По истечении месяца со дня нашего знакомства Эллина сделала мне интересное предложение.
– Мы вместе уже тридцать три дня. Как насчёт того, чтобы отметить это событие?
По её словам, все чады и домочадцы во главе со знаменитым хозяином особняка, в котором она подрабатывала, на выходные отправятся самолётом куда-то к морю. Дома, естественно, никого не будет – кроме прислуги (но это, как она тут же добавила, не проблема). Более того, г. *** попросил её присмотреть за домом, оставшись практически за хозяйку. Что я об этом думаю?
Я откровенно ответил, что у меня по этому поводу нет никаких соображений.
– Плохо, – сказала Эллина. – Очень плохо. Неужели трудно понять, что выходные мы можем провести вместе в роскошном доме. Это ли не счастье?
По-моему, чужой дом и выходные (временное ослабление хомута) не имели со счастьем ничего общего, однако я не стал и отказываться: относительно беспринципное любопытство писателя и здесь взяло верх.
– С удовольствием провёл бы уикенд вместе с тобой, моя прелесть.
– Там есть баня, бассейн, бильярд, камин, домашний кинотеатр…
Глаза Эллины горели: я впервые видел её столь возбуждённой. Клянусь, я прочитал в её глазах наглое продолжение бесконечного перечисления предметов роскоши: в них чёрным реактивным следом – чёрным по чёрному – было написано: «Когда-нибудь всё это станет моим!». Смотреть на неё было одно удовольствие: она напоминала ухоженную ведьму, чертовски простодушную, по-адски непосредственную и потому ангельски привлекательную. Впервые к моему чувственному желанию добавилось что-то личное: я увидел в ней живую женщину. И как же обворожительно всё живое, пусть и опасное!
Я сказал ей об этом. Она посмотрела на меня. В её чёрных глазах раскалённо пылало нескрываемое желание. Вот тогда я впервые подумал о скорпионшах.
Она овладела мной так жадно и эгоистично, что я испугался её тяжёлой влажной страсти, причиной которой был, конечно, отнюдь не я.
Что ж… На свете счастья нет, замена счастью – такие вот обманчивые минуты, оставляющие в душе выжженные какой-то окисью, последним изобретением Нобелевских лауреатов, пустынные очаги, навсегда непригодные к плодородию. И я благодарен был моей подружке за щедрый подарок – два дня суррогатного счастья, возможно – забытья. В конце концов, годы жизни состоят из дней.
Хочешь прикоснуться к вечному – научись жить одним днём, освой науку ценить мгновение.
Всё это, лукаво, конечно, всё можно обернуть и в другую сторону, но…
Я ни о чём не жалел. Что есть то есть. Если в жизни не складывается так, как желал бы, значит, не на те законы поставил. Обдёрнулся?
Бассейн был цвета неба – нежно-голубым и кристально прозрачным, с высоты птичьего полёта напоминавшим, наверно, драгоценный камень, украшающий перстень монстра. Мы с Эллиной плескались добрых два часа – и я никогда не видел её такой беззаботной и, чёрт возьми, счастливой на свой лад: другого слова не подобрать. Мы пили шампанское «Радзивилл», и оно удивительно гармонировало с ощущением искристости, сиюминутности и какой-то неотвратимой краткости, конечности (и потому – обречённости) происходящего. Игра – вот, пожалуй, точное слово. Я чувствовал себя в гладкой коже дельфина, взятой напрокат вместе с простыми и необременительными эмоциями. Мы играли и прекрасно отдавали себе в этом отчёт – только вот стоило ли портить игру неуместными рассуждениями и переживаниями, которые помимо воли моей роились у меня в подсознании, неразборчиво смешиваясь с пузырьками шампанского, и, ударяя в голову, затрагивали не только центры удовольствия, но и зоны тревоги?
Эллина была красива хищной красотой аккуратной акулы, в которой проступали черты прарусалки, ровной в своём настроении и точно знавшей, чего она хочет. Она ни на градус не отклонялась от заданного курса. Со стороны мы вполне могли производить впечатление пары, у которой именно в этот уик-енд неудержимо начался медовый месяц. О любовных играх мы не забывали и в бассейне; а любовь и вода – это, по-моему, те стихии, которые совмещаются куда органичнее, нежели любовь и огонь.
– Всё, баста, – наконец, сказала она. – Я должна тебе кое-что показать. Пойдём.
И, оставив жабры и хвост, пришпорила, не оглядываясь. Я, стараясь не отставать, шлёпал за ней в мокрых сланцах, кутаясь в большой махровый халат густо сиреневого цвета, от чего он казался теплее. Мы прошли застеклённый переход и оказались в вестибюле. Потом поднялись на второй этаж. Свернули в коридор, миновали несколько дверей и подошли к одной из них, предпоследней.
– Открывай, – сказала Эллина властным тоном. Этот тон был естественной кульминацией её сегодняшних перевоплощений. Улыбнувшись, я покорно нажал на ручку. Очевидно, стоило ждать очередной приятный сюрприз.
Мы вошли в спальню. По центру комнаты стояла широкая двуспальная кровать (разобранная). К батарее наручниками – в позе распятого Христа – была прикована молодая женщина, которая сидела на полу в ночной сорочке. Её рот был плотно залеплен скотчем.
– Что происходит? – спросил я, холодея от предчувствия непоправимой беды. Страх необратимого – вот мой кошмар.
– Происходит исполнение желаний, – ответила Эллина, занимая позицию ближе к женщине и подальше от меня. – Знакомьтесь: бесподобная Натали, жена ***. Кстати, сейчас самое время поинтересоваться, за что ей такое счастье? Ей, а не мне – за что? А это (последовала бесподобная по своей небрежности отмашка в мою сторону) – жалкий писатель, имени которого никто и никогда не узнает, потому что пишет он умно и непонятно, выдумывает слишком. Можно считать его Гомером. Что же ты молчишь, Гомер?
– Приятно познакомиться, – сдержанно кивнул я; дело в том, что я давно для себя решил, что о хороших манерах не стоит забывать никогда и ни при каких обстоятельствах. И в данном случае я не видел оснований изменять своему принципу. Более того, иногда манеры становятся единственно доступной формой сопротивления.
В известном смысле мне и в самом деле было приятно: Натали, конечно, было неловко и неудобно, зато постороннему наблюдателю со всем доступным цивилизации комфортом можно было оценить все прелести её хорошо слепленной фигуры, которые свободный ночной наряд лишь подчёркивал; стройные слегка разведённые ноги и полноватая грудь, удачно приоткрытая разрезом сорочки, продолжали впечатление, а довершали его длинные светлые волосы и большие глаза, в которых несломленное достоинство просвечивало сквозь ту самую светлую печаль («Лиза!» – мелькнуло в моём взбудораженном мозгу).
Прошу понять меня правильно: мне действительно было приятно познакомиться с такой женщиной. Впечатление немного портило, на мой взгляд, то обстоятельство, что она была женой другого, принадлежащего к элите сильных мира сего. Но кто ж властен над капризами фортуны?
– Гомер, я хочу сделать тебе предложение, от которого умный человек не сможет отказаться, – произнесла между тем Элина, указав мне моё место в этом лучшем из миров, сузившихся до размеров хоть и просторной, но всё же ничтожной спаленки в кирпичном особняке.
Я стоял посреди комнаты, целомудренно обернув свой торс полотенцем. В моей позе, несомненно, было что-то античное. Как и в позе Натали. Собственно, самой античной из нас следовало признать Эллину: она, стройная и мускулистая, олицетворяла собой всех смутно знакомых из курса истории Древней Греции жестоких и злобных женщин, решительно, буйно и как-то несоразмерно обиде мстящих за что-то тем, как правило, мужчинам, кто осмелились покуситься на их мечту; с мокрыми чёрными волосами, отдалённо напоминавшими расплетённый клубок тонких змей, упрямо сжатым ртом и твёрдым взглядом, она приняла позу «не питайте иллюзий, о, нищие духом».
Всё это я прочёл в её позе и интонации. Но с другой стороны на меня смотрела женщина с печалью в глазах, прикованная к чугунной батарее. Я, будто мятежный Одиссей, оказался меж Сциллой и, как её там… нет, не Харибдой, конечно; должно же было быть в Древней Греции существо, олицетворявшее полюс добра. В те времена должны ещё были верить в добро, иначе откуда взялся расцвет искусства?
Так вот, я чувствовал себя меж Сциллой и Добрым Женственным Существом. Терять мне было нечего. Вот отчего во мне, немало удивив и меня самого, проснулось мужество: я думал, с этим навсегда покончено.
– Освободи ей рот, – я, шевельнув бровью, легко принял какое-то важное решение.
Сцилла (она же Эллина, она же Харибда) заколебалась. Но это длилось секунду. Резким движением, подчёркивавшим её мужское намерение идти до конца, она сорвала скотч с губ Натали. Та вскрикнула: видно было, что боль сдержать невозможно.
– Что-нибудь ещё, господин?
Шевельнувшиеся чёрные змейки Харибды удивительно гармонировали с обнажённым телом и сарказмом.
– Говори.
– Нет, Гомер, не так. Не ты здесь главный. Слушай и соображай. Нравится тебе или нет, мы с тобой сообщники, и даже партнёры. Напрасно ты готовишься погибать. Приготовься жить, и жить красиво. Это, конечно, не так просто, как подохнуть, зато более достойно человека.
Я понял, что своей готовностью принять любую неизбежность успел навредить себе – нет, уже нам с Натали. Вот почему в следующую секунду я прикинулся тряпкой и шлангом одновременно: безвольным и нежизнеспособным. Можно сказать и так: во мне мгновенно проснулась ящерица с её доисторической способностью к мимикрии. «Сколько же на дне моего существа прижилось ещё всяких тварей, чистых и нечистых, хотелось бы знать?» – мысленно адресовал я себе риторический вопрос.
– Я хочу жить, Элла.
Так я называл её в минуты близости, чтобы хоть как-то смягчить скользкое и холодное «Эллина».
– Вот это правильно. Вот этому я верю. А писанине твоей – не верю.
– Я узнала вас, – вдруг заговорила Натали, обращаясь ко мне, и я был поражён женственным тембром её голоса. Голос был до того интимным, что казалось странно и неловко слышать, как она разговаривает им со всеми подряд; казалось, он был предназначен для слуха кого-то одного, единственного. Для меня, например. Во мне (на дне!) с чудной силой проснулась никогда ранее не тревожимая ревность. Я сразу всей своей аурой и загнанной под ахиллесову пяту харизмой почувствовал, что на холодном полу, передо мной, на тёплой попе сидит моя женщина, и тут же разозлился на неё на то, что она опрометчиво посмела стать женой другого. И вот к чему это привело, я же теперь и расхлёбывай всю эту круто заваренную кашу.