В набухшей складочке – желание. Ходить невозможно – все горит. Такого не было – никогда. Да, зачем врать себе?
Она направилась прямо к нему домой (благо был повод: забрать предисловие, которое он тщательно отделывал – чудак провинциальный!) и с порога заявила:
– Возьми меня!
– Убирайся к черту, – сказал Федор.
Его слова показались Лире настоящими. Сильными. Весомыми. Как оплеуха. Царь?
– Ты не хочешь меня, красавчик?
– Я не буду больше с тобой грубым. Это унижает меня.
– А-ха-ха-а! Мамочки! Я сейчас умру! А-а-ха-а… Унижает…
Смеялась истерически, до слез.
– Пошла вон, стервопотам! Чтобы духу твоего здесь не было!
И тут она опять приятно удивила саму себя: Лира медноволосой фурией бросилась на Федора Басова с кулаками, напрягшись телом, ожидающим подлых ударов (лиловые синяки, сладко побаливая, будут истаивать лимонными разводами по груди и животу еще недели две, лицо останется свеженьким; с мужем бывало именно так; но на воскресные мессы он ее ни разу так и не загнал).
Но и он удивил ее: он не стал бить, а крепко обнял, сдавил стальными обручами и не выпускал из своих сильных рук.
Противные слезы (откуда? ведь со слабостью давно покончено, давно! еще в те лепестковые годы – любит, не любит, поцелует, плюнет, замуж возьмет, к черту пошлет – к черту, к черту!) просто брызнули из глаз, дыхание сбилось, и истерика приняла иные формы. Она плакала, хрипло выла, чувствуя, как безобразно искажено ее лицо (фу, какая гадость эти отвисшие книзу, гнусно экспрессивные линии, делающие ее женщиной без возраста, почти старухой), – и ненавидела себя за это, и возненавидела Федора за то, что он стал свидетелем самой отвратительной сцены: проявления полной беспомощности женщины, беззащитного демона, временно впавшего в мелодраматическую прострацию. Бедный Федор даже не предполагал, какого врага он нажил себе только что. Кобра отдыхает на своих упругих кольцах – вот какого врага нажил себе этот… этот…
Она встала, подошла к зеркалу (купленному еще женой Федора – и тем особенно дорогое ему; но об этом Лира, разумеется, не знала) и ударила себя костяшками кулачка по припухлым, искусанным губам. Появилась кровь. Потом она подвернувшейся под руку узкой вазой с греческим орнаментом разбила дорогое зеркало и обернулась лицом к Федору, ожидая скорой и бурной расправы. Смерти. Но он по-прежнему не собирался наказывать ее.
Он вел себя как слабак, хотя в его слабости она почувствовала непонятную, угрожающую ей силу.
Красиво заваливаясь перед ним на колени, она уже хладнокровно рассчитывала каждое свое движение. Готовила смертельный укус. Федор, конечно же, поддался на ее уловку, как последний смертный, смерд, не развращенный хмелем вдохновения, не испытавший вкуса вседозволенности: он пожалел ту, которую всего-то интересовала его сонная артерия. Привыкай ко мне, привыкай. Раскрывайся, лапоть. Сделаю больно.
Было хорошо, словно он был не чужой, – и непонятно почему опять душили слезы, как будто она была разочарована, унижена противной добротой. Хотелось мстить себе. «Прелесть моя!» – шептал Федор, а она, назло ему, кусала себе кровоточащие губы, – уже не в силах противостоять зародившемуся в ней смерчу.
И тут – впервые за свою женскую жизнь – из складочки, быстро перемещаясь вверх, в самый низ живота, проворно побежала, взлетела, набирая силу, тугая волна, встряхнула ее и заставила Настю отвратительно заорать. Удержаться не было никаких сил. Она впервые забыла про позу и не помнила, что делал Федор. Кажется, копошился над ней светлым облаком, очень нежно.
Когда сознание ее стало выплывать из сладкой темноты, она услышала мягкий шум прибоя: «Прелесть моя!»
Дурак. Из складок души змейкой выползло слово: не-на-ви-жу.
И, с присвистом: все-ех.
3
С виду легкие и светлые клубы весенних облаков – белое на безбрежно синем, с точки зрения бредущего по тротуару человека, – каменно утяжелялись темными подбрюшьями. Сверху облака, а снизу уже тучи… Холодный ветер, сквозящий из-под светло-темных наслоений, великолепно гармонировал именно с таким небом: выразительно серьезным, но не грозным.
Басов вышел на прогулку. Из стен – на волю. Прохладный воздух трезвил, яркие краски и четкие линии делали окружающий мир вдохновлено выписанной декорацией.
Зачем нужна ему Лира, взбалмошная девчонка, от которой следует ожидать одни только неприятности?
Басов уже знал, что есть род поэзии, который рождается бешеной и безоглядной неукротимостью, склонной к разрушительству, в странном сочетании со страстным поклонением красоте. Девочка сама еще не знает и не понимает (да и поймет ли когда-нибудь?), какой крест взвалила на нее равнодушная судьба. Но именно такие, как Лира, способны по-настоящему удивить мир. Она, увы, создана, чтобы пережить подлинную трагедию. Подлинное разочарование. Потому-то она упивается подлинной зачарованностью. И, кстати, небрежно, словно лемур листьями финиковой пальмы, питается такими «фруктами», как Федор, не испытывая при поедании поэта-самца (ничто в природе не забыто: ау, подвиги паучих) ни малейших угрызений совести, ибо чувствует на темечке не заживаемые язвы от шипов терновой короны – знака своей избранности-приговоренности.
Только вот гуманно ли желать ей такой судьбы?
А разве гуманно лишать мир строчек-лепестков?
«Стоит ли Пушкин псковского оброка?» – вспомнилось ему.
Цинизм – отец поэзии? Отчим? Кто же тогда ее мать?
Есть вещи на свете, любезнейший Федор Басов, которых тебе лучше не знать. Этот ответ он не принимал, но другого у него просто не было.
– Ты знаешь, кто такой «паскуда»? – спросила Лира (арфа удовлетворенно звучала в среднем регистре).
– Итальянец, меценат какой-то. Ты сама мне говорила.
Они лежали на диване, и она, вновь испытав блаженство (от мужчины такого не скроешь), не спешила уходить. Хотя до этого навещала его регулярно и всегда убегала подчеркнуто быстро, по-мужски, без сантиментов. Как Дон Жуан, худо-бедно справивший свое дело: саблю, шляпу, плащ – и в темень Мадрита, сбивая каблуки о камнем выложенную узкую улицу.
– Нет, знаешь ли ты значение слова «паскуда»?
– Не знаю.
– Тогда слушай. В древней Индии было поверье: девочки или молодые женщины не должны уходить в мир иной девственницами. И если несчастье все же случалось, и девы умирали, не успев стать женщинами, семья прибегала к услугам паскуды. Ты понимаешь, о чем я? Это даже не профессия, а – призвание.
– Вот этот некрофил с сочетании с педофилом – призвание? Чудовище какое-то.
– Ты видишь только одну сторону, а суть вещей – это много сторон, которые рассматриваются с разных сторон. Я хотела написать поэму «Паскуда». Ведь это красивая легенда, если вдуматься. Он сражается со Смертью, он любит красавиц, которых забирает Смерть. Он не боится Смерти, потому что любит Красоту. Сама Смерть вынуждена уступать ему.
– А тебе не приходило в голову, что в этой ситуации на первый план выходит естественное человеческое отвращение? Невозможно поэтизировать некоего Паскуду. Это предательство красоты.
– Он влюбился в мертвую Принцессу, Марию, самую красивую девушку в стране.
– Хорошо, допустим. Ты написала поэму?
– Нет.
– Почему?
– Трудно сказать…
– Нет, напротив, очень легко объяснить, почему ты этого не сделала: ты почувствовала, что Паскуда не может быть героем. Паскуда он и есть паскуда. А ты, не исключено, все еще нормальная баба. Местами.
– Это комплимент?
– Нет, зарисовка с натуры.
– Я написала другую поэму.
– Какую?
– «Мелиса». Это божественная пчела, разносчик прекрасного. Она бескорыстно трудится на пользу красоте. И не ждет за это благодарности. Славная пчелка.
– Интересно, какая же от красоты – польза?
– Ты рассуждаешь не как поэт. Поэт должен молиться на красоту – и точка. Брать ее отовсюду по капле, по зернышку, по маковой росинке, по молекуле. Поэт – это та же мелиса. Можно сказать, что он трудится; я же предпочитаю называть такой род деятельности «молиться».
– Молиться на что бы то ни было – унизительно.
– А поэту наплевать. Федор Басов, ты не мой герой. Ты такой разумный – аж тошнит. Как Димитрий. Самозванец. Поэт – он ведь сумасшедший. Как тебе удаются приличные стихи? Не понимаю.
– Потому что ты дура. Сумасшедшая.
– Возьми меня.
– Нет.
– Хочешь, возьми меня как мальчика…
– Нет.
– Федор Басов, ты когда-нибудь был с мужчиной?
– Боже упаси.
– Я так и знала. А Паскуале был. По всякому был, знаешь, он все это так забавно рассказывает, словно кобылка, у которой вдруг объявился дар речи. Без тени стеснения. Он понятия не имеет о том, что значит стыд. Просто чудо. А ты не поэт. Ты трус. Поэт должен испытать все. Если не мы – то кто же? Кто заглянет в ад? Добродушный обыватель? Его и рай не интересует. Кстати, рай интересует только тех, кто побывал в аду.
– Послушаешь тебя, и обязательно придешь к выводу, что грязь – это вещество поэзии.
– А ты в этом сомневаешься?!
– В жизни достаточно грязелюбов. Обращайся к ним.
– Федор Басов!
– Что?
– Возьми меня. Я хочу быть твоей…
– Ты не можешь быть моей. Ты ничья. И это тебя мучает.
– Подлец! Наслаждаешься щелканьем моральной гильотинки, честный фелистимлянин.
– Я только с тобой подлец. Просто потому, что связался с тобой. А тебе не найти мужчину лучше меня.
– Найду!
– А-а, значит, все же ищешь! Тут же начала искать. Нет. Не найдешь. Я принимаю тебя такой, какая ты есть. И себя за это ненавижу. Не найдешь… Вот предисловие к твоим «Лепесткам». Собственно, целая статья. Надеюсь, она поможет тебе в жизни. Прочитай ее лет через десять, может, что-нибудь поймешь. Ты свободна.
– Да, я свободна. И это зависит, к счастью, не от тебя. Прощай. Пойду к Паскуде: с ним интереснее, чем с тобой. Лучше Паскуда, чем разумная пошлятина.
– Скатертью дорога.
– Да, чуть не забыла: спасибо тебе. За все.