Пилот казался ей безнадежным романтиком и безнадежным реалистом одновременно. Как человек-амфибия, он одинаково уверенно и естественно чувствовал себя в разных средах: во вселенной и среди серых земных людишек. Он притягивал ее, как магнит булавку. С ним было просто интересно, а без него – просто скучно. Ну, что тут такого? Разве это возбраняется?
Событий никаких не происходило, но что-то менялось в мире помимо ее воли. У нее никак не выходили из головы цифры 49 и 21. Его и ее возраст. Цифры великолепно совмещались, цеплялись друг за друга, нуждались друг в друге, словно две ладошки, большая и малая, которые сплетались пальцами и складывались в единое целое, счастливо катившееся за горизонт круглой цифрой 70. Забавно. Она никак не могла отделаться от ощущения, что они идеально подходили друг другу. Это был тот случай, когда половинки совмещались, и ей понятно было, что это значит. Она улыбалась и вздыхала: «Эх, если бы ему было столько лет, сколько Жене». Думать об этом было легко и приятно – наверно, потому, что ему никогда не будет столько лет, сколько Жене. Жаль, конечно, но что поделаешь… А все же хорошо, что Пилот есть. Наберешь номер его телефона, и можно поболтать. Хорошо.
Кроме того, что-то стало происходить с Женей. Он изменился. А может быть, изменилась Ева. Она стала смотреть на него другими глазами, и он стал ее раздражать. Произошло это после мартовской встречи с Германом Титовым. Целоваться с Женей она наотрез отказывалась (хотя раньше ей нравились нежные и какие-то целомудренные тычки губами) и никак не могла придумать причину, по которой она это делала. Нет – и все. Он пожимал плечами и ждал, когда пройдет ее очередная блажь.
Чтобы доказать самой себе, что не происходит ничего особенного, она не скрывала от Жени, что время от времени (она не сказала, что почти каждый день) общается с человеком, ей в отцы годящимся. Он пожал плечами.
А уже после того, как Пилот приснился ей во второй раз (сон состоял из его улыбки и совсем не дружеских объятий), у нее поинтересовался отец:
– С кем это ты болтаешь по телефону?
– С Женей.
– Неправда. Женя сказал мне, что вы почти не общаетесь. Ты кокетничаешь с каким-то стариком.
– Это мое дело, – вспыхнула Ева. – А своему Жене передай, что я с ним больше никогда не буду разговаривать.
– Ладно, поцелуй меня, мой котик, – сказал папа. – Пригласи Женю на ужин. А старым людям не надо морочить голову. Поверь, их это волнует. А одиноких чудаков – тем более… Я знаю, тебе можно доверять, но он может истолковать все неправильно. Кстати, как его зовут? Сколько ему лет?
– Спроси у Жени.
Папа рассмеялся в ответ, а вечером к ним, как ни в чем ни бывало, пришел Женя с цветами, которые любил он сам и от которых млела его мама: с букетом лилий. Евину слабость к розам он считал, почему-то, блажью. Еву это, почему-то, почти взбесило.
Этой ночью Пилот приснился ей опять, и, кажется, поселился в ее снах надолго. Она жаловалась ему на то, что люди такие черствые и тупые, а он… Кажется, он слишком распустил свои руки. Но мешать ему совсем не хотелось и, откровенно говоря, на это не было сил. Этот тайный сон сблизил ее с Пилотом.
После этого она стала другими глазами смотреть на Германа Алексеевича. Папа и Женя добились своего.
А в мае Титов ее поцеловал, долгим, влажным, скользящим поцелуем, от которого подкосились ноги и помутилось в голове.
10
В мае на бледное истощенное небо выкатило солнце. Оно ослепительно хозяйничало в перистых просторах, нимало не интересуясь тем, нравится это кому-то или нет. Можно было либо плясать под его дудку, либо ждать ноября, забившись в темный угол.
Утро начиналось с нежной голубоватой дымки, березки за день выпускали тонкие листики, обрастая ажурной зеленоватой кроной до неузнаваемости, а малиново-оранжевое закатное солнце что-то тревожно предвещало, то ли радость, то ли боль.
Даже ночью чувствовалась весна, теплыми волнами устремленная в лето. Подсвеченные синеватым неоном небеса, напоминающие рекламный щит, криво прибитый серебряными гвоздиками звезд к невидимому столбу, скупо украшала роскошная полная луна, выпуклая, с гладко сточенными краями, которую распирало от льющего изнутри солнца (вот куда девается малиновый жар солнца: ночью оно становится лимонной луной). Не хватало только глупого слогана, чтобы все испортить.
Но и без слогана было ясно, что вам рекламировали жизнь. «Живите сами и давайте жить другим» – было начертано небесной вязью на сверхпонятном всем жителям Земли несуществующем языке.
Они каждый вечер с почтением провожали взглядами утомленное солнце, взявшись за руки. Потом встречали появление луны, теперь уже юной и востренькой, по форме напоминающей листики березок.
Когда отрываешься от губ Евы, кажется, что луна светит еще ярче. И глаза возлюбленной поблескивают всполохами далеких галактик – даже ночью. С языка само собой сорвалось: «Моя Алмазная Фея».
… А когда он попытался сделать то, что проделывал в своих снах (в том же ритме и теми же паузами, словно в невесомости), она произнесла нежным, умоляющим шепотом, в котором трепетало желание:
– Не надо, нет, мой милый…
– Почему?
– Не надо…
– Почему?
Ни «да», ни «нет» не возбуждают так, как «нет», в котором сквозит нескрываемое «да». Он сказал ей об этом.
Ей пришлось рассказать ему о своих снах. Он гладил ее льющиеся тяжелой волной волосы, и ей было совсем не стыдно.
– Сны – дело серьезное, – сказал Герман Титов. – Сны не врут.
… Все срослось, все шестеренки запали в пазы, и космический корабль уже отчалил по направлению «куда-нибудь». Они совершенно подошли друг другу, что означало: такая любовь не проходит бесследно. Это был именно тот случай, когда половинки, выкроенные по небесным лекалам в каких-то лазурных лабораториях, совместились пылинка в пылинку. Отодрать их друг от друга можно было только с живой тканью, с мясом, с угрозой для жизни сразу для двух половинок. Конечно, Ева еще этого не понимала, однако выбора, судя по всему, у них было не очень много.
– Давай поиграем в игру.
– Давай.
– Ты должна угадать слово.
– Попробую.
– Черное – белое; друг – враг; холодное – горячее; любовь – … Ну, ваше слово?
– Ненависть?
– Нет, это логика детского садика. Ты уже большая девочка.
– Тогда что же?
– Подумай.
– Не хочу. Боюсь.
– Не хочешь – как хочешь.
Он понял, что она его поняла: любовь – смерть. Пустота, одиночество. Или они вдвоем, и тогда им ничего не страшно – или…
– Пойдем ко мне домой?
– В моем сне ты произнес это точно с такой же интонацией – с интонацией «со мной и навсегда». Дежавю. Может быть, мы уже с тобой встречались в другой жизни?
– Может, и встречались. Я тогда был змеем. Пойдем?
– Нет, змей ты сейчас. Пойдем… Папа меня убьет.
– Не успеет. Завтра я сделаю тебе предложение. Можем, конечно, подождать до завтра…
– Нет, я не хочу никакого завтра. Ты мне нужен здесь и сейчас.
Ни о чем другом Герман Титов думать уже не мог. Он просто знал, знал совершенно точно и безусловно: они должны быть вместе. Все колебания, сомнения, побочные осторожные соображения отступали перед чем-то очень важным и подлинным. Появлялось ощущение правоты, которое придавало столько сил, что опыт подсказывал: надо себя контролировать. «Я тебя люблю» звучало бедно и глуповато; но при этом не хотелось искать словесного выражения этого глупого и великого чувства. Он гладил ее лицо, заглядывал в глаза – и нелепо таял, словно обреченный Снеговичок. Ему становилось невыразимо жаль летящих в вечность секунд, направляемых чьим-то бесстрастным распоряжением; казалось, что и секунды оглядывались на влюбленных, сочувственно улыбаясь совсем не по уставу.
Странно: любовь позволила ему наладить контакт со Вселенной. Все в жизни стало масштабным, значительным и отчего-то печальным. Он угадывал настроение облаков, солидарные порывы ветра; звезды лениво жмурились в неге наслаждения. Все было с ними заодно, потому что они были правы, у них чиста была совесть, и они никому не собирались причинить зла.
Возможно, мужчине это была награда за прожитую жизнь; а для нее, возможно, любовь была жестоким авансом. Ведь ясно было, что отпущено им…
Впрочем, отпущена им была вечность. Поэтому они могли позволить себе жить одним днем. Одной ночью.
Целомудренная Ева вела себя даже слишком, по-детски раскованно, жадно продираясь сквозь райские кущи яблочного сада к какому-то заветному сокровищу. Быть ее спутником оказалось пределом мечтаний Титова. Она с острым женским любопытством рассматривала тело мужчины, который называл ее своей девочкой.
– Я уже не девочка. Мне только что исполнилось тридцать пять лет.
– Сколько же тогда мне? Даже страшно подумать…
– Тоже тридцать пять. Ты молодой и глупый, а я взрослая и важная. Правда, правда. Я чувствую, что в чем-то ты наивнее меня. Хотя ты старый развратник. Убила бы тебя за это вместе с твоими тетками. Сколько у тебя их было? Отвечай!
– Убила бы меня?
– Тебя, тебя…
– Ух, ты… Можно мне еще капельку того медового нектара, о котором я и мечтать не смел три часа тому назад? За три часа до новой эры…
– Только капельку. Нет, пожалуй, капелькой тут не обойдешься…
11
Наутро она проснулась в его объятиях. Тело ее сладко ныло. Он всю ночь называл ее Заяц; к утру, кажется, отросли мохнатые ушки и появился хвостик. Она привыкала к тому, что Германа Алексеевича, ее Пилота и Пришельца, можно называть на «ты». Оказывается, когда говоришь «ты», то сама взрослеешь, а он превращается в седого юношу; в этот момент возникает еще больше нежности и хочется его целовать. Время и возраст становятся понятиями относительными.
Самое трудное было уйти от него. Теперь она уже ничего не боялась. Все менялось стремительно, и чувство полета не покидало ее.
… – Где ты была? – спросил ее отец, Бронислав Леопольдович.
Оказывается, этот хрестоматийный вопрос куда страшнее хрестоматийного же «что есть истина?»