Нужно бы раздобыть другие книги, чтобы выяснить другую точку зрения. Какие? Пруст мне не поможет. И Фицджеральд. Вчера я долго стояла перед витриной большой книжной лавки. «Масса и власть», «Бандунг», «Патология предприятия», «Психоанализ женщины», «Америка и Америки», «В защиту французской военной доктрины», «Новый рабочий класс», «Новый класс рабочих», «Завоевание космоса», «Логика и структура», «Иран»… С чего начать? В лавку я не зашла.
Спрашивать? Но кого? Мону? Она не любит болтать; старается успеть сделать как можно больше в минимально короткое время, к тому же мне заранее известно все, что она скажет. Она опишет условия жизни рабочих, далекие от идеала, тут никто не спорит, хотя благодаря надбавкам на семью почти все обзавелись стиральными машинами, телевизорами, даже автомобилями. Жилья не хватает, но положение меняется: достаточно поглядеть на новые корпуса, на все эти стройки, желтые и красные краны в небе Парижа. Социальными вопросами сегодня занимаются все. В сущности, проблема одна: делается ли все возможное, чтобы на земле стало больше комфорта и справедливости? Мона считает, что нет. Жан-Шарль говорит: «Все возможное не делается никогда, но сейчас делается необыкновенно много». По его мнению, такие люди, как Мона, грешат нетерпением, они похожи на Луизу, которая удивляется, что люди еще не высадились на луне. Вчера он сказал мне: «Конечно, иногда приходится сожалеть о снижении духовного уровня, порождаемом перенаселением, автоматизацией. Но кто захочет остановить прогресс?»
Лоранс берет с журнального столика последние номера «Экспресса» и «Кандида». В целом пресса – газеты, еженедельники – подтверждает точку зрения Жан-Шарля. Теперь Лоранс раскрывает их без опаски. Нет, ничего страшного не происходит, если не считать Вьетнама, но во Франции американцев не одобряет никто. Она довольна, что сумела преодолеть дурацкий страх, осуждавший ее на невежество (в большей степени, чем отсутствие времени; время всегда можно найти). В сущности, достаточно посмотреть на вещи объективно. Трудность в том, что ребенку этого не передашь. Сейчас Катрин, кажется, спокойна. Но если она снова начнет тревожиться, у меня нет для нее никаких новых слов…
«Кризис в отношениях между Алжиром и Францией». Лоранс доходит до середины статьи, когда звонят в дверь. Два бодрых звонка: Марта. Лоранс сто раз просила ее не приходить без предупреждения. Но она во власти сверхъестественных сил; с тех пор как ее вдохновляет Небо, Марта стала необыкновенно деспотична.
– Я не помешала?
– Немного. Но раз уж ты здесь, посиди пять минут.
– Ты работаешь?
– Да.
– Ты слишком много работаешь. – Марта глядит на сестру с проницательным видом. – Или у тебя неприятности? В воскресенье ты выглядела невеселой.
– Вовсе нет.
– Ладно, ладно! Твоя сестренка хорошо тебя знает.
– Ты ошибаешься.
У Лоранс нет ни малейшего желания откровенничать с Мартой. И потом, словами этого не выразишь. Если я скажу, что беспокоюсь за маму, не знаю, как отвечать Катрин, что у Жан-Шарля собачье настроение, что у меня роман, который меня тяготит, может показаться, что голова моя набита заботами, полностью меня поглощающими. В действительности это так и не так, они словно цвет неба или воздух, которым она дышит. Лоранс только об этом и думает – и не думает об этом никогда.
– Послушай, – говорит Марта, – я должна с тобой поговорить. Я хотела сделать это еще в воскресенье, но я перед тобой робею.
– Робеешь?
– Да, представь себе. Уверена, ты разозлишься. Но тем хуже. Катрин скоро одиннадцать: нужно, чтобы она занялась законом Божьим и приняла первое причастие.
– Что за идея! Мы с Жан-Шарлем неверующие.
– Ты же ее крестила.
– Ради матери Жан-Шарля. Но теперь, когда та умерла…
– Ты берешь на себя большую ответственность, лишая дочь религиозного образования. У нас христианская страна. Большинство детей принимает первое причастие. Она упрекнет тебя впоследствии, что ты решила за нее, не оставив ей свободы выбора.
– Это великолепно! Заставить ее изучать закон Божий – значит предоставить ей свободу.
– Да. Поскольку сейчас во Франции это нормальное положение. Ты превращаешь ее в исключение, в изгоя.
– Хватит.
– Не хватит. Я нахожу, что Катрин грустна, беспокойна. У нее странные мысли. Я никогда не пыталась влиять на нее, но я ее выслушиваю. Соприкосновение со смертью, со злом трудно для ребенка, если он не верит в Бога. Вера помогла бы ей.
– Какими мыслями она с тобой делилась?
– Я уж не помню в точности. – Марта разглядывает сестру. – А ты ничего не заметила?
– Заметила, конечно. Катрин задает много вопросов. Я не хочу отвечать на них ложью.
– Не много ли ты на себя берешь, заявляя, что это ложь?
– Не больше, чем ты, когда заявляешь, что это истина. – Лоранс кладет ладонь на руку сестры. – Не будем спорить. Это моя дочь, я воспитываю ее, как считаю нужным. У тебя всегда остается возможность молиться за нее.
– Я этой возможности не упускаю.
Ну и нахалка эта Марта! Да, нелегко дать детям светское воспитание в обществе, где царит религия. Катрин в эту сторону не тянет. А Луизу привлекает живописность обрядов. На Рождество она непременно попросит, чтобы мы пошли посмотреть на ясли… Они были совсем маленькими, когда Лоранс стала пересказывать им Библию и Евангелие, так же как греко-римские мифы и сказания о Будде. «Это красивые легенды, возникшие вокруг реальных событий и людей», – объяснила она девочкам. Отец помог ей найти нужные слова. А Жан-Шарль рассказал о возникновении Вселенной, о туманностях и звездах, о происхождении жизни на земле. Они нашли эту историю чудесной. Луиза увлеклась какой-то книгой по астрономии, написанной очень просто, отлично иллюстрированной. Продуманные долгие усилия, от которых Марта избавила себя, доверив сыновей священникам, а теперь она хочет все разрушить одним щелчком. Какая наглость!
– Ты в самом деле не помнишь, что именно поразило тебя в словах Катрин? – спрашивает Лоранс некоторое время спустя, провожая сестру к двери.
– Нет. Собственно, речь идет не о словах, я скорее что-то почувствовала интуитивно, – говорит Марта многозначительно.
Лоранс раздраженно захлопывает дверь. Только что, вернувшись из лицея, Катрин выглядела веселой. Она ждет Брижит, чтобы заняться латинским переводом. О чем будут они говорить? О чем они обычно разговаривают? Когда Лоранс спрашивает, Катрин увиливает от прямого ответа. Не думаю, что она мне не доверяет: скорее у нас нет общего языка. Я предоставляла ей полную свободу, обращалась с ней, как с младенцем, не пытаясь беседовать; она, вероятно, боится слов, робеет в моем присутствии. Я не могу добиться контакта. «Кризис в отношениях между Алжиром и Францией». Нужно все-таки дочитать статью.
– Здравствуйте, мадам.
Брижит протягивает Лоранс букетик фиалок.
– Спасибо. Мило с вашей стороны.
– Видите, я аккуратно подшила подол.
– Да, конечно, так гораздо лучше.
Когда они встретились в вестибюле Музея человека, у Брижит в юбке все еще торчала булавка. Лоранс промолчала, но девочка заметила взгляд, уши ее вспыхнули.
– О, я опять забыла…
– Постарайся больше не забывать.
– Я обещаю вам, что зашью сегодня вечером.
Лоранс обошла с ними музей. Луиза немножко скучала; старшие совали нос повсюду, восторгались. Вечером Брижит сказала Катрин:
– Тебе повезло, у тебя такая милая мама!
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб увидеть за повадками маленькой женщины заброшенность сироты.
– Займетесь переводом с латинского?
– Да.
– А потом будете чесать языком, как две сплетницы?
Лоранс колеблется.
– Брижит, не говорите с Катрин о печальном.
Лицо и даже шея Брижит наливаются краской.
– Я сказала что-то плохое?
– Ничего особенного. – Лоранс успокоительно улыбается. – Просто Катрин еще маленькая: она часто плачет по ночам, многого пугается.
– А, хорошо…
Вид у Брижит скорее обескураженный, чем раскаивающийся.
– Если она будет задавать мне вопросы, я должна сказать, что вы мне запретили отвечать?
Теперь в затруднении Лоранс: я чувствую себя виноватой, ведь в сущности…
– Какие вопросы?
– Не знаю. О том, что показывают по телевидению.
Ах да, еще и это. Жан-Шарль часто мечтает о том, каким оно может стать, но сейчас телевидение вызывает в нем только сожаление. Он не включает ничего, кроме новостей и передачи «На всю первую полосу», которую и Лоранс смотрит время от времени. По телевизору показывают сцены подчас непереносимые, а на ребенка то, что он видит, производит гораздо большее впечатление, чем слова.
– А что вы смотрели в последние дни?
– О, много всего!
– Грустного?
Брижит смотрит в глаза Лоранс:
– Мне многое кажется грустным. А вам нет?
– Да, мне тоже.
Что показывали в последние дни? Мне следовало смотреть. Голод в Индии? Бойню во Вьетнаме? Расистские столкновения в США?
– Я не видела последних передач, – возобновляет разговор Лоранс. – Что вас поразило?
– Девушки, которые укладывают кружочки моркови на селедочное филе, – выпаливает Брижит.
– То есть как?
– Очень просто. Они рассказывали, что целый день укладывают кружочки моркови на селедочное филе. Девушки немногим старше меня. Я бы лучше умерла, чем жить так!
– Они относятся к этому, вероятно, по-иному.
– Почему?
– Эти девушки выросли в других условиях.
– У них был не очень-то довольный вид, – говорит Брижит.
Идиотские профессии, скоро они исчезнут благодаря автоматике; а пока, разумеется… Молчание затягивается.
– Хорошо. Идите заниматься латынью. И спасибо за цветы, – говорит Лоранс.
Брижит не двигается с места.
– Я не должна говорить о них Катрин?
– О ком?
– Об этих девушках.
– Нет, почему же, – говорит Лоранс. – Не надо делиться с ней только вещами, которые вам кажутся действительно ужасными. Я боюсь, что Катрин будут мучить кошмары.