– Какой скот! – говорит она. – Все они скоты.
– Я хочу умереть, – шепчет Доминика.
– Успокойся! Нечего плакать, это доставило бы ему слишком большое удовольствие, – говорит Лоранс, – умой лицо, прими душ, оденься, выйдем.
Жильбер понял, что пронять Доминику можно только одним способом: унизить ее. Удастся ли ей подняться? Было бы легче, если бы Лоранс могла обнять ее, погладить по голове, как Катрин. Самое мучительное, что к жалости примешивается гадливость, точно она жалеет раненую жабу, не решаясь к ней прикоснуться. Ей отвратителен Жильбер, но и мать тоже.
– Сейчас он все рассказывает Патриции и Люсиль.
– Ну нет. Поколотил женщину, тут гордиться нечем.
– Он гордится: будет повсюду хвастать. Я его знаю…
– Он не сможет объяснить, чем это было вызвано. Ты сама вчера мне сказала: не будет же он трезвонить всему свету, что спал с матерью своей невесты.
– Паскуда! Она показала ему мое письмо!
Лоранс смотрит на мать с изумлением:
– Но, Доминика, я же тебе сказала, что она покажет.
– Я не поверила. Я думала, что ей станет противно и она порвет с ним. Она должна была так поступить из уважения к матери: промолчать и порвать. Но она нацелилась на денежки Жильбера.
Годами люди были для нее препятствиями, которые надо устранить, и она брала верх над ними; в конце концов она забыла, что у других есть собственные расчеты, что они могут и не подчиниться ее планам. Слепая истеричка, комедиантка. Всегда кому-нибудь подражала, не умея выработать собственную систему поведения. Ее принимают за женщину рассудочную, волевую, дельную…
– Одевайся, – повторяет Лоранс. – Надень темные очки, я отвезу тебя позавтракать куда-нибудь за город, где можно быть уверенным, что никого не встретишь.
– Я не голодна.
– Тебе полезно поесть.
Доминика идет в ванную комнату. Транквилизатор подействовал. Она молча приводит себя в порядок. Лоранс выбрасывает цветы, подтирает воду, звонит на работу. Она усаживает мать в машину. Доминика молчит. Большие темные очки подчеркивают бледность кожи.
Лоранс выбрала ресторан на холме, весь из стекла, пейзаж парижских окрестностей открывается как на ладони. В глубине зала какой-то банкет. Место дорогое, но не элегантное, знакомые Доминики здесь не бывают. Они садятся за столик.
– Я должна предупредить мою секретаршу, что не буду сегодня, – говорит Доминика.
Она удаляется, слегка сутулясь. Лоранс выходит на террасу, которая господствует над равниной. Вдалеке белеет Сакре-Кёр, черепицы парижских крыш блестят под ярко-голубым небом. В такие дни весенняя радость пробивается сквозь декабрьский холод. Птицы поют на голых деревьях. Внизу, по автостраде, бегут, посверкивая, машины. Лоранс замирает. Время внезапно останавливается. За этим гармонически завершенным пейзажем – дороги, скопления городских кварталов, деревушки, машины, которые куда-то торопятся, – проступает нечто, и эта встреча так ее волнует, что забываются заботы, тревоги: Лоранс вся – ожидание, без начала и конца. Поет невидимая птица, обещая грядущее обновление. Розоватая полоса тянется над горизонтом, и Лоранс забывается на долгое мгновение, охваченная таинственной душевной смутой. Потом она приходит в себя на террасе ресторана, ей холодно, она возвращается к своему столику.
Доминика садится рядом. Лоранс протягивает ей меню.
– Я ничего не хочу.
– Выбери все же что-нибудь.
– Выбери сама.
Губы Доминики дрожат; чувствуется, что у нее нет сил. Она говорит униженно:
– Лоранс, не говори об этом никому. Я не хочу, чтоб знала Марта. И Жан-Шарль. И твой отец.
– Разумеется, не скажу.
У Лоранс сжимается горло. В ней поднимается волна участия к матери, хочется ей помочь. Но как?
– Если б ты знала, что он мне говорил! Это чудовищно. Это чудовищный человек.
За темными очками накипают две слезы.
– Перестань. Запрети себе думать об этом.
– Не могу.
– Уезжай. Поставь на этом крест. Заведи любовника.
Лоранс заказывает омлет, камбалу, белое вино. Она знает, что ей придется часами повторять одно и то же. Она готова к этому. Но она вынуждена будет в конце концов оставить Доминику. И что тогда?
Лицо Доминики искажает странная гримаса – злоба, одержимость.
– Все-таки брачную ночь я им подпортила, надеюсь, – говорит она.
– Для Дюфренов я хотел бы найти что-нибудь сногсшибательное, – говорит Жан-Шарль.
– Надо поискать в папином районе.
У Жан-Шарля предусмотрена специальная статья бюджета на подарки, поздравления, угощения, приемы, непредвиденные расходы, и он продумывает ее с той же неукоснительной тщательностью и любовью к порядку, как и все остальные. Когда они отправятся после полудня за покупками, они потратят сумму, определенную заранее, с точностью до нескольких тысяч франков. Тонкая работа. При этом ни скаредности, ни желания пустить пыль в глаза не должно быть заметно; однако подарок должен свидетельствовать не о чувстве меры, а лишь о стремлении доставить удовольствие тому, кому он предназначается. Лоранс бросает взгляд на цифры, которые выписывает муж.
– Пять тысяч франков для Гойи – это не жирно.
– Она у нас всего три месяца. Не станем же мы давать ей столько, сколько дали бы после года работы.
Лоранс молчит. Она возьмет десять тысяч франков из собственных денег; хорошо иметь профессию, при которой получаешь премиальные без ведома супруга. Можно уклониться от дискуссии. Не к чему портить Жан-Шарлю настроение: отметки Катрин не обрадуют его. Нужно все-таки собраться с силами и показать их.
– Дети вчера получили табели с отметками за первую четверть.
Она протягивает ему табель Луизы. Первая в классе, третья, вторая. Жан-Шарль равнодушно пробегает его глазами.
– Дела Катрин не так блестящи.
Он смотрит, хмурится: двенадцатая по французскому, девятая по латыни, восьмая по математике, пятнадцатая по истории, третья по английскому.
– Двенадцатая по французскому! Она всегда была первой! Что с ней стряслось?
– Ей не нравится учительница.
– А пятнадцатая по истории, девятая по латыни!
От замечаний не легче: «Могла бы работать лучше. Болтает в классе. Рассеянна». (Рассеянна: не от меня ли она это унаследовала?)
– Ты виделась с учителями?
– С учительницей истории; у Катрин утомленный вид, она витает в облаках или, наоборот, не сидит на месте, дурачится. Учительница сказала, что девочки в этом возрасте часто переживают кризис: приближение половой зрелости, не стоит волноваться.
– Кризис, на мой взгляд, серьезный: она не занимается, кричит по ночам.
– Два раза кричала.
– Два раза тоже ни к чему. Позови ее, я хочу с ней поговорить.
– Не ругай ее. Отметки не так уж катастрофичны.
– Ну тебе-то не много нужно!
В детской Катрин помогает Луизе переводить картинки. После того как младшая сестра плакала от ревности, Катрин трогательно заботлива. Ничего не попишешь: Луиза хорошенькая, забавная, лукавая, но я предпочитаю Катрин. Откуда этот спад в занятиях? У Лоранс на этот счет есть свои соображения, но она твердо решила их не высказывать.
– Деточка, папа хочет с тобой поговорить. Он обеспокоен твоим табелем.
Катрин молча идет за ней, склонив голову. Жан-Шарль строго глядит на нее.
– Что такое, Катрин, объясни мне, что с тобой случилось? В прошлом году ты всегда занимала одно из трех первых мест. – Он сует табель ей под нос. – Ты перестала заниматься.
– Нет.
– Двенадцатая, пятнадцатая!
Она поднимает на отца удивленные глаза:
– Какое это имеет значение?
– Не дерзи!
Лоранс вмешивается веселым голосом:
– Если ты хочешь стать врачом, нужно много учиться.
– Я стану учиться, когда мне будет интересно, – говорит Катрин. – А сейчас мне никогда не говорят о том, что меня интересует.
– История, литература тебя не интересуют? – говорит Жан-Шарль возмущенно.
Когда он спорит, ему важнее взять верх, чем понять собеседника, иначе он спросил бы: а что тебе интересно? Катрин не смогла бы ответить, но Лоранс понимает: ее интересует окружающий мир, мир, который от нее прячут и который она открывает для себя сама.
– Это ты от своей Брижит научилась болтать в классе?
– О, Брижит очень хорошая ученица. – Катрин воодушевляется. – У нее плохая отметка по французскому, потому что учительница дура, но она первая по латыни и третья по истории.
– Видишь! Ты должна брать с нее пример. Мне очень больно, что моя дочурка превращается в оболтуса.
Глаза Катрин наливаются слезами, Лоранс гладит ее по голове.
– В следующей четверти она будет заниматься лучше. Сейчас она отдохнет на каникулах, забудет о лицее. Иди, милая, поиграй с Луизой.
Катрин выходит из комнаты, и Жан-Шарль говорит рассерженно:
– Если ты утешаешь, когда я ругаю, не к чему мне ею заниматься.
– Она очень чувствительна.
– Слишком чувствительна. Что с ней случилось? Она плачет, задает вопросы не по возрасту и не занимается.
– Ты сам говорил, что она в том возрасте, когда задают вопросы.
– Пусть так. Но то, что она отстает в школе, ненормально. Вряд ли ей полезно дружить с девочкой, которая старше и к тому же еврейка.
– Что?!
– Не принимай меня за антисемита. Но общеизвестно, что еврейские дети отличаются преждевременным развитием и чрезмерной эмоциональностью.
– Глупые россказни, я в них не верю. Брижит рано развилась потому, что лишена матери и должна сама во всем разбираться, потому что у нее есть старший брат, с которым она очень близка; я нахожу, что она прекрасно влияет на Катрин: девочка взрослеет, думает, набирается знаний. Ты придаешь слишком большое значение школьным успехам.
– Я хочу, чтобы моя дочь преуспела в жизни. Почему бы тебе не сходить с ней к психологу?
– Ну уж нет! Неужели нужно бегать к психологу всякий раз, когда ребенок отстает в классе!..
– Отстает в классе и кричит по ночам. Почему бы нет? Почему не обратиться к специалисту, когда расстроена эмоциональная система? Ведь ты водишь дочерей к врачу, когда они кашляют?