– Сегодня к нам придет Герман, и ты все узнаешь. Я выхожу замуж.
– Что? – припадочно дернулся милый папа и закатил ей такую увесистую оплеуху, что она отлетела к книжному шкафу, сердито зазвеневшему стеклянными дверцами. Очевидно, шкаф был на стороне папы. Оказывается, страх по отношению к папе, и даже к вещам, его окружающим, жил в ней всегда, и сейчас она уже не понимала, чего она хотела, чего следует хотеть и чего надо бояться. Она действительно превратилась в зайца.
– Ты выйдешь замуж за этого сопляка Женьку, у которого водятся деньги и у которого мать примерная католичка, а не за развратного старика Генриха.
– Германа, – сказала она, вытирая кровь и пытаясь вспомнить, кем она была до того, как стала зайцем. – Его зовут Герман Алексеевич, и он мужчина средних лет, ровесник тебе, папа.
– Не зли меня, а то я убью тебя, – прошипел Бронислав Леопольдович. – Ты сделаешь так, как я скажу. Потому что ты моя дочь, и я люблю тебя.
Ева, раздавленная отцовской любовью, промолчала.
Вечером пришел Герман с букетом роз. Глава семьи встретил его буднично, без церемоний и почестей, и быстро уединился с ним в комнате.
Через некоторое время уверенный голос главы семейства, натыкающийся на твердые реплики оппонента, ровным гулом разносился по аккуратной квартире, которую было принято убирать два раза в неделю. Уборка успокаивала Евину мать и отвлекала ее от неразрешимых проблем, так хорошо знакомых всем людям в возрасте, близком к пятидесяти.
Голоса глухо звенели, словно сталкивались клинки. Впрочем, Ева ничего не могла разобрать. Она лежала и плакала, у нее болела голова, но пустота внутри уже твердела и превращалась во что-то воспламеняющееся и взрывоопасное, в звездное вещество.
– Жениться на молодой, очаровательной девушке – это, извините за откровенность, большой финансовый проект. Вы к нему готовы? Нет, не готовы, и без слов ясно. Такие, как вы, не бывают богатыми. Это у вас на роду написано. И на лице. Вы, простите, кто по профессии?
– Я художник, правда, не совсем обычный. Космический.
– Худо-ожник… космический… Понятно. Прислуга для богатых. Работаете по заказу, выполняете любую прихоть, любой каприз, не так ли?
– Нет, я из тех художников, что сами себе заказывают музыку.
– А разве есть такие? Вы хотите сказать, что не зависите от богатых? Да они же соль земли! Им все подвластно.
– Не все. Космос им неподвластен. К тому же, богатые, например, не умеют любить.
– Богатые умеют все. Чего они не умеют – того не существует в природе.
– Кто вам это сказал? Несчастные богатые?
– Я прочитал это на лицах счастливых богатых. Кроме того, у моей дочери уже есть жених. Только она еще об этом не знает. Впрочем, сегодня же и узнает. Вот на этом я и предлагаю поставить точку.
– Выслушайте меня, – произнес Герман тоном полководца, за плечами которого изнывала конница головорезов, не допускавших и мысли о поражении. – Конечно, вы вправе принимать решение, вы отец. Я понимаю вас и уважаю ваше право. Но поймите и вы меня. Когда я говорю, что люблю Еву, то… Понимаете, любовь – это бесконечность, любовь – это вселенная. Ее нельзя предавать: вы имеете дело с космическим совпадением гигантского количества каких-то случайностей, которые, соединяясь, становятся законом. Ведь невозможно отмахнуться от вселенной, от космоса, от жизни. Отвергните любовь – накликаете смерть. Отсутствие любви – это не несчастье; это смерть. Говорю вам как на духу: я в своем возрасте не посмел бы явиться к вам, если не обстоятельства исключительные. Если вы не позволите нам быть вместе – плохо будет всем.
– Вы мне угрожаете?
– Я не угрожаю вам, я умоляю вас попытаться меня понять. Я и сам в девяноста случаях из ста был бы против; но здесь, мне кажется, особый случай. У меня нет выбора; его нет и у вас, если вы разумный человек.
– Любовь, с точки зрения отца невесты, – это легковесная чепуха. Бред. Это всегда типичный случай. Особое в данном случае вижу только в том, что это моя дочь. Моя!
– Ну, есть же у вас жизненный опыт, ум, наконец; ведь я же не безумец. Посмотрите на меня: за мной стоит вселенная.
– Давайте начистоту. Меня это уже и по-человечески зацепило. Что мне подсказывает мой опыт?
Через десять лет вы, гражданин вселенной, состаритесь. Так? Так. Законы мира для всех одинаковы. Любовь ваша и ее исчезнет уже через год, даже раньше. Оглянитесь вокруг себя: разве бывает иначе? И моя дочь начнет изменять вам, старику, начнет рано или поздно. И она будет по-своему права. Так бывает в ста случаях из ста. Потому что это не фантазии, а реальность. Подумайте сами, могу ли я отдать ее за вас замуж, понимая все это? На что я обрекаю свою дочь? Хороший я был бы отец, если бы играл судьбой дочери. Интересно, сами бы вы отдали свою дочь за такого как вы?
– Трудный вопрос. На него существуют разные ответы. Все зависит от точки отсчета.
– То-то же! Точка отсчета здесь – я. А вы просто с ума сошли. Это, конечно, высокая болезнь, я в курсе, но это ненормально. Скажу вам больше: я не только понимаю вас, я в каком-то смысле сочувствую вам. Да-да, сопереживаю, может быть, как никто другой. У меня, извините, тоже есть интерес на стороне. Понимаете, надеюсь? И было бы у меня сейчас хотя бы тысяч пятьдесят долларов, я бы тоже, возможно, женился. Ушел бы от жены, с которой давно уже нет ничего общего, кроме этой стерильной квартиры и сумасшедшей дочери, – и женился бы на молодой. А там – хоть трава не расти. Вы меня вынудили быть предельно откровенным. Я шкурой чувствую вашу ситуацию. И потом… Вы ведь в Бога не верите?
– Я атеист по воле Божией.
– Я так и знал! Таких, как вы, я ненавижу особо.
– Возможно, я несколько православный атеист, если вам от этого легче, – в том смысле, что этот уклад жизни мне ближе. Я надеюсь, атеист – это не обвинение и не порок?
– Ошибаетесь. Это порок, в котором я вас обвиняю. А православный атеист – это хуже некуда. Моя дочь – католичка, хотя сама этого и не осознает. Боюсь, вы не понимаете, что такое костел. Это не тема для шуток. Вы пришелец из другого мира, так, случайно залетевший к нам. А это не пустяк для нас. Ведь это Бог создал вселенную. И людей. И веру. Я не позволю нарушать порядок, созданный не нами. Моей дочери не нужна любовь, о которой говорите вы. Ей нужно счастье. И если вы знаете женщин, то понимаете, что я прав. А если не знаете… то я прав тем более. Дело, как видите, даже не в любви. Вы в состоянии объяснить, как создавалась вселенная, господин атеист?
– Меня мучает эта загадка. Мне казалось, я почти разгадал ее, когда встретил Еву.
– Какое отношение вселенная имеет к любви? Ах, оставьте свою чепуху. Когда вы объясните мне, как без участия Пана Бога могла быть создана вселенная, Адам и Ева, мы с вами, наши грехи и добродетели, я тоже стану атеистом. А пока что, простите, вы напоминаете мне именно безумца. Чтобы отдать вам дочь, надо быть преступником. Вы, Герман, похожи на двоюродного братца дьявола. Вы искушаете, чтобы погубить. Разве в этом суть любви?
Когда Герман выходил от Бронислава Леопольдовича, ему почудилось, что в соседних покоях всхлипывает Ева (хотя слышать этого он не мог, он ошибся ровно на полчаса: ее глаза в эту минуту горели сухим блеском, а в судорожных жестах стала проступать решительность, не сулящая ничего хорошего тем, кто собирался разлучить ее с Германом). Он уходил – она оставалась: на него накатило чувство вселенской несправедливости, смешанное с параличом отчаяния. Что можно было сделать в этой ситуации? Он был прав, но кому можно было предъявить свою правоту? Где был тот враг, которому руки чесались врезать по морде? Кто виноват?
Взрывом, которым была порождена вселенная, хотелось ее и уничтожить. То-то бы Пан Бог удивился.
12
Он ворочался один в двуспальной теплой постели и никак не мог уснуть.
Наконец, он провалился в сон, и ему приснилась нескладная нелепица, собственно, какие-то фрагменты, непонятно как связанные друг с другом. Герман всю жизнь боялся нелепых снов, потому что в них причудливо присутствовала реальность. Именно такие сны и сбывались, – сны, казалось бы, непохожие на жизнь.
… Он увидел едущую впереди себя легковую машину. Автомобиль мчался на скорости, которая никак не соответствовала маленькому неустойчивому корпусу, поэтому смотреть на него было тревожно, и в то же время невозможно было оторвать глаз. Наконец, случилось то, что должно было случиться: машина, не выдержав напряжения гонки, дернулась, споткнулась и, словно подогнув под себя передние колеса, завалилась набок. Скорость была такой стремительной, что автомобиль вылетел с трассы и взлетел, красиво переворачиваясь в воздухе. После каскада завораживающих пируэтов машина исчезла. Наступила звенящая тишина.
… Ева падала со строительных лесов огромной башни, ввинчивающейся в небо своим готическим шпилем. Падала как-то неуклюже, словно тряпично-неживая. Он поймал ее за руку, как куклу, втащил на шаткие доски и отчитал с перепугу тоном небесного прораба.
– Герман, милый, – сказала она, в чем-то оправдываясь, и слова эти легко соскользнули с ее языка, словно всю жизнь она называла его именно так, нежно и влюбленно. Сердце в нем оборвалось и провалилось в ту самую бездну, в которую минуту назад сорвалась Ева; бездна стала принимать смутно знакомые формы тоннеля, радужной спиралью убегавшего в мерцающую бесконечность, а сердце все летело и летело, замирая в жутком восторге. Ее тон был именно таким, которого он ожидал. Это был даже не тон, а бессознательный щебет счастья. Герман знал, что они будут разговаривать таким тоном всю жизнь. Вот, оказывается, ради чего он жил. Он услышал эти слова во сне, и они стали для него главным доказательством его правоты. Он проснулся, не досмотрев тревожного сна (финал которого он странным образом предчувствовал), и понял, что Ева будет щебетать только с ним.
Он тут же решил позвонить ей (мобильные телефоны, цепи свободы, изобретенные цивилизацией, всегда под рукой), чтобы рассказать свой сон, густо сдобрив его иронией, разумеется.