Брижит перекручивает свой пояс; обычно она держится просто, непосредственно, но сейчас совершенно растеряна. Я не то делаю, думает Лоранс; она недовольна собой. Ну а как с этим быть?
– В общем, я доверяю вам. Будьте внимательны, вот и все, – неловко заключает она.
Я стала бесчувственной или Брижит ранима сверх меры? – спрашивает она себя, когда девочка исчезает за дверью. Целый день – кружочки моркови. Нет сомнения, что девушки, занятые этим, не способны выполнять более интересную работу. Но от этого им не веселее. Вот оно, «снижение духовного уровня», о котором все сожалеют. Права я или нет, что так мало об этом думаю?
Лоранс дочитывает статью; она любит доводить начатое до конца. Потом погружается в работу – сценарий для рекламы новой марки шампуня. Курит сигарету за сигаретой – даже идиотские вещи становятся интересными, когда хочешь сделать их хорошо. Пачка пуста. Поздно. Из глубины квартиры доносится неясный шум. Неужели Брижит еще не ушла? А что делает Луиза? Лоранс пересекает переднюю. Луиза плачет в своей комнате, в голосе Катрин тоже слышны слезы.
– Не плачь, – умоляет она. – Честное слово, я тебя люблю больше Брижит.
Ну вот! Почему радость одних всегда оплачивается слезами других?
– Лулу, я тебя люблю больше всех. С Брижит мне интересно поговорить, а ты моя маленькая сестричка.
– Это правда? Взаправду правда?
Лоранс бесшумно отходит. Сладкие огорчения детства, когда поцелуи мешаются со слезами. Не стоит придавать значения тому, что Катрин стала учиться чуть хуже; она созревает внутренне, постигает то, чему не учат в школе: как сочувствовать, утешать, получать и давать, различать на лицах и в голосах ускользающие оттенки. На мгновение сердце Лоранс заливает теплота, драгоценный жар, такой редкий. Как сделать, чтобы Катрин никогда в жизни не ощутила, что ей не хватает этого тепла?
Глава 3
Лоранс пользуется отсутствием детей, чтобы навести порядок в их комнатах. Вероятно, Брижит не рассказала о передаче, которая так ее поразила, во всяком случае, Катрин была спокойна. Так и сияла сегодня утром, когда садилась в дедушкину машину: он увозил их на уик-энд показать замки Луары. Зато Лоранс – хотя в конечном итоге это просто глупо – места себе не находит. Мысль о тусклом повседневном горе оказалось куда труднее переварить, чем великие катастрофы, которые случаются все же нечасто. Интересно знать, как приноравливаются к этому другие.
В понедельник, завтракая с Люсьеном, она задает ему вопрос. (Никакой радости от этих встреч. Он зол на меня, но не отстает. Доминика говорила лет десять назад: «Мужчины мне осточертели». Опаздывать на свидания, отменять их, соглашаться все реже и реже, пока ему не надоест. Но я так не умею. Придется на днях отсечь с кровью.) Он этими проблемами не интересуется, но все же ответил мне. Девушка, приговоренная с шестнадцати лет к дурацкому труду, лишенная будущего, – это нелепость. Но в сущности, жизнь всегда нелепа, не из-за одного, так из-за другого. У меня есть немного денег, я порядочно зарабатываю, но на что мне это, раз ты меня не любишь? Кто счастлив? Среди твоих знакомых есть счастливые люди? Вот ты отгораживаешься от крупных неприятностей, держа сердце на замке: разве это счастье? Твой муж? Быть может, но узнай он правду… Чуть хуже, чуть лучше, одна жизнь стоит другой. Ты сама говорила: с души воротит, когда видишь, что определяет вкусы людей, их жалкие прихоти, иллюзии; они не поглощали бы в таком количестве транквилизаторы, антидепрессанты, если были бы довольны. Бедным худо. Но и богатым не лучше: ты бы почитала Фицджеральда, он здорово об этом пишет. Да, думает Лоранс, какая-то правда тут есть. Жан-Шарль часто весел, но не счастлив по-настоящему: слишком легко раздражается из-за мелочей.
И какой ад ждет маму с ее роскошной квартирой, туалетами и деревенским домом! А я? Не знаю. Мне не хватает чего-то, что есть у других. Хотя… Хотя, может, и у них этого нет. Может, когда Жизель Дюфрен вздыхает: «Это восхитительно», когда Марта растягивает в сияющей улыбке свои толстые губы, они ничего не чувствуют, так же как и я. Только папа…
В прошлую среду они остались наедине, когда дети ушли спать: Жан-Шарль обедал где-то с молодыми архитекторами. («Конец вертикалям, конец горизонталям, архитектура пойдет по кривой или погибнет». Ему это показалось несколько комичным, но все же у них любопытные идеи, рассказал он ей, вернувшись.) Они болтали о том о сем, и теперь, в который раз, она пытается привести в систему его ответы. Социалистическая страна или капиталистическая – человек повсюду подавлен техникой, отчужден, порабощен, оглуплен. Все зло от роста потребностей, человек должен их ограничивать: вместо того чтобы стремиться к изобилию, которого нет и, возможно, не будет никогда, человеку следовало бы удовлетвориться жизненным минимумом – так живут люди в нищих селениях, например в Греции, на острове Сардиния, куда техника еще не проникла и где деньги не оказали разлагающего влияния. Там людям ведомо суровое счастье, потому что остались в неприкосновенности некоторые ценности, ценности подлинно человеческие – достоинство, братство, великодушие, – которые придают жизни неповторимый вкус. Порождая новые потребности, мы усиливаем чувство обездоленности. Когда начался этот упадок? В тот день, когда мудрости предпочли науку, красоте – пользу. Виноваты Возрождение, рационализм, капитализм, обожествление науки. Ладно. Но раз уж мы пришли к этому, что делать теперь? Попытаться возродить в себе, вокруг себя мудрость и стремление к красоте. Ни социальная, ни политическая, ни техническая революции не вернут человеку утраченную истину, средство одно – революция нравственная. Во всяком случае, можно совершить этот переворот для себя лично: тогда придет радость, несмотря на окружающий мир абсурда и разлада.
В сущности, то, что говорят Люсьен и папа, накладывается одно на другое. Все несчастны, все могут обрести счастье: что в лоб, что по лбу. Могу ли я объяснить Катрин: люди не так уж несчастны, раз они дорожат жизнью? Лоранс колеблется. Это то же самое, что сказать: несчастные не несчастны. Разве это правда? Голос Доминики прерывается всхлипами и воплями; жизнь ей отвратительна, но она вовсе не хочет умирать: вот несчастье. А бывает такая пустота, такой вакуум, от которого кровь леденеет, который хуже смерти, хотя ты предпочитаешь его, раз не кончаешь с собой: я столкнулась с этим пять лет тому назад и по сей день испытываю ужас. Если люди убивают себя – он попросил бананы и полотенце, – значит существует нечто, что хуже смерти. Поэтому-то и пробирает до костей, когда читаешь о самоубийстве: страшен не тощий труп, болтающийся на оконной решетке, а то, что происходило в его сердце за мгновение до этого.
Нет, говорит себе Лоранс, приходится сделать вывод, что папины ответы годятся лишь для него самого; он всегда ко всему относился стоически – к почечным коликам и операции, к четырем годам лагеря для военнопленных, к маминому уходу, хотя это и причинило ему много горя. Он один способен находить радость в той уединенной, суровой жизни, которую избрал для себя. Хотела бы я владеть его секретом. Может, если бы я его видела чаще, дольше…
– Ты готова? – спрашивает Жан-Шарль.
Они спускаются в гараж; Жан-Шарль открывает дверцу.
– Дай я поведу, – говорит Лоранс. – Ты слишком нервничаешь.
Он добродушно улыбается:
– Как хочешь, – и садится в машину рядом с ней.
Объяснение с Вернем, очевидно, было не из приятных; он ничего не рассказывал, но сидел мрачный и вел машину так, что с ним опасно было ехать – гнал вовсю, резко тормозя и злясь по малейшему поводу. Еще немного, и позавчера газеты имели бы возможность в очередной раз сообщить, что автомобилисты набили друг другу морду.
Недавно в Пюблинфе Люсьен блестяще объяснил психологию человека за рулем: ощущение неполноценности, потребность компенсации, самоутверждение, независимость. (Он сам водит очень хорошо, но на безумной скорости.) Мона прервала его:
– Я вам сейчас объясню, почему все эти воспитанные господа за рулем превращаются в скотов.
– Почему?
– Потому, что они скоты.
Люсьен пожал плечами. Что она этим хотела сказать?
– В понедельник я подписываю договор с Монно, – говорит Жан-Шарль весело.
– Ты доволен?
– Еще как! Все воскресенье буду спать и играть в бадминтон. В понедельник начинаю действовать.
Машина выезжает из тоннеля. Лоранс увеличивает скорость, не отрывая взгляда от зеркала. Обогнать, уступить, обогнать, обогнать, уступить. Субботний вечер: последние машины покидают Париж. Она любит вести машину, и Жан-Шарль не страдает пороком многих мужей: что бы он ни думал, замечаний не делает. Она улыбается. В конечном счете у него не так уж много недостатков, и, когда они едут бок о бок, у нее часто возникает иллюзия, хотя она знает ей цену, что они «созданы друг для друга». Она принимает решение: на этой неделе поговорю с Люсьеном. Вчера он снова сказал ей с упреком: «Ты никого не любишь!» Правда ли это? Нет. Он мне нравится; я порву с ним, но он мне нравится. Мне, в общем, все нравятся. Кроме Жильбера.
Она сворачивает с автострады на узкую пустую дорогу. Жильбер будет в Февроле. По телефону голос Доминики звучал торжествующе: «Жильбер будет здесь». Зачем он приедет? Может, решил поставить на дружбу? Это ему не поможет, когда правда выйдет на свет. Или он явится именно для того, чтобы все сказать? Руль под пальцами Лоранс влажнеет. Доминика продержалась последний месяц только потому, что сохраняла надежду.
– Я спрашиваю себя, почему Жильбер согласился приехать?
– Может, он отказался от своих матримониальных планов.
– Сомневаюсь.
День холодный, серый, цветы увяли; но окна сияют во мраке, в гостиной дрова пылают ярким огнем; народу мало, общество, однако, изысканное: Дюфрены, Жильбер, Тирион с женой. Лоранс знала его с детства – он был коллегой отца; теперь он самый знаменитый адвокат Франции. Поэтому не приглашены Марта и Юбер. Они недостаточно представительны. Улыбки, рукопожатия; Жильбер целует руку, которую Лоранс отказалась ему подать месяц назад; он смотрит на нее многозначительным взглядом, предлагая: