– Ты тоже пользуешься «крикетом»? – говорит Люсьен. – Ты женщина со вкусом. Это так уродливо.
– Зато удобно.
– Как бы я хотел подарить тебе красивую зажигалку! По-настоящему красивую. Золотую. Но я лишен даже права делать тебе подарки.
– Ну-ну, ты их делал.
– Пустяки.
Духи, шарфики – она говорила, что это образчики для рекламы. Но разумеется, от пудреницы или зажигалки из золота Жан-Шарль бы взбеленился.
– Ты знаешь, я не дорожу вещами. То, что я их рекламирую, отбило у меня интерес…
– Не вижу связи. Красивая вещь остается надолго как воспоминание. Вот от этой зажигалки, например, я давал тебе прикурить, когда ты впервые пришла ко мне.
– Можно вспоминать и без этого.
В сущности, Люсьен тоже живет внешней жизнью, хотя и по-иному, чем Жан-Шарль. Из всех, кого я знаю, только папа другой. Он верен тому, что в нем, а не в вещах.
– Почему ты говоришь со мной таким тоном? – спрашивает Люсьен. – Ты хотела пойти куда-нибудь – мы пошли; я выполняю все твои желания. Ты могла бы быть полюбезнее.
Она не отвечает.
– За весь вечер ты не сказала мне ни единого нежного слова.
– Не было случая.
– Теперь никогда не бывает случая.
Вот подходящий момент, говорит она себе. Он пострадает немножко, потом утешится. Множество любовников на земле рвут в это самое мгновение; через год они и не вспомнят.
– Послушай, ты не перестаешь упрекать меня. Лучше объяснимся откровенно.
– Мне нечего тебе объяснять, – быстро говорит он. – И я тебя ни о чем не спрашиваю.
– Спрашиваешь, только обиняком. И я хочу тебе ответить. Я к тебе очень хорошо отношусь, и так будет всегда. Но я больше не люблю тебя по-настоящему. – (А любила ли? Есть ли смысл у этих слов?)
Молчание. Сердце Лоранс колотится быстрее, чем обычно, но самое тяжелое позади. Решительные слова произнесены. Остается закруглить сцену.
– Я давно это знаю, – говорит Люсьен. – Почему тебе понадобилось сказать об этом сегодня?
– Потому что мы должны сделать из этого выводы. Если это не любовь, незачем спать друг с другом.
– Я тебя люблю. Множество людей спят друг с другом, не испытывая безумной любви.
– Не вижу оснований.
– Конечно! Тебе ничего не нужно. А мне каково? Я-то не могу без тебя обойтись, на меня тебе наплевать.
– Напротив, я прежде всего думаю о тебе. Я даю тебе слишком мало, крохи, как ты сам часто говоришь. Другая женщина сделает тебя гораздо счастливее.
– Какая трогательная забота!
Лицо Люсьена искажается, он берет руку Лоранс.
– Ты говоришь не всерьез! Неужели все, что было между нами – ночи в Гавре, ночи у меня, наша вылазка в Бордо, – для тебя больше не существует?
– Ты не прав. Я всегда буду это вспоминать.
– Ты уже забыла.
Он взывает к прошлому, сопротивляется; она спокойно подает реплики; это бессмысленно, но она знает: тот, кого бросают, имеет свои права; она вежливо выслушивает его, ей нетрудно. У него во взгляде – подозрение.
– Я понял! У тебя есть другой!
– При моей-то жизни!
– Нет, действительно, это не так. Просто ты меня никогда не любила. Есть женщины холодные в постели. Ты хуже. Ты страдаешь холодностью сердца.
– Не моя вина.
– А если я тебе скажу, что разобьюсь сейчас на автостраде?
– Ты не до такой степени глуп. Брось, не делай из этого трагедии. Одну потерял… Люди взаимозаменяемы.
– То, что ты говоришь, чудовищно. – Люсьен встает. – Пойдем. Мне хочется избить тебя.
Они доезжают молча до дома Лоранс. Она выходит и на мгновение останавливается в растерянности на краю тротуара.
– Что ж, до свидания, – говорит она.
– Нет. Не до свидания. Подотрись своим хорошим отношением. Я сменю контору и больше не увижу тебя никогда.
Он захлопывает дверцу, трогается. Она не очень горда собой. Но и не недовольна. Это было необходимо, говорит она себе. Почему – она толком не знает.
Сегодня она столкнулась с Люсьеном в Пюблинфе, они не заговорили. Десять вечера. Она наводит порядок в спальне, когда слышит телефонный звонок и голос Жан-Шарля:
– Лоранс, твоя мать.
Она кидается к телефону:
– Это ты, Доминика?
– Да. Приезжай сейчас же.
– Что случилось?
– Приедешь – скажу.
– Еду.
Жан-Шарль читает книгу; он спрашивает с недовольным видом:
– Что происходит?
– Наверно, Жильбер все сказал.
– Подумаешь, трагедия!
Лоранс натягивает пальто, идет поцеловать дочек.
– Почему ты уходишь так поздно? – спрашивает Луиза.
– Бабушка немного больна. Она попросила меня купить ей лекарства.
Лоранс спускается на лифте в гараж, где стоит машина, которую одолжил ей отец. Жильбер сказал! Она дает задний ход, выезжает. Спокойствие, спокойствие. Несколько глубоких вдохов и выдохов. Сохранить хладнокровие. Ехать не слишком быстро. Ей везет, она тотчас находит место, ставит машину у тротуара. На мгновение она застывает у нижней ступеньки. Ей не хватает мужества подняться, позвонить. Что она обнаружит там, за дверью? Она поднимается, звонит.
– Что с тобой?
Доминика не отвечает. Она причесана, накрашена, глаза сухие, она нервно курит.
– Жильбер только что ушел, – говорит Доминика глухим голосом. Она вводит Лоранс в салон. – Он мерзавец. Мерзавец из мерзавцев. И его жена не лучше. Все одним миром мазаны. Но я буду защищаться. Они хотят добить меня, но им не удастся.
Лоранс смотрит вопросительно; она ждет; слова застревают в горле у Доминики.
– Это не Люсиль. Это Патриция. Дуреха. Он на ней женится.
– Женится?
– Женится. Представляешь? Могу вообразить. Пышная свадьба в Мануаре, с флердоранжем, в церкви. С Мари-Клер он ведь не изволил обвенчаться. И Люсиль – взволнованная, в роли молодой матери новобрачной. Сдохнуть от смеха.
Она разражается смехом, откинув голову на спинку кресла; она смеется, смеется, с остановившимся взглядом, бледная, под кожей на шее вздуваются толстые жилы, от этого шея становится как у старухи. В подобных случаях дают оплеуху или плещут водой в лицо, но Лоранс не осмеливается. Она только говорит:
– Успокойся. Прошу тебя, успокойся.
Дрова догорают в камине, в салоне слишком жарко. Смех замирает, голова Доминики падает на грудь, жилы на шее исчезают, лицо обмякает. Говорить!
– Мари-Клер соглашается на развод?
– С восторгом: она меня ненавидит. Полагаю, ее пригласят на свадьбу. – Доминика стучит кулаком о ручку кресла. – Я боролась всю жизнь. А эта маленькая идиотка в двадцать лет станет женой одного из самых богатых людей Франции. Она будет еще молода, когда он сдохнет, оставив ей половину своего состояния. Это, по-твоему, справедливо?
– Где она есть, справедливость? Послушай, ты всего добилась сама, это прекрасно. Тебе никто не был нужен. Значит, ты сильная. Покажи им свою силу, покажи, что тебе плевать на Жильбера…
– Ты считаешь, что всего добиться самой – это прекрасно! Ты не знаешь, каково это. Что приходится делать, что выносить, особенно женщине. Всю жизнь я терпела унижения. С Жильбером… – Голос Доминики дрожит. – С Жильбером я чувствовала себя защищенной, спокойной, наконец-то спокойной после стольких лет…
Она говорит таким голосом, что Лоранс тянет к ней. Надежность, покой. Ей кажется, что она наконец поняла сущность Доминики, столь яростно скрываемую.
– Доминика, дорогая, ты должна гордиться собой. Не чувствовать себя униженной никогда. Забудь Жильбера, он не заслуживает твоих сожалений. Конечно, это трудно, тебе понадобится время, но ты справишься…
– По-твоему, это не унизительно – быть выброшенной на свалку, как старая калоша? Ах, так и слышу, как они смеются.
– Смеяться тут не над чем.
– А они будут.
– Значит, они глупы. Не думай о них.
– Я не могу. Ты не понимаешь. Ты вроде своего отца, витаешь в облаках. А я живу, живу с этими людьми.
– Не встречайся с ними.
– А с кем мне встречаться? – Слезы начинают течь по бледному лицу Доминики. – Быть старой само по себе ужасно. Но я думала, что Жильбер будет со мной, всегда. И вот – нет. Старая, одинокая: это чудовищно.
– Ты не старая.
– Скоро буду.
– Ты не одинока. У тебя есть я, мы.
Доминика плачет. Под маской скрывалась женщина из плоти и крови, имеющая сердце, чувствующая, что стареет, страшащаяся одиночества; она шепчет:
– Женщина без мужчины – одинокая женщина.
– Ты встретишь другого. А пока у тебя есть твоя работа.
– Работа? Ты думаешь, она мне что-нибудь дает? Раньше – да, потому что я стремилась чего-то добиться. Теперь добилась и спрашиваю себя: чего именно?
– Того, чего хотела. У тебя совершенно незаурядное положение, увлекательная работа.
Доминика не слушает, уставившись в стену перед собой.
– Женщина, добившаяся положения! Издали это заманчиво. Но наедине с собой, в спальне, вечером… одинокая навсегда. – Она вздрагивает, точно выходя из транса. – Я этого не переживу!
«Переживет, переживет», – говорил Жильбер. Да или нет?
– Отправься в путешествие. Поезжай в Баальбек без него.
– Одна?
– С подругой.
– По-твоему, у меня есть подруги! А где я деньги возьму? Я даже не знаю, смогу ли сохранить Февроль, содержать дом слишком дорого.
– У тебя есть машина, поезжай в Италию, перемени обстановку.
– Нет! Нет! Я не уступлю. Я что-нибудь сделаю.
Лицо Доминики опять становится таким жестким, что Лоранс овладевает смутный страх.
– Как? Что ты можешь сделать?
– Во всяком случае, я отомщу.
– Как?
Доминика колеблется; ее губы кривит подобие улыбки.
– Я уверена, они скрыли от девочки, что ее мать спала с Жильбером. Я расскажу ей. И о том, как он говорил о Люсиль: груди до колен и все прочее.
– Ты не сделаешь этого! Это безумие. Не пойдешь же ты к ней!
– Нет. Но я могу написать.
– Надеюсь, ты это не серьезно?
– А почему бы нет?
– Это было бы подло!
– А то, что они со мной делают, не подло? Элегантность, fair play