И тебя как бы нет…
Начало апреля, казалось, было похоже на март. Воздух прохладный, но не ледяной: вот что принципиально. Грязный снег громоздится кое-где влажными пятнами, уныло, серо – но предчувствие весны прибавляет настроения. Самой весны еще как бы и нет, но зима определенно уже кончилась. Нет ни запахов, ни цвета весны, только прохладный упругий ветерок, под который хочется подставлять лицо, еще помнящее когти безжалостной стужи. Ожидание весны, которое стоит самой весны.
Теперь погода меняется уже почти каждый день. На следующее утро – густой, похожий на плотный дым, туман, вязкий, влажный, обещающий дождь, ранний весенний дождь, который хочется назвать заблудившимся. Непонятно, зачем он нужен, но он обязательно пойдет. Кажется, главное его достоинство в том, что это дождь, а не снег. И так грязи хоть отбавляй, а тут еще эти неуклюжие, бестактные потоки воды сверху, плещущие с видимой бессмысленностью.
Действует апрельская невнятность раздражающе. Ох, уж эти переходные явления, о которых даже боялся грезить в январе: от них одни неудобства. Всегда хочется чего-то большего…
И вот через полчаса – солнце, и ты уже все прощаешь неверному апрелю, родному братцу коварного марта, удостоверившись, что весна (какая вам еще нужна весна?!) не за горами.
Содержанием жизни в марте и апреле становится грядущая весна, а весной, разумеется, лето, которое уже, зябко ежась, остерегается осени.
Теплый апрель обрушился внезапно, в один прекрасный день – и, наконец, всем стало ясно, чего они ждали. Солнце, соскучившись, стало припекать так, что трудно было представить, как можно носить вот это тяжелое, многотонное пальто, которое вчера еще ругали за то, что оно не спасало от промозглого холода. Бедное темное пальто – в отставку, на смену ему спешат короткие разноцветные курточки; ботинки, ставшие внезапно стопудовыми, заменили лакированные туфельки на шпильках, ноги, умопомрачительно стройные, резко вытянулись в длину, юбки укоротились сами собой. Праздник жизни карнавально затопил улицы, скромно украшенные сухим нагретым асфальтом. К вечеру разомлевший взгляд стал недовольно натыкаться на голые остовы деревьев: где же листья, госпожа нерасторопная Весна?
Титов и Ева созванивались, подолгу разговаривали (часто обсуждая коварную тему: капризы погоды – тему, требующую, кстати, тонкости ума, изобретательности и дара импровизации; в противном случае разговоры о погоде превращаются в пошлость, в тягостный разговор ни о чем), изредка встречались вполне по-дружески. Он всегда дарил ей розы. Оказалось, она обожает именно эти цветы, о которые можно больно уколоться, и за это любить их еще больше, а он уже не удивлялся: он легко угадывал многие вещи, связанные с нею. Например, он не сомневался, что она предпочитает рыбные блюда, и вообще морепродукты. И овощи. Так оно и оказалось. А еще он любил угадывать, в какой позе она сидит, когда разговаривает с ним по телефону. И никогда не ошибался. Она меняла позу – и у нее изменялся голос, и даже интонация. Она клубком сворачивалась на диване, и начинала мурлыкать, когда он плел ей долгие истории; неизменно подбирала ноги под себя, живо откликаясь на его рискованное замечание. Иногда вскакивала, не в силах побороть волнение, и ходила по комнате.
А он заставлял ее подбирать ноги и вскакивать с дивана – и потом ошарашивал ее своими прозрениями. Она смеялась…
А еще он любил угадывать, как убраны ее волосы… Иногда ему казалось, что ее прямые длинные волосы (она прятала их под мохнатую цветную шапочку только в самый лютый мороз) – русые, переходящие от пепельного возле самых корней к золотистому оттенку у подрезанных кончиков – убраны в гладкий пучок, а иногда ему казалось, что волосы, небрежно прихваченные длинной шпилькой, торчат на затылке концами вверх, словно стрелы из колчана; и здесь он никогда не ошибался. Ему казалось, что он всегда присутствует рядом с ней, словно незримый дух, оберегающий ее неизвестно от чего. Ото всего на свете, хотя и сам не может предъявить на нее никаких прав. Таких духов обычно называют «Собака на сене».
Изредка он вспоминал о Нине – и становилось ясно, что она не интересует его как женщина. По одной простой причине: как женщина его интересовала Ева. Круглый живот и крупные бедра Нины уже не вызывали желания, а смутные прелести Евы, о которых можно было только догадываться, кружили голову. Все остальные женщины перестали существовать – это открытие тоже пришло не сразу, с течением времени.
Время шло. Нину он благодарно забыл, как легкий приятный эпизод из прошлой жизни, а Ева, с волной тяжеловатых даже на вид, русых волос, не выходила из головы. Она заполнила всю его жизнь, как болезнь, о которой нельзя не думать. Пришла помимо твоего согласия и приговоренно поселилась в тебе.
И вдруг, в один прекрасный день, до него дошло: он ее любит. Герман Титов любит Еву Круглову. Траурный марш Мендельсона. За роялем кот Бегемот.
Чувство, копившееся подспудно и нахлынувшее неожиданно, как в юности, было такой силы и так распирало его изнутри молодой энергией, что он быстро понял, что не готов к подобному повороту событий, о котором мечтал всю жизнь. Он сам изменился настолько, что все время вынужден был привыкать к себе новому. Стоило проститься с ней – как он тут же начинал тосковать; стоило взять ее за руку – и он чувствовал, как секунды замедляли свой бег (время останавливалось, как в космосе); стоило ему внешней стороной ладони прикоснуться к ее щеке, как он уже начинал светиться изнутри; стоило ощутить тяжесть невесомых волос тыльной стороной ладони, как он попадал в пространство, разряженное невесомостью, нагло переставая подчиняться закону всемирного тяготения.
Он знал назубок и, кривляясь, цитировал жестокий закон бытия: за все надо платить. Чудес не бывает. Что-то здесь не так. Должно же это когда-нибудь кончиться.
Почему же не кончается?
И вдруг однажды до него дошло: это никогда не кончится. Никогда. Это знание пришло сразу и бесхитростно, с прямотой пророчества, и навсегда поселилось в нем. И он знал, что это правда.
Он, взрослый мужчина, знающий всю книгу подлостей человеческих от корки до корки, стал добреть на глазах, стал меняться не в лучшую сторону, а в ту сторону, где надежда становится важнее ясного представления о том, что все надежды напрасны. Пугало только одно: а можно ли жить в таком нектарном сиропе достаточно долго?
Неизбежно наступила та стадия любви, когда, чтобы быть ее достойной, следовало от нее отказаться. Проявить силу – и подавить любовь. Вот такой императив здравого смысла. И возразить, вроде бы, нечего. Вроде бы, все понятно. Но, как и в случае с бесконечной вселенной, это не умещалось в голове. Становилось жалко себя, словно невинную жертву роковых обстоятельств. О себе думалось так: «Обреченный судьбой…» И на глаза готовы были навернуться слезы – и в этот момент закрадывалось подозрение, что она, Ева, должна с презрением отвернуться от слабака. Как нормальная, сильная, вменяемая женщина. Неужели он ее недостоин, неужели ее достоин кто-нибудь другой?
Тут беспричинно просыпалась и начинала слабо, но нудно, клокотать ревность. В один из таких моментов он позвонил ей и язвительно поинтересовался делами «обожаемого» Жени. «Что с ним, почему ты ничего не говоришь о нем, словно его и не существует вовсе?» «Его и не существует, дай Бог ему здоровья». «А может, ты боишься меня обидеть? Ведь я же вторгся на чужую территорию. Нас не ждали, а мы приперлись». «Я в чем-то провинилась перед тобой?» Ева мгновенно почувствовала что-то недоброе и выразила недоумение в такой форме, что ему стало стыдно, как мальчишке. Нашел, на ком отыграться за свои нелепые страхи. «Извини. Я что-то не в себе». Она тревожно промолчала. А он с ужасом ощущал приближение новой волны противной слабости.
Иногда он писал ей письма, не электронные, а обычные письма на снежно-белой бумаге, украшенной по уголкам вензелями. Но ни одно из них почему-то не отправил. Вот одно из таких писем.
«Я люблю тебя, мой Заяц. Сегодня я окончательно (для жизни – хватит) разобрался в природе своих страхов – страхов 49-летнего. Я расскажу тебе о них при встрече (возможно, уже через час; неужели я тебя увижу? неужели это так просто? Но как только я тебя увижу, я сразу позабуду обо всех своих страхах…).
Именно сейчас где-то в глубине души начинает оформляться, обрастать хрупким панцирем решение (последнее, 1958-е): я буду учиться жить с тобой, но без тебя. Для меня ты слишком молода и прекрасна. Ради твоих же интересов я должен от тебя отказаться. Иногда мне это кажется красивой «рыцарской» позой (кстати, всегда терпеть не мог рыцарей: что-то есть в них фальшивое, неподлинное), и я ненавижу себя за то, что мне не хватает здоровой наглости, самоуверенности и спасительного легкомыслия: схватить тебя в охапку – и никому не отдавать, никого не подпускать к нам на пушечный выстрел. А иногда мне кажется, что в моем решении есть и честность, и достоинство, и высокий здравый смысл. Маловато любви, конечно, ибо все остальное – за ее счет. Возможно, наши отношения будут «дружбой» (выговариваю это слово с некоторой запинкой, не веря в чистоту своих намерений); возможно, чем-нибудь еще дружелюбным. В конце концов, не мы первые не мы последние. Ведь во что-то же трансформируется любовь. Или она не терпит компромиссов, черт бы ее побрал?..
Так или иначе мне жаль, мне жутко жаль своими же руками изобретательно обустраивать себе уютную могилку для жизни.
Не дождетесь, не буду!
И тут же кандалами опутывают непобедимые доводы здравого смысла: что поделаешь: жизнь всегда возможна в каком-то кривом модусе. Идеальное – нежизнеспособно. Конечно, есть ощущение, что где-то не выложился на все 100 %. Но на перевесе в жалкий один процент жизнь не делается. Волевым усилием – на моем-то кураже! – такой перевес можно обеспечить. Но… Три раза проклятое «но»… Побеждает всегда тенденция «за явным преимуществом». А у меня все подвисает на хилом «чуть-чуть». Чуть бы меньше годиков мне, чуть бы больше тебе, чуть бы больше фарту, чуть бы меньше не знаю чего…