стало не по себе (при этом он чувствовал, что Лира не испытывает ни малейшей неловкости). Он развернулся и, ни слова не говоря, пошел на кухню готовить себе кофе. Игра в молчанку, в которой он, проявляя инициативу, все время был в роли догоняющего, ему изрядно поднадоела. Ей, очевидно, доставляло удовольствие ставить его в глупое положение. Обещать, чтобы затем тут же отказать.
Когда он вернулся, Лира сосредоточенно раздевалась, обращая на него внимания не больше, чем на деревянную кошку.
– Я тебе не мешаю? – любезно поинтересовался Федор, делая маленький глоток из африканской чашки, украшенной изображением льва и львицы, хвосты которых переплелись, образуя сердечные вензеля. Подарок последней подруги, чтившей слабость Федора – окружать себя безделушками, обнаруживающими своеобразный вкус: он умел видеть «души» вещей. Где она сейчас, подруга Леля? Кажется, вышла замуж. Кажется, удачно. За прораба, если не изменяет память.
– Почему ты сразу подпустил меня к себе? – сказала Лира, стягивая трусики, усыпанные мелкими розовыми цветочками. Бюстгальтер, тоже в розовый цветочек, она не сняла. – Ты слишком быстро отдался. Надо было поиграть в недоступность. Словно кошка с мышкой. Мэтр и начинающая поэтесса: это могло быть так романтично. Мне нравится добиваться того, что кажется недоступным. Я люблю тянуться к звездам. Понимаешь, все должно быть красиво, а все красивое непредсказуемо. И жестоко. И потому – прекрасно. Зачем ты так быстро сдался, зачем?
– С чего ты взяла, что я сдался?
– Ты целовал меня. Гладил. Разве нет? В тебе проснулась нежность, а нежность – это слабость. Свобода – вот единственная слабость художника.
– Может, мне следовало ударить тебя вместо того, чтобы обнимать?
– Да-а, – протянула Лира без улыбки, – да, да, надо было ударить. У меня по лицу текла бы маленькая струйка крови вишневого цвета. Тогда бы я тебя обожала.
Федор поставил чашку на столик, подошел к Лире и так влепил тяжелой ладонью по щеке, что ее волосы волной взметнулись из-за спины и закрыли ей лицо. Она раздвинула их тонкими пальцами, открывая высокий восковой лоб, заблестевшие глаза, губы, разъехавшиеся в блаженной улыбке, с которых змейкой сбегала струйка крови. Алая, цвета неспелой вишни. Федор, которого охватила непонятной природы ярость, ударил ее еще раз – другой рукой по другой щеке. Чтобы симметрично было. Красиво. Лира сладострастно застонала, повернулась к нему спиной и опустилась на колени, не переставая стонать. Федор сделал еще одну попытку снять с нее бюстгальтер, но она дернулась так, словно он сделал ей больно. Позы при этом не изменила. Она корчилась перед ним на ковре, запустив пальцы себе в волосы. Федор грубо намотал волосы на кулак – и Лира издала нежный стон, потом всхлипнула, опять застонала…