тенками Млечного пути.
Вселенная улыбалась.
Странно. Все самые эффектные фокусы макияжа женщины, прилежные кокетки, подсмотрели у чопорной вселенной. Всматриваться в лицо любимой – все равно что изучать вселенную.
Наконец, он уснул – и ему снилось, как он и она путешествовали по вселенной, наслаждаясь отсутствием времени и пространства и присутствием какого-то медоточивого, но неосязаемого, эфира. Проще сказать, им было хорошо оттого, что они были вдвоем, и им никто не мешал. Конечность и обозримость вещей исчезли, и воплотилась мечта людей: они, бессмертные, попали в бесконечность.
Вот только жалко было со всем этим расставаться. А что-то подсказывало, что попали они в бесконечность ненадолго.
2
Кто же начинает повествование с середины?
Это возможно лишь в том случае, если сам не знаешь, где начало, где конец и в какой стороне глубина. Во всяком случае, приличия требуют вначале представить героя, чем мы незамедлительно и займемся. Это и будет нашим условным началом. Потому что никто в мире не знает, когда действительно началась и чем на самом деле закончится эта вселенская история.
Итак, звали нашего героя Герман. Строго говоря, Герман Алексеевич. И если на то пошло – Титов. Ничего поэтического. За исключением разве что того обстоятельства, что младенца нарекли суровым именем в честь космонавта. Была такая мода: называть детей в честь первопроходцев космоса и тем самым если не наделять их исключительными достоинствами героев, то приобщать их к сонму людей необычных. Икон не было, были космонавты.
В остальном же Герман Алексеевич был человеком, на первый взгляд, обычным. Таких людей – море разливанное, и у каждого из них уникальное хобби, делающее их похожими один на другого до неразличимости. У одного собака немыслимой енотовидной породы, у другого – кот с сиреневым окрасом, практически северное сияние, Бегемот, естественно; у третьего марка с изображением Георга 17 (таких в мире три, остальные сгорели), который, ежели присмотреться, подозрительно напоминает Александра Македонского. На двух других марках Георг, скорее, похож на Нерона. Огрехи полиграфии.
Одиночество толкает к изысканным развлечениям: хочется выделиться, хочется, чтобы тебя заметили. А когда на тебя обратят внимание – хочется забросить свое увлечение к чертовой бабушке.
Вот и у Германа Алексеевича сначала был пес Барбос, потом кот Васька, потом редкие книги. Потом лыжи. Нет, сначала лыжи, а затем книги.
Нет, сначала у него была жена (опять мы нетвердо ощущаем концы начала). Потом она от него ушла – к человеку, у которого как раз и была марка с величественным портретом Георга, смахивающего на Александра. Георг, кстати сказать, держал на поводке породистого дога. Долматинца. Дорогая марка.
Жена ушла, а сына оставила. Герман Алексеевич с увлечением и грустью воспитывал сына Егора. В их суровом и рациональном мужском мире женщинам молчаливо отводилась смутно-важная, не вполне ясная, но несомненно сакральная роль: дама в длинном облегающем платье занимала место на возвышении, однако взамен плоти и внятных контуров глаза мужчины слепила сияющая пустота.
Егор, когда подрос, пытливо поглядывал на отца; тот отводил глаза. Ему нечего было сказать сыну.
Два года тому назад Егор женился, судя по всему, удачно, хотя и по любви, а Герман Алексеевич забросил все свои увлечения, которые дисциплинировали характер, укрепляли любознательность, будоражили здоровое любопытство (все это, собственно, объединяло интересы отца и сына и счастливо заменяло процесс воспитания), разгоняли скуку и вообще держали в тонусе (ведь увлечения – это не «фантики презренные», как представляется любителям от хобби; профессионалы в области увлечений знают, что «проекты», занимающие ваше свободное время, и формируют по-настоящему образ жизни; скажи мне, чем ты увлекаешься – и я скажу, что ты пытаешься скрыть в жизни от себя самого), и поддался какой-то слабости, наличие которой он скрывал даже от самого близкого человека, от Егора. Сын, плоть от плоти Германа Алексеевича, как и положено, последнее время все больше и больше жил своей жизнью. Отдалялся, расширяя пространство человеческой вселенной. Так заведено каким-то незыблемым порядком. И если ты желаешь добра своему сыну – помоги ему стать независимым от тебя. Потом он вернется к тебе, и вы, увы, поменяетесь ролями: сын будет учить отца жить. А ты, отец, будешь отдаляться от сына, все дальше и дальше, пока не обретешь покой в каких-то неизведанных уголках вселенной…
Да, поддался слабости… Герман Алексеевич вопреки логике и здравому смыслу увлекся странной загадкой: его заинтересовало, как устроена вселенная, точнее, как устроена бесконечность, заполняющая вселенную. Причем, не математический или какой-нибудь физический аспект бесконечности его волновал, а философский. Модель бесконечности – вот что не давало ему покоя. Ведь на миллиарды километров промеряли вселенную – и конца краю не видать. Ну, еще миллиарды. Это мы вообразим, не проблема. Потом еще. А дальше? Бесконечность в буквальном смысле? А ведь, законы, похоже, везде одни и те же. И законы помогают объять необъятное. Это их, законов, обязанность.
Вопреки всем доводам рассудка, Герман Алексеевич чувствовал, что рожден для разрешения этой загадки, приличной разве для эпохи тридевятых царств. Как бы это сказать, чтобы попроще, без пафоса и без мистики… (Тут ловишь себя на мысли, что больше всего боишься показаться сумасшедшим, и опасаешься того, не сумасшедший ли ты в самом деле.) Чувства и мысли другого человека вообще выражать одна морока, а тут еще, как на грех, нетривиальные. Ну, да ладно, попробуем.
Он чувствовал, что весь его жизненный опыт, сугубо приватный и, казалось бы, не имеющий к загадке никакого отношения, порожден был именно порядком вещей, черпающим свою логику в бесконечном, и, в свою очередь, мог помочь разобраться в загадке. Герман Алексеевич чувствовал, что бесконечность и человек как-то связаны друг с другом. Поймешь одно – разберешься в другом. В бесконечность надо входить через человека. Не через Бога. Другим путем.
В человеке есть все, в нем существуют, соприкасаются и пересекаются множество вселенных. И все они умещаются в одной точке. Как это происходит? Наблюдая за развитием сына, Герман убедился, что бесконечность человека сводима к какому-то конечному пункту. Огромный дуб вырастает из маленького желудя.
Иди скажи об этом сыну – и получишь в ответ внимательный прохладный взгляд, такой же, как и у его матери. Бывало, заговорит в молодости влюбленный Герман о неземной любви – и напорется на копьеносный взор сестры милосердия в доме скорби, где из жалости принято добивать безнадежно больных. Егор как-то счастливо повзрослел быстрее своего папаши. Собственно, генетически сыну положено быть старше своего отца, мальчик является отцом мужчины (вот она, путаница из области бесконечного).
Но путь к бесконечности оказался еще более непредсказуемым, чем это представлялось Герману Алексеевичу.
3
Дни стояли серые, унылые, похожие друг на друга словно близнецы. Самые короткие дни в году, тусклыми просветами разделяющие самые длинные ночи. Одна отрада – близился неизбежный Новый год. И здесь у Германа Алексеевича был свой интерес: он родился ровно в полночь, с 31 декабря на 1 января. Ему исполнялось сорок девять лет.
Нашему герою не то чтобы нравилось стареть, стыдливо прожигая остатки бесполезной жизни, или любоваться на украшенные радужными шарами елки; стыдно сказать, но он по-прежнему ощущал Новый год как время исполнения желаний. У него, сколько он себя помнил, замирало сердце, беспричинно улучшалось настроение, появлялся блеск в глазах, и в течение двух недель до Нового года, а также неделю после, он испытывал состояние, которое точнее всего описывается старомодным словосочетанием «именины сердца».
Вот так счастливо устроен был Герман Алексеевич.
Нельзя не сказать и еще об одной его особенности. Обычно люди пожилого возраста говорят: жизнь пролетела как одно мгновение. Молодые не замечают течения времени, а люди в возрасте только разводят руками: «Не успеешь оглянуться – как жизнь пролетела». Герман Алексеевич, отдадим ему должное, уже в ранней юности остро ощущал предательский, неостановимый полет времени. Он физически чувствовал метеоритную судьбу минут, начиненных спорадическими вспышками секунд: феерический всплеск пламени в темноте, бег огня по дуге-цепочке, еще, еще – для того, чтобы рассеяться мелкими искрами в сгустившейся тьме и погаснуть навеки. Каждый день он умел наполнять событиями, творил их, и никогда не откладывал на завтра важных дел. Это можно было бы назвать даром, если бы от него был хоть какой-нибудь прок. А так – никому от этого ни жарко, ни холодно. Герман Алексеевич, повторим, не был человеком историческим. Он был, скорее, обычным. Не без слабостей.
И вот еще тому неоспоримое свидетельство: он любил мечтать, умел мечтать и делал это со вкусом и обреченностью. Разве люди серьезные, деловые и запрограммированные на результат умеют мечтать? Нет, они в силу того, что существуют в режиме «суета сует», счастливо избавлены от этого недостатка. А он был мастер мечты. Конечно же, он мечтал о том, чего лишен в жизни. В мечтах он всегда крепко держал за руку женщину в облегающем платье.
Иногда его мечты сбывались в снах. Счастьем назвать это было неловко, но на следующий день у Германа Алексеевича все ладилось особенно удачно. Именно в такие дни он чаще обычного ловил на себе заинтересованные взгляды блекнущих тридцатилетних женщин и спешил примерять к их полнеющим фигурам облегающие платья. Некоторым, казалось, оно было к лицу. Но платье по-прежнему оставалось без хозяйки.
И вот опять близился Новый год, у него замирало сердце, и мечты выстраивались в ряд. В такие ночи сны бывали особенно сладкими.
Наконец, следует сказать еще об одной отличительной черте нашего обычного героя, прежде чем мы перейдем к его действительно необычной профессии, делающей героя не таким уж и обычным. Одиноким женщинам с детьми категорически не подходило облегающее платье из его грез. Оно им жало со всех сторон. Это трудно объяснить. Нельзя сказать, что Герман Алексеевич не любил детей. Он ведь обожал сына. И отдал ему все сердце. Именно поэтому он не был способен на любовь к другим, чужим, детям. А обманывать их было невозможно. И стыдно. Это Герман Алексеевич знал по собственному сыну. Он был лишен дара любить чужих детей как своих.