– Ты как?
– В порядке, – сказал Жан-Шарль. – А ты?
– В порядке.
Я выключила двигатель. Дверца отворилась.
– Вы ранены?
– Нет.
Группа велосипедистов – юноши, девушки – окружила машину, лежавшую неподвижно вверх колесами, которые продолжали крутиться; я крикнула рыжему: «Дурак!» – но какое облегчение! Думала, что проехала по его телу. Я бросилась в объятия Жан-Шарля: «Дорогой, нам здорово повезло. Ни царапины!»
Он не улыбался.
– Машина разбита.
– Да, но лучше она, чем ты или я.
Около нас остановились другие машины; один из мальчиков объяснял:
– Этот идиот ехал не глядя, бросился под колеса, а эта милая дама свернула влево.
Рыжий бормотал извинения, остальные благодарили меня.
– Он за вас молиться должен!
На краю мокрой дороги рядом с разломанной машиной я ощутила, что во мне вспенивается радость, как шампанское. Я любила этого кретина-велосипедиста за то, что не убила его, и его товарищей, улыбавшихся мне, и незнакомых людей, которые предлагали довезти нас до Парижа. Внезапно у меня закружилась голова, и я потеряла сознание.
Она очнулась на заднем сиденье «ДС»[19]. Обратный путь Лоранс помнила плохо: шок был все же сильный. Жан-Шарль говорил, что придется покупать новую машину, что за разбитую больше двухсот тысяч франков не выручишь; он был недоволен, понятно; труднее было принять то, что он, казалось, сердился. Не моя же это вина, я скорее горжусь тем, как мягко положила нас в кювет; но, в конце концов, все мужья убеждены, что водят лучше, чем их жены. Да, теперь я припоминаю, как вечером, когда я, перед тем как лечь, сказала: «Никто бы не выкрутился в таком положении, не раздолбав машину», он ответил: «Не думаю, что это было так уж изобретательно: наша страховка компенсирует только ущерб, нанесенный третьему лицу».
– Что ж, по-твоему, лучше было убить этого парня?
– Ты его не убила бы: сломала бы ногу…
– Прекрасно могла убить.
– Ну и поделом. Все свидетели стали бы на твою сторону.
Он так не думал, сказал просто, чтобы мне насолить, поскольку убежден, что я могла отделаться меньшими расходами. А это неправда.
– Вот чай, особая смесь, – говорит отец, ставя поднос на стол, заваленный журналами. – Знаешь, о чем я думаю? Интересно, если бы девочки были в машине, сохранился бы у тебя тот же рефлекс?
– Не знаю, – говорит Лоранс.
Она колеблется. Жан-Шарль – это как бы мое другое «я», думает она. Мы солидарны. Я действовала, точно была одна. Но подвергнуть риску моих девочек, чтобы спасти незнакомца, – нелепость! А Жан-Шарль? Он занимал место смертника в машине. В конце концов, ему есть из-за чего сердиться.
Отец возобновляет разговор:
– Вчера, когда девочки были со мной, я бы скорее смел с лица земли детский приют, чем пошел на малейший риск.
– А уж до чего они были довольны! – говорит Лоранс. – Ты задал им королевский пир.
– А! Я отвез их в один из маленьких ресторанов, где еще подают настоящие сливки, цыплят, которые откормлены хорошим зерном, настоящие яйца. Ты знаешь, что в США курам дают водоросли и что в яйца приходится впрыскивать специальное химическое вещество, чтобы придать им вкус яйца?
– Это меня не удивляет. Доминика привезла мне из Нью-Йорка шоколад с химическим ароматом шоколада.
Они смеются. Подумать только, я не провела с ним ни одного уик-энда в жизни! Он подает чай в разрозненных чашках. Старая керосиновая лампа, переделанная в электрическую, освещает стол, на котором раскрыт том «Плеяды»: у него есть вся библиотека «Плеяды». Ему не приходится терзать воображение, чтоб развлечься.
– У Луизы забавный ум, – говорит он. – Но похожа на тебя Катрин. В ее возрасте ты была так же серьезна.
– Да, я была на нее похожа, – говорит Лоранс.
(Будет ли она похожа на меня?)
– Я нахожу, что у нее очень развилось воображение.
– Можешь себе представить, Марта меня увещевает: я, видишь ли, обязана повести ее к первому причастию!
– Она мечтает всех нас обратить. Она не проповедует, но ставит себя в пример. Всем своим видом она говорит: посмотрите, как вера преображает женщину, какую внутреннюю красоту дает. Бедняжка, не так-то легко выявить наружу внутреннюю красоту.
– Ты злой.
– Да нет, она славная девочка. Вы с Доминикой обе сделали блестящую карьеру; существование домохозяйки так тускло, поэтому Марта поставила на святость.
– К тому же иметь Юбера единственным свидетелем твоей жизни явно недостаточно.
– Кто был в Февроле?
– Жильбер Мортье, Дюфрены, Тирион с женой.
– Она принимает этого подлеца! Помнишь, он приходил к нам – говорит без умолку, а за душой ничего. Не хвалясь, скажу, что начинал лучше его. Вся его карьера построена на грязных интригах и саморекламе. И Доминика хотела, чтобы я стал таким!
– Ты бы не смог.
– Смог бы, если б совершил те же гнусности, что он.
– Именно это я и хочу сказать.
Доминика ничего не поняла. «Он предпочел роль посредственности». Нет. Жизнь без компромиссов, время, освобожденное для раздумий, наслаждения культурой, вместо суетливого существования людей маминого круга; да и я живу не лучше.
– Твоя мать процветает по-прежнему?
Лоранс колеблется.
– У нее неладно с Жильбером Мортье. Я полагаю, что он собирается ее оставить.
– Вот уж полная неожиданность для нее! Она умнее мисс Планеты и на вид приятней госпожи Рузвельт, это дает ей основание считать себя выше всех женщин.
– Сейчас она очень несчастна. – Лоранс понятна резкость отца, но ей жаль мать. – Знаешь, я думала над тем, что ты мне говорил о несчастье. И все же оно существует. Ты остаешься самим собой в любой ситуации, но это не каждому дано.
– То, что доступно мне, доступно любому. Я не исключение.
– А я думаю, что исключение, – нежно говорит Лоранс. – Например, одиночество мало кого не тяготит.
– Потому что люди не отдаются ему всей душой. Самые большие радости были мне дарованы одиночеством.
– Ты в самом деле доволен своей жизнью?
– Я никогда не совершил ничего, в чем мог бы себя упрекнуть.
– Тебе повезло.
– А ты своей недовольна?
– Довольна! Но я себя во многом упрекаю: слишком мало занимаюсь дочками, слишком мало бываю с тобой.
– У тебя дом и работа.
– Да, но все же…
Не будь Люсьена, у меня оставалось бы больше времени, я чаще видела бы папу и могла бы, как он, читать, размышлять. Моя жизнь чересчур загромождена.
– Ты видишь, мне уже надо ехать. – Она поднимается. – Твоя особая смесь восхитительна.
– Скажи, ты уверена, что не получила внутренних контузий? Ты должна пойти к врачу.
– Нет-нет. Я себя чувствую отлично.
– Что вы будете делать без машины? Хочешь взять мою?
– Не хочу лишать тебя колес.
– Какое же это лишение! Я редко ею пользуюсь. Мне больше по вкусу пешие прогулки.
Как это на него похоже, думает она взволнованно, садясь за руль. Ни на чей счет он не обольщается, и не приведи бог попасть ему на зубок, но он чуток, внимателен, всегда готов помочь. Она еще ощущает вокруг себя теплый полумрак его квартиры. Расчистить жизнь от всего лишнего. Я должна избавиться от Люсьена.
Сегодня же вечером, решила Лоранс. Она сказала, что встретится с Моной; Жан-Шарль поверил, он всегда ей верит, ему не хватает воображения. Сам он, безусловно, не изменяет ей, и ревновать ему и в голову не приходит.
– Тут красиво, ты не находишь?
– Очень красиво, – говорит она.
Они провели час у Люсьена, а потом она настояла на том, чтобы пойти куда-нибудь. Ей казалось, что в общественном месте легче объясниться, чем в интимной обстановке. Он повел ее в элегантное кабаре в стиле девятисотых: приглушенный свет, зеркала, зеленые растения, укромные уголки с диванами. Ей могло бы прийти в голову такое обрамление для фильма – рекламы какой-нибудь марки шампанского или выдержанного коньяка. Вот один из недостатков ее профессии: она слишком хорошо знает, как делаются декорации, под ее взглядом они распадаются на составные части.
– Что ты будешь пить? У них замечательный виски.
– Закажи мне, а выпьешь сам.
– Ты сегодня прекрасна.
Она мило улыбается:
– Ты мне говоришь это каждый раз.
– Это каждый раз так.
Она бросает взгляд на свое отражение в зеркале. Хорошенькая женщина, сдержанно веселая, чуть капризная, чуть таинственная – такой видит меня Люсьен. Мне это нравилось. А для Жан-Шарля я деловая, прямая, цельная. Тоже неправда. Приятная внешность, да. Но многие женщины куда более красивы. Перламутровая брюнетка с большими зелеными глазами, обрамленными огромными искусственными ресницами, танцует с мужчиной немного моложе ее; я понимаю, что от такого создания можно потерять голову. Они улыбаются друг другу, временами щека касается щеки. Любовь ли это? Мы ведь тоже улыбаемся друг другу, и руки наши встречаются.
– Если б ты знала, какая пытка эти уик-энды! Субботняя ночь… В другие ночи я еще могу сомневаться. Но тут я знаю. Это раскаленное жерло в недрах моей недели. Я напился.
– Мне это не так уж важно.
– Когда ты со мной, тебе это тоже не важно.
Она не отвечает. До чего же он стал зануден! Сплошные упреки. Еще один, и продолжу: и правда…
– Потанцуем? – предлагает он.
– Пойдем.
Сегодня же вечером, повторяет она себе. Почему сегодня? Не из-за ночи в Февроле, ее не тяготит переход из одной кровати в другую: все так похоже. К тому же Жан-Шарль охладил ее чувства, когда после катастрофы она бросилась в его объятия, а он сухо заметил: «Машина разбита». Подлинная – и единственная – причина в том, что, когда разлюбишь, любовь становится невыносима. Чистая потеря времени. Они молчат, как молчали нередко, но ощущает ли он, что это иное безмолвие?
Как за это взяться? – спрашивает она себя, садясь на диванчик. Она закуривает. В старомодных романах закуривают беспрестанно, это не выглядит естественно, говорит Жан-Шарль. Но в жизни часто случается прибегнуть к сигарете, когда надо преодолеть смущение.