За сим остаюсь искренне твой. Боюсь, что навсегда. Г.Т.
P.S. Интересно, поймешь ли ты меня? Или все спишешь на мою слабость, усиленную волей и умом?»
Титов не лукавил: запереться одному на две недели, настроиться как следует – и можно разбегаться в разные стороны под чутким руководством – ума? Ума. Сил вполне хватило бы. Жизнь катилась бы по накатанной колее. Как у всех. А чем ты лучше других?
Но разве стоит быть настолько сильным, чтобы сломать самого себя?
Бояться любви – ведь это жизнефобия. Это слабость, а не сила. Да, слабость под видом силы.
И приятное чувство, которое наступало в результате победы здравого смысла, заполняло душу. Все же чертовски приятно быть правым. А любовь всегда права, если любит умный.
– Настоящая сила в том, чтобы быть счастливым, понимаешь? А настоящая слабость в том, что ты несчастлив.
Ответом ему был теплый блеск ее глаз.
Он смотрел в ее близорукие глаза (снимать с нее очки и оставлять ее беззащитной, чтобы тотчас почувствовать себя защитником – любимое дело) – и не мог насмотреться. В кармане, рядом с конфетой, лежало письмо, которое в мгновение ока превращалось в жалкую бумажку: зачем любимой сомнительная бумажка? Ей нужен защитник.
Опыт подсказывал и другое: надо таиться, надо скрывать свои чувства, ибо зависть людей никто не отменял. Но все безошибочно угадывали: эта пара счастлива. На них оглядывались именно искатели счастья, их ревнивые соперники – другие парочки. Ева из-за своей близорукости ничего не замечала; он же инстинктом хищника настораживался, и поступь его становилась мягче, а коготки напрягались в подушечках лап. Но поступь становилась увереннее с каждым днем. Вскоре он перестал писать Еве письма, которые получал сам.
Неизбежно пришло время действий.
7
Прежде всего, надо было объясниться с Ниной, которой он никогда ничего не обещал, но которая вела себя так, будто обещанием является само их существование с оглядкой друг на друга. И он пошел к гадалке Симе, к которой его водила Нина, чтобы узнать судьбу своей матери, закоренелой атеистки Нелли Михайловны. Мать, кстати, поправилась и по-прежнему не отходила от телевизора, каждый час поглощенная новостями до такой степени, будто только что вернулась из путешествия по тундре длиною в год. Сима угадала. (Вообще-то ее звали Серафима, но для друзей она была Сима; в результате все звали ее Сима, и только друзья знали ее полное имя.)
– Привет, колдунья, – сказал Титов. – Мне нужна твоя помощь.
Здесь было принято разговаривать на «ты».
– Всем нужна моя помощь, алмазный, – сказала Сима, бегло, но цепко взглянув на Германа.
– Да я не о гадании на кофейной гуще…
– О чем же, бриллиантовый?
– Серафима, кончай ты эту цыганщину. Нину помнишь? Вот мне и хотелось бы…
– Подожди. Помолчи. Я сама. Дай руку. Ага. Каждый скажет, что у тебя будет большая любовь.
– У меня есть подруга Нина…
– Нет, здесь дело не в Нине.
– У нее красивые глаза.
– Нет-нет, Нину забудь. Тут страсти-мордасти, при чем здесь Нина?
Титов сдержал порыв радости, но губы Симы шевельнулись в улыбке, словно она смотрела на экран детектора лжи.
– Я уже забыл ее, только не знаю, как ей об этом сказать. Может быть, ты мне поможешь? Я за этим к тебе и пришел.
– А-а, сильный мужчина боится сделать больно слабой женщине… Кажется, это называется благородство. Встречается так редко, что я уже и слово забыла.
– Да не в этом дело. Тебе она верит больше, чем себе. Понимаешь?
– Ты меня подкупаешь? Хочешь позолотить ручку?
– Ты же сама нагадала мне любовь. Я не прошу тебя помочь обмануть; я прошу… Сима, ты согласна или нет?
– А ты сам-то мне веришь?
– Не знаю. Но я зачем-то пришел.
– Вот именно: зачем-то. Выдумал какой-то предлог, впервые слышу такую трогательную ерунду. Скажи честно: ведь ты пришел за своей любовью, а не из жалости к Нине? Скажешь честно – помогу.
– Не знаю. Я чего-то побаиваюсь.
– Такой любви, которая у тебя на роду написана, кто угодно испугается. Да-да. Серьезная любовь – это серьезные проблемы. Я, например, любви боюсь. Любви не боятся лишь те, кому она не грозит. Эти лезут, как мухи на мед. Им подавай сюси-муси.
Колдунья Сима, природная блондинка, зачем-то ставшая крашеной брюнеткой, закурила и отошла к окну. Выглядела она лет на тридцать пять, на ней были черные джинсы и черная блуза, которые подчеркивали фигуру и делали возраст неопределенным. У нее были живые, меняющие цвет глаза; но глаза ее не бегали, а смотрели прямо и внимательно. С позиции силы.
– Хочешь, я объясню тебе, как я гадаю? Я сама не знаю, не понимаю, как я гадаю. Когда руки и глаза клиента молчат, я пытаюсь разговорить человека, и иногда сразу представляю его будущее. И я не вру.
– Так, как ты, поступают все писатели, художники или профессиональные психологи.
– Я не знаю, как поступают писатели, но мне кажется, что угадать судьбу человека не очень сложно. Люди все очень простые. И я простая.
– Я не хочу знать свое будущее, – сказал Титов, предельно равнодушным тоном, как перед детектором лжи.
– А я тебе его и не открою, не волнуйся.
– А свою судьбу ты можешь предсказать?
– Знаешь, что такое судьба? Это когда ты знаешь, чего ты хочешь, но понимаешь, что не все от тебя зависит. У человека, который сам не знает, чего он хочет, нет судьбы, есть только нескладная жизнь. Я бы хотела такого мужа, как ты. И детей. Двоих. Двух девочек.
– Может, ты и будешь моя любовь, Серафима?
– Эй, не шути. Тебе будет не до шуток, – сказала Сима, стоя к нему спиной.
– До свидания, Серафима. Желаю тебе, нет, нам удачи.
И уже на пороге он не выдержал и обернулся.
– Сколько лет будет моей избраннице?
Сима рассмеялась смехом, похожим на смех Евы, и у него отчего-то отлегло от сердца.
– Ты же умный мужчина. Но как ты поглупел! Какой идиотский вопрос ты задал! Ты уже влюблен, бедняга.
– Возможно. Она слишком молода для меня…
– Она, она! Так и должно быть. Эх, легко быть Богом или Богиней Судьбы. Тут не надо много ума. Я бы всем посылала именно молодую. Но это испытание, имей в виду. Очень сложно быть молодым и не предавать свой возраст. Тебе сколько, сорок, пятьдесят? Это трудно объяснить… Это дар такой: кто любит – вечно молод. Не зеленый, а молодой, понимаешь? Звучит глупо…
– Кажется, я тебя понимаю.
– Только не надо слишком широко держать карман. Надо же заслужить счастье, оно же не будет валиться на вас всех с небес, черт бы вас побрал. Почему мне так нравятся пятидесятилетние юноши? Иди, дорогой Герман. Привет Нине.
8
– Я тебя люблю, – сказал Герман, протягивая Еве цветы, на этот раз созвездие крепких бледно-розовых бутонов.
– Какая прелесть, – прошептала бледнеющая Ева, погружая лицо в розы. – Нет, я о букете, а не о ваших словах. Ваши слова ужасны. Не говорите так. Мне страшно. Это… сакральные для меня вещи. Не смейтесь.
– Я и не думал смеяться.
– Если я скажу, или даже подумаю о любви, мне кажется… Это слишком ко многому обязывает. Извините, не хотела вас обидеть.
– Скажи, только честно: ты не веришь, что я тебя люблю?
– Я не знаю. Я боюсь думать об этом. Все это страшно, непонятно.
– Разве что-нибудь изменилось после моих слов?
– Честно?
– Конечно, честно.
– Мне приятно было слышать эти слова. Но давайте будем считать, что вы их не говорили.
– Не выйдет.
– Отчего же?
– Я с удовольствием произнесу их еще. Я с первого раза выучил их наизусть. Это не слабость и не сиюминутный порыв. Я шел к этому очень долго. Мне надо все объяснить тебе. Мне кажется, если я объясню, то ты все поймешь.
– Мне тоже так кажется. Я и этого боюсь.
– А почему это мы такие трусихи?
Он снял с нее очки и заглянул в глаза. Только сейчас до него дошло, что серые глаза Евы и цветом, и разрезом очень напоминали глаза его бывшей жены, а ее манеры (вот этот чудный царский жест – вскидывать голову навстречу радостям и бедам) были копия манер его матери. Что же это происходит? Общаешься с вечностью в себе. Ищешь то, что в тебе, оказывается, живет.
Она подняла лицо. Он поцеловал ее в губы. Она повернула голову в сторону и сказала, не отстраняясь от него:
– Сегодня тепло.
– Да, – ответил Герман. – Май. Я бы даже съел мороженое, чтобы слегка остыть. С вафелькой.
– От него полнеют, – заметила Ева, взяв его за руку.
Титов рассмеялся счастливым смехом. На них обернулись сразу две парочки.
9
Для Евы полгода тоже были эпохой. Январь, февраль, март, апрель, май…
Сначала она беззаботно болтала по телефону с Германом Алексеевичем, Пилотом, Звездным Пришельцем, как она мысленно его окрестила. Все, что он ни рассказывал, было как-то мило, всегда кстати и очень нетривиально. Он как-то странно смотрел на мир: из глубины вселенной. Потом она стала замечать, что скучает, когда звонков от него не бывало несколько дней.
Потом ей стало не хватать его звонков, и она сама предложила встретиться и «просто пройтись, куда-нибудь» (голос после утренних репетиций простой фразы, сорвавшейся с языка так нелепо, как бы случайно, звучал совершенно беззаботно). Посмотреть на мартовское солнце. Пилот согласился. Может, ему не так было интересно с девчонкой, как ей с мужчиной, знающим жизнь. Ей казалось, что именно такие люди и делают грязную жизнь чище. Пилот одним своим существованием очищал жизнь. Придавал ей иное измерение, о котором она и представления не имела. Есть же такие организмы, которые очищают море, например, или воздух, или лес. А может, и вселенную. Вот и Пилот был необходимым элементом жизни и экосреды. Она по-детски держала его за руку, а он не убирал руки, хотя, наверно, смущался.
После этой встречи он ей приснился первый раз. Они танцевали, и она не могла думать ни о чем другом, кроме его теплой ладони на ее талии. Это был странный сон, немного стыдный, и ей хотелось его забыть.