А стихи при этом лились и лились, ставя Лиру перед целой рекой неприятного факта: она оказывалась во власти того, что давно уже спеленало Федора по рукам и ногам. А как же свобода? Джулия? Паскуда? Чистое искусство? Красота?
Нет, Лира не готова к любви. Не готова к слишком дорогой плате за любовь.
Но «Любовь» не интересовалась мнением Лиры, она жила, тучнела и крепла, – и это было для поэтессы неотразимым и убийственным аргументом.
Однажды вечером Лира заставила себя явиться к Джулии – после того, как несколько дней не звонила ей. Сам факт нежелания общаться уже делал Лиру виноватой; более того, мог стать поводом для размолвки. Едва она переступила порог, как увидела перед собой скрещенные на голой груди руки. За ней в одних трусах стоял улыбающийся синьор Паскуале, выставивший на всеобщее обозрение свое намечавшееся брюшко. Мистер ноль. Клоп.
– Что это? – спросила Джулия, указывая глазами на пачку листов, которые держала в левой руке Лира.
– Поэма.
– «Аборт»?
– Нет, «Любовь».
– Ты пришла не по адресу. Иди к Федьке.
Дальше произошло неожиданное и отвратительное. Настя набросилась на Джулию, пытаясь вцепиться ей в волосы, но пальцы ее соскальзывали с гладкого затылка. Джулия ловко встретила ее коленом в живот (Лира сложилась, словно книга стихов на самом интересном месте), а потом стала методично добивать агрессора – сначала удар снизу вверх в челюсть (копна чудных медно-золотых волос падает на лицо), потом боковой по печени и, наконец, прямой в нос. Лира упала, крепко сжимая в руках окровавленные листы, на которых час назад напечатан был текст ее поэмы.
Так, рыдая, с расквашенной мордой, почти не соображая, она и явилась к Федору.
– Я принесла тебе поэму, – сказала она и швырнула листами в его сторону.
Федор бережно собрал их и спросил:
– Как называется поэма?
– Кажется, я люблю тебя, – ответила Лира, отводя глаза в сторону. – Или ненавижу…
– Длинноватое название для поэмы. Надо покороче.
– «Любовь», – сказала Лира.
– Гораздо лучше. А главное – невероятно оригинально. Чаю хочешь?
Когда он вернулся из кухни, Настя свернулась калачиком на диване – теплым комочком, прижимая к животу деревянную кошку. Лицо ее было беспечальным, но пустым.
Поэма Федору не понравилась. Это была заурядная, блистательно исполненная графомания (нечто дилетантское взахлеб), которую люди с божьей искрой из вежливости и чувства легкой радости (завидовать-то нечему!) порой называют талантом; хороши были только отдельные, слетевшие с небес строчки. Настя, кажется, выздоравливала, приходила в себя после болезни, имя которой…
Ее называют по разному; иногда и болезнью не считают. Но благополучное выздоровление, почему-то, не радовало Федора Басова, который мрачнел с каждой прочитанной главой.
Поздним утром, перед завтраком, Настя, запахивая на груди махровый халат тигрового окраса, сказала:
– Я хочу развестись с мужем и вернуть себе сына. Помоги мне, Федор Басов.
Он молча кивнул.
Остывшие гренки были пересушены, кофе ему не удался. К маслу и сыру Настя не притрагивалась.
– Любопытно, какую фамилию носишь ты, Лира.
– Бездникова.
– Это фамилия по мужу?
– Это моя девичья фамилия. Которую я не поменяю никогда.
– Знаешь ли ты, что Джулия уезжает в Италию? Она позвонила мне рано утром. Кажется, она выходит замуж за Паскуду.
Настя пожала плечами и посмотрела в окно.
– Джулия попросила меня передать тебе в дар, в память о прошлом скульптуру, ту самую, где две девушки ласкают друг друга. Она сказала, что скульптура называется «Любовь».
На глазах у Лиры появились слезы.
– Тебе жалко расставаться с Джулией?
– Я соскучилась по моему сыну Ипполиту. И я люблю не кофе, и не чай; я люблю какао с молоком.
Помолчала – и добавила:
– Ненавижу себя за то, что люблю молоко. Скажи мне: я – поэтесса?
Через три месяца Федор Басов получил письмо от Лиры.
«Я в Африке! Я в Африке, Басов! Передо мной великий Черный континент! Он суров, прекрасен – и светел. Какие пески вокруг – тяжеленные, уверенные и подвижные барханы; здесь все так и веет вечностью. По моей просьбе для меня изловили (расстарался один сказочно богатый араб, потомственный шейх: от него за версту несет чем-то нефте-газовым) совершенно очаровательную змею, шелковисто-серую, с тоненьким хвостиком, которую через день по моему требованию отпустили. Как она скользила по песку! И ритм, и звук, и плавность. Не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что змеи пишут лучшие в мире стихи.
Мы целых трое суток живем в комфортабельном шатре. Прелесть!
Почему мне раньше нравились север, снег и лед? Не понимаю. Теперь я пишу поэму об африканской принцессе, которую демоны заколдовали и превратили в змею. Я ее расколдую – и все ахнут.
Но все это просто ничто и чепуха, Федор Басов, по сравнению с Венецией. Умереть, не увидев Венеции, – неприлично, мой царь. Как себе хочешь – но неприлично и подло. Здесь живет красота, в каждой улочке, в каждом здании, в каждом канале – и я хочу жить и умереть здесь и нигде больше. В городе даже свет особенный, и стихи брызжут из меня фонтаном: я не успеваю записывать. Джулия просто в эстетическом шоке от Венеции, у нее всю нашу медовую неделю были распахнуты глаза, и вся она светилась, словно обрела способность впитывать в себя солнце. Да, да, не отговаривай меня, я буду похоронена только в столице красоты. Или где-нибудь в затерянных песках в самом сердце Африки. Я еще не решила. Представляешь? На дюне, песчаной волне, вместо креста – кактус. Под ним – змейка. Под дюной – я…
Счастлива ли я? Не знаю. Знаю только одно: я ни о чем не жалею. Прощай, Басов, и не поминай лихом Лиру, свою прелесть.
Ах, да, Басов, мой хороший… Тысячу раз поцелуй за меня сынулю моего, Ипполита (вот же имя на роду написалось: не образовывается от него ничего приличного уменьшительно-ласкательного, да и выговаривается оно с трудом; слово литое, металлическое, несгибаемое – зрелый мужчина будет носить его как украшение). Нет, передай моему малышу десять тысяч поцелуев. Смотри, не ошибись. Я виновата перед ним. И перед тобой. Но…
Так мне на роду написано. Поэтому я прощаю себя. Пришлю тебе свои стихи, и ты все поймешь.
P.S. Какую кошку (она вырезана из корявого черного дерева местной породы) подарил мне шейх! Она очень древняя (фигурка сделана по-детски примитивно, шероховатости отполированы миллионами касаний светлых негритянских ладоней – и это источает первобытный шик, языческую энергетику) и обладает какими-то магическими свойствами. У шейха ослепительно черные усы и борода (мягкая), сахарные зубы и смугло-нежный цвет лица. Носит он просторную и светлую арабскую одежду. Забавно…»
Июль 2007 – сентябрь 2008
Варвары из Европы
Настоящее зло – это интеллект, не способный разглядеть в уме своё будущее, ибо для интеллекта нет будущего.
I
Трагедия мужчины в том, что он не в силах вытравить из себя женщину.
Трагедия женщины в том, что она неспособна испытывать трагедию.
Я смотрел на бледно-голубое с землистым отливом небо.
Будто брюхо доброго, беззащитного чудовища, оно было вспорото смертно-белым следом от реактивного истребителя с острыми крыльями, и мучительно зарастало вспухшим шрамом, всё расплывающимся, ширящимся, чтобы, в конце концов, осесть белесым налётом на эту грязноватую синь, и так уже испачканную тонко размазанным слоем перистых облаков, который хотелось стереть, словно напластования пыли с замутнённых стёкол.
Перечёркивая застарелый рубец, белокипенной строчкой прошивал голубую мякоть ещё один страж мирного неба, отливающий белым металлом, словно юркая игла. Зловеще вышивал крестиком или ставил крест на ближайшем будущем?
От кого мы всё защищаемся и обороняемся, пугая неприятеля готовностью к внезапному нападению?
У меня был только один ответ, устраивающий меня: от себя, от собственной глупости. Летаем в облаках.
Солнце, уставшее за прошедшее лето, а возможно, и за весь тот период, пока безобидная обезьяна натужно превращалась в человека, отрекаясь от собственной безмозглой сути (а ведь был, был он, лиановый рай!), зависло на краю неба холодным костром. Оно словно решило не мешать человеку, научившемуся летать, вспомнить позабытую науку смирно вышивать крестиком.
Но человека, судя по всему, интересовало только одно: самоистребление.
Я, болея такой несовременной хворобой стремления к бесконечному, и потому, увы, бессмысленному, совершенству смысла (бисер, бисер!), целый день правил свою работу, посвящённую «Пиковой даме» г. Пушкина А.С. (Боже мой! Что мне Пушкин, что я Пушкину! Или, как сейчас принято коряво выражаться, где он, а где я. А я вот правил, словно в пику кому-то, добиваясь искомого совершенства путём концентрации противоречий.)
Я писал о повести, завершённой почти двести лет тому назад: «Пиковая дама, как известно, означает тайную недоброжелательность.
Отчего же сия дама так не благоволила «сыну обрусевшего немца» с исключительно нерусской фамилией Германн (содержащей, помимо мрачного неблагозвучия для русского уха, ещё и заносчивую, с претензией на исключительность же германскую семантику Herr Mann, «Господин Человек»), инженеру, имевшему «сильные страсти и огненное воображение», которые, однако, не мешали ему следовать безупречно положительному, выверенному девизу «я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее»? »
Я мучился: верно ли я схватываю пушкинский замысел или безбожно перевираю всё на свете, приписывая его петербургской фантасмагории что-то своё, наделяя его героев какими-то неясными пока мне самому, но, безусловно, реальными чертами человеческой природы?
Я писал: «Большую и нешуточную игру затеял Германн, возможно, сам того не подозревая. Он ведь бросил вызов судьбе и решил переиграть её именно тем, что отказался от игры («случая», «сказки») как способа достижения благополучия. Строго говоря, он исключил не только капризы фортуны, но и саму злодейку-фортуну оставил не у дел, отобрав у неё излюбленное средство – ослепление страстями и сделав ставку на голый интеллект, расчёт, выведенный за рамки человеческого измерения. По возможностям влиять на жизнь человека Германн стал равен Судьбе (чтобы не упоминать всуе иные горние инстанции), стал сверхчеловеком, «Господином Человеком».