– Ну уж нет! То, что прекрасно, – прекрасно! – говорит госпожа Тирион с таким пафосом, что на мгновение все замолкают. Потом все начинается сначала…
Как обычно, Лоранс путается в собственных мыслях; она почти всегда не согласна с тем, кто говорит, но поскольку они все расходятся между собой, то, противореча всем, она противоречит самой себе. Хотя госпожа Тирион патентованная идиотка, мне хочется сказать, как она: что прекрасно – то прекрасно; что правда – то правда. Но чего стоит это мнение? От кого оно у меня? От папы, из лицейских уроков, от мадемуазель Уше? В восемнадцать лет у меня были убеждения. Что-то от них осталось, немного, скорее тоска по ним. Лоранс никогда не уверена в своих суждениях, слишком они зависят от настроения, от обстоятельств. Выходя из кино, я с трудом могу сказать, понравился мне фильм или нет.
– Можно вас отвлечь на две минуты?
Лоранс холодно смотрит на Жильбера:
– У меня нет ни малейшего желания с вами говорить.
– Я настаиваю.
Лоранс проходит за ним в соседнюю комнату, ей любопытно и тревожно. Они садятся; она ждет.
– Я хотел вас предупредить, что собираюсь все выложить Доминике. О поездке, разумеется, не может быть и речи. К тому же Патриция готова все понять, отнестись ко всему по-человечески, но она устала ждать. Мы хотим пожениться в конце мая.
Решение Жильбера неколебимо. Единственное средство – убить его. Доминика страдала бы куда меньше. Лоранс шепчет:
– Зачем вы приехали? Вы внушаете ей ложные надежды.
– Я приехал, потому что по многим причинам не желаю иметь в Доминике врага, а она поставила на кон нашу дружбу. Если благодаря некоторым уступкам мне удастся смягчить разрыв, это будет гораздо лучше, прежде всего для нее. Вы не согласны?
– Вы не сможете.
– Да, я тоже так думаю, – говорит он совсем иным голосом. – Я приехал также для того, чтобы понять, как она настроена. Она упорно считает, что у меня преходящее увлечение. Я должен открыть ей глаза.
– Не сейчас!
– Сегодня вечером я возвращаюсь в Париж… – Лицо Жильбера озаряется. – Послушайте, мне пришло в голову, не лучше ли будет в интересах Доминики, чтоб вы ее подготовили?
– А, вот она подлинная причина вашего присутствия: вы хотели бы переложить на меня эту приятную обязанность.
– Признаюсь, я испытываю ужас перед сценами.
– Вам не хватает фантазии, сцены – это далеко не самое худшее. – Лоранс задумывается. – Сделайте одну вещь: откажитесь от поездки, ничего не говоря о Патриции. Доминика так разозлится, что порвет с вами сама.
Жильбер говорит резко:
– Вы отлично знаете, что нет.
Он прав. Лоранс на мгновение захотелось поверить словам Доминики: «Я поставлю вопрос ребром», но она покричит, обрушится на него с упреками, а потом будет снова ждать, требовать, надеяться.
– То, что вы намерены сделать, жестоко.
– Ваша враждебность меня огорчает, – говорит Жильбер с расстроенным видом. – Никто не властен над своим сердцем. Я разлюбил Доминику, я люблю Патрицию: в чем мое преступление?
Глагол «любить» в его устах становится чем-то непристойным. Лоранс поднимается.
– На этой неделе я поговорю с ней, – говорит Жильбер. – Я вас настоятельно прошу повидать ее тотчас после нашего объяснения.
Лоранс глядит на него с ненавистью:
– Чтоб помешать ей покончить с собой, оставив записку, где будет сказано о причинах? Это произвело бы дурное впечатление – кровь на белом платье Патриции…
Она отходит. Лангусты скрежещут у нее в ушах – гадостный лязг нечеловеческого страдания. Она берет со стола шампанское, наливает бокал.
Они наполняют тарелки, продолжая начатый разговор.
– Девочка не лишена дарования, – говорит госпожа Тирион, – но нужно было научить ее одеваться, она способна носить блузку в горошек с полосатой юбкой.
– Заметьте, иногда это совсем не так плохо, – говорит Жизель Дюфрен.
– Гениальный портной может себе позволить все, – говорит Доминика.
Она подходит к Лоранс:
– О чем с тобой говорил Жильбер?
– А, он хотел порекомендовать мне племянницу своих друзей, которую интересует рекламное дело.
– Это правда?
– Не воображаешь ли ты, что Жильбер может говорить со мной о ваших отношениях?
– С него станется. Ты ничего не ешь…
Аппетит у Лоранс отбило начисто. Она бросается в кресло и берет журнал. Она чувствует, что не способна поддерживать беседу. Он поговорит с Доминикой на этой неделе. Кто может помочь мне успокоить ее? За этот месяц Лоранс поняла, как одинока мать. Куча знакомых – ни одной подруги. Никого, кто способен ее выслушать или попросту отвлечь. Несешь в одиночку эту хрупкую конструкцию, собственную жизнь, а угрозам числа нет. Неужели у всех так? У меня все же есть папа. И Жан-Шарль никогда не причинит мне горя. Она поднимает на него глаза. Он говорит, смеется, смеются вокруг него, он умеет нравиться, когда захочет. И снова волна нежности поднимается в сердце Лоранс. В конце концов, это естественно, что он нервничал в последние дни. Он знает, скольким обязан Верню; и все же он не может пожертвовать ради него карьерой. Из-за этого конфликта ему было не по себе. Он любит успех, Лоранс это понимает. Если не вкладывать себя в работу, от скуки сдохнешь.
– Моя дорогая Доминика, мне придется вас покинуть, – церемонно говорит Жильбер.
– Уже?
– Я специально приехал пораньше, потому что не могу остаться допоздна, – говорит Жильбер.
Он быстро прощается со всеми. Доминика выходит с ним из дому. Жан-Шарль делает знак Лоранс:
– Иди сюда. Тирион рассказывает увлекательнейшие истории из своей практики.
Они все сидят, кроме Тириона, который расхаживает, потрясая рукавами воображаемой мантии.
– Какого я мнения о дамочках в моем ремесле, моя милая? – говорит он Жизель. – Да самого наилучшего; многие из них прелестны, многие не лишены таланта (как правило, это не совпадает). Но одно бесспорно: ни одна из них не способна успешно выступить в суде присяжных. Пороху не хватит, авторитета и – сейчас я вас удивлю – чувства сцены, без которого не обойтись.
– На наших глазах женщины овладевали профессиями, которые всегда казались недоступными для них, – говорит Жан-Шарль.
– С самой ушлой, самой красноречивой из них, клянусь вам, я управлюсь в два счета перед судом присяжных, – говорит Тирион.
– Вас, возможно, ждут сюрпризы, – говорит Жан-Шарль. – Что до меня, то я верю: будущее принадлежит женщинам.
– Возможно, при условии, однако, что они не будут по-обезьяньи копировать мужчин, – говорит Тирион.
– Заниматься мужским делом – не значит копировать мужчин.
– Не понимаю, Жан-Шарль, – говорит Жизель Дюфрен, – это говорите вы, который всегда держит нос по ветру; не станете же вы меня уверять, что вы феминист. Феминизм в наше время – пройденный этап.
Феминизм: последнее время только и говорят об этом. Лоранс тотчас перестает слушать. Феминизм, психоанализ, общий рынок, ударная сила – она не знает, что об этом думать, ничего не думает. У меня аллергия. Она смотрит на мать, которая возвращается в комнату с натянутой улыбкой на губах. Завтра, через два дня, на этой неделе Жильбер ей все скажет. Голос прозвучал, прозвучит в «зоне покоя»: «Мерзавец! Мерзавец!» Перед взором Лоранс цветы, похожие на злых птиц. Когда она приходит в себя, госпожа Тирион разглагольствует:
– Меня тошнит оттого, что все подвергается систематическому поношению. Двадцать пятого января на обеде в пользу голодающих детей нам подали за двадцать тысяч франков чашечку риса и стакан воды, обычное меню маленьких индусов. Разве это не было красиво задумано? Так что же? Смешки в левой печати. А что бы они запели, если б мы ели икру и паштет из гусиных печенок!
– Раскритиковать можно все, – говорит Доминика, – не стоит обращать внимания.
Вид у нее отсутствующий, она рассеянно отвечает госпоже Тирион, между тем как остальные четверо усаживаются за бридж; Лоранс открывает «Экспресс» – информация, разложенная на тоненькие рубрики, глотается, как чашка молока: без сучка без задоринки, ничто не задевает, не царапает. Ее клонит ко сну, она поспешно встает, когда Тирион отходит от карточного стола, заявляя:
– У меня завтра трудный день. Мы вынуждены уехать.
– Я пойду наверх лягу, – говорит она.
– Здесь, должно быть, чудесно спится, – говорит госпожа Тирион. – И наверное, нет нужды в снотворных. В Париже без них не обойдешься.
– А я покончила со снотворными с тех пор, как купила гармонизатор[18], – говорит Жизель Дюфрен.
– Я пробовал одну из убаюкивающих пластинок, но она меня ничуть не убаюкала, – весело говорит Жан-Шарль.
– Мне рассказывали об удивительном аппарате, – говорит Тирион, – включаешь его в электросеть, он дает световые сигналы, монотонные и завораживающие, они вас усыпляют, а он выключается сам по себе. Непременно закажу такой.
– Сегодня вечером мне ничего не надо, – говорит Лоранс.
Эти комнаты в самом деле прелестны: стены затянуты набивным полотном, деревенские кровати под лоскутными покрывалами, на умывальнике – фаянсовый таз и кувшин. В стене почти незаметная дверь, ведущая в ванную комнату. Лоранс высовывается в окно и вдыхает холодный запах земли. Через минуту Жан-Шарль будет здесь: она хочет думать только о нем, о его профиле в пляшущих отблесках огня. И внезапно он уже в спальне, обнимает ее, нежность обжигающей лавой струится по жилам Лоранс, и, когда губы их сливаются, у нее от желания подкашиваются ноги.
– Ну вот! Бедная девочка! Ты не очень перепугалась?
– Нет, – говорит Лоранс. – Я была так счастлива, что не раздавила велосипедиста.
Она откидывает голову на спинку удобного кожаного кресла. Сейчас она уже не так счастлива, неведомо почему.
– Хочешь чаю?
– Не беспокойся.
– Это займет не больше пяти минут.
Бадминтон, телевизор; когда мы выбрались, уже стемнело; я ехала небыстро. Ощущала присутствие Жан-Шарля рядом со мной, вспоминала нашу ночь, не отрывая при этом взгляда от дороги. Внезапно с тропинки направо от меня в свет фар выскочил рыжий велосипедист. Я резко повернула руль, машина покачнулась и опрокинулась в кювет.